Михаил НАЗАРОВ. «Он — свой в области высокорелигиозных чувствований»
К 110-летию со дня смерти А.П. Чехова
Антон Павлович Чехов — русский писатель-классик, чье творчество допускает самые разнообразные субъективные толкования. Ибо его содержание очень тонко, не предлагает готовых выводов, а полагается на столь же чуткого читателя-соработника в чтении. Нередко строгие православные критики даже упрекали Чехова в поверхностности и бездуховности. Чехов был, конечно, во многом продуктом своего общества — той русской либеральной интеллигенции, которая бичевала социальные язвы, обвиняя в этом самодержавие и «церковное мракобесие». (Чехов вместе с Короленко даже отказался от звания почетного академика, протестуя против правительственной попытки исключения революционера Горького из Императорской Академии.) Однако сам писатель до подобного социального бичевания не доходил. Наоборот: с 1886 г. он был постоянным автором патриотической газеты «Новое время» А.С. Суворина. И в либеральную иллюзию непременного прогресса не верил. Но и открыто духу своего окружения не перечил.
С другой стороны, в Чехове мы имеем также яркий пример того, как русская национальная культура, неслиянно-нераздельно впитавшая христианство в качестве нравственной основы, проявляет себя таковой даже в творчестве писателей, формально не считающихся христианскими.
О Чехове немало написано, как он, воспитанный в церковной семье и мальчиком певший на клиросе, утратил детскую религиозность и взялся как писатель за разрешение, вернее, изображение вечных вопросов бытия так, как если бы у Церкви не было на них ответа. Его герои часто мучаются вопросами смысла жизни и смерти, зла и греха, пытаясь интуитивно заглянуть по ту сторону бытия — и как бы не находя однозначного ответа. В то же время именно эти мучительные поиски смысла, размышления о бренности человеческого существования, о значении зла и страданий в земном мире — делают Чехова писателем в известной мере христианским, в том числе и по стыдливости, скромности, едва заметным штрихам, позволяющим читателю самостоятельно прийти к правильному выводу при всей авторской недосказанности.
Впрочем, в этом был и чеховский творческий прием завладения читательским чувством: иногда писатель должен отразить волнующую проблему подчеркнуто отстраненно, безучастно, даже холодно — и таким контрастом включить собственную душевную работу и участие читателя. В частности, не одобряя тогдашних религиозных диспутов с участием писателей Мережковского и др., в одном из писем к Суворину Чехов так писал об этом:
«Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как Бог, пессимизм и т.д. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о Боге или пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей, а только беспристрастным свидетелем... должен передать этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, то есть читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым» (май 1888). В этом был ответ на упрек, что один из рассказов заканчивается словами: «Ничего не разберешь на этом свете!», а писатель, мол, и должен-то разобрать как психолог. Порою Чехов даже предпочитал подвести читателя к должному выводу от противного. (Быть может, именно в этой ненавязчивости к добру — секрет популярности пьес Чехова у космополитичной так называемой «интеллигенции», не любившей «мракобесные» русские традиции, и даже у заграничной нерусской публики? Мол, Чехова и понимать не нужно, надо только чувствовать.)
В тогдашней атмосфере острых общественно-политических конфликтов и дискуссий Чехов не примыкал ни к одной из партий. И даже связанный своей литературной профессией с миром этой либеральной «интеллигенции», в значительной мере еврейской, писатель ощущал свою чужесть ее жизненным, нравственным, политическим, эстетическим установкам. В его дневниковых заметках находим такую точную мысль: «Такие писатели, как Н.С. Лесков и С.В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, непонятной для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь...» (февраль 1897).
И если творчество Чехова эта публика внешне принимала (не вникая в его глубину), выпрашивала рассказы для своих журналов, то как человек он для нее оставался чужд, непонятен, «скучен» даже в тесном личном общении. Потому что ему было отвратительно актерство, бахвальство, выпячивание своего «гениального» творчества, вся мишура критики с ее «признаниями» и высокопарными «философскими» суждениями. Чехов не любил метать бисер перед такой публикой и держался порою подчеркнуто отстраненно. Один из его достаточно близких сотрудников по редакции еврейского журнала «Северный вестник», А.Л. Волынский, вспоминал об ознакомительном редакционном чаепитии:
«Я стал излагать основы критического идеализма... Я преодолевал в разговоре [с Чеховым. — М.Н.] великие трудности... Чехов, по-докторски созерцая мои мучения, отхлебывал холодный чаек и приговаривал время от времени: “Все проще, как печень выделяет желчь, так и люди выделяют мысль”. Минутами во мне клокотала настоящая ярость... Он же невозмутимо молчал и периодически повторял все ту же стереотипную фразу... Когда я начал к рассуждениям моим присоединять и мотивы религиозно-философского рода, заговорив в частности о христианстве, Чехов взглянул на меня сквозь стекла пенсне с большим удивлением. Зная, что я еврей... Конечно, Чехов в простодушии своем делил людей на простые группы: евреев и христиан, нисколько не подозревая даже как призрачны и близоруки такие детские различения в вопросах седой древности» (1925).
Но для того, чтобы столь простыми и ненавязчивыми к добру словами побуждать людей к должному пониманию духовного мира, конечно, необходимо было и самому верить в должное. При всех своих показных высказываниях об отходе от Церкви (он не любил открывать душу и говорить о высоком) Антон Павлович, несомненно, был достаточно чуток в области религиозного мировоззрения. В его записной книжке находим такое суждение: «До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть… Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек».
Христианское сострадание к людям красною нитью проходит через творчество Чехова, хотя и порою граничит с унынием и пессимизмом. Кому из нас в школе не было жалко до слез забитого Ваньку, пишущего «на деревню дедушке», но выносят юные читатели из этого печального рассказа горячее желание помочь Ваньке, исправить жизнь. Несомненно, это было и подспудной целью писателя Чехова, избравшего себе сначала профессию врача, затем писателя — две разновидности помощи людям в их бедах. То и другое у него сочеталось в жизни (он активно участвовал в земской деятельности как врач) и особенно в поездке на сахалинскую каторгу («Остров Сахалин»). Писатель-врач Чехов по-христиански жалел и любил людей деятельной любовью, не доверяя любви на словах, столь частой у тогдашней «прогрессивной интеллигенции». Показательно, что революционеров, пекущихся о «благе народа», в его произведениях мы не встретим (в отличие от «тоже гуманиста» Горького).
За все это «Может быть, Бог больше любил его, чем он Бога?» — спросил как-то Борис Зайцев. «К религии внешне как будто равнодушный, он целомудренно религиозен, он — свой в области высокорелигиозных чувствований», — писал о Чехове Иван Шмелев. Эти две авторитетные характеристики должны нам тоже о чем-то говорить, да и полученный свыше литературный дар Чехова бесспорен.
Можно лишь предположить, что получилось бы из Чехова при его христианском душевном настрое и духовном развитии, не умри он в 44 года...
Итак, Чехов был человеком непримиримым к социальному злу, скромным, чутким к фальши, жертвенным, доброжелательным, поставившим свой талант на служение добру. Наверное, он заслужил и такого же отношения к своему творчеству со стороны православного читателя. (См. о Чехове с этой точки зрения: М.М. Дунаев. «Православие и русская литература». Т. IV)
