Татьяна ЛИВАНОВА. Мой Юрий Кузнецов

С получением декабрьского предложения от Ирины Владимировны к участию в круглом столе потеряла покой. Юрий Кузнецов — русский поэт, великий, если не для всех, то для многих читателей, это однозначно и детализации не требует. Но «мой»… Такое личное… Коротко: Юрий Кузнецов — хорошенько встряхнувший меня Поэт-громада и человек-великан.

Очень ответственно было принять предложение, но взялась, потому что этот гигант, спорный и, на мой взгляд, недосягаемый со второй половины ХХ века, потряс меня как ураган и подарил мой личный взгляд на него — человека и его творчество. Даже не могу сказать, да и надо ли, что из прочитанного сильнее: поэмы (и какая из них) или стихотворения... А кроме стихотворений и поэм «Дом», «Сталинградская битва», других «земных» потрясли грандиозные неземные «Путь Христа» и «Сошествие в Ад» (сколько ни перечитывала — переживаю катарсис). А если бы и поэма «Рай»…, начав, как узнала, которую, Юрий Поликарпович скончался от инфаркта в ноябре 2003 года...

Наверное, со школьной учебной программой по литературе, «опахиваемой» хрестоматией и учебником, во мне сложилось и живёт поныне одновременное двойное восприятие людей пишущих. Каждое имя сразу раздваивается, мысленно или зрительно, на человека-автора, чётко или слабо видимого за его творениями, но обязательно видимого, и просто человека с его личной судьбой и внешностью. (Внешность для моего восприятия произведений автора обязательна, если не явно, то пусть изображение хоть на одной фотографии или кадр на экране, иначе — некий символ, безотносительность…) Поэтому если бы каждый человек на Земле был поэтом, либо прозаиком, а ещё гуще — тем и другим в одном лице, то по моему счёту людей на Планете оказалось бы вдвое больше… И как ведь обидно не проникнуть хоть краешком глаза, уха в них и их творчество, и сущность. Впрочем, из-за невозможности объять необъятное за одну человеческую жизнь, не проникнуть даже в миллионы известных талантов, в тысячи их… В сотни — можно, пожалуй. Но только единицы становятся сразу или постепенно твоими.

Юрий Кузнецов многие годы появлялся в поле моего зрения непростительно мало по ряду причин: занятая в иной отрасли, с долгими семейными и квартирными московскими заморочками, почти десятилетняя жизнь в Прибалтике с освоением нового уклада, затем снова столичная жизнь и необходимость выживания порой отдаляли от чтива вообще. Лишь в ноябре 2015-го Юрий Поликарпович полной мерой пришел ко мне. Сногсшибательной «толчковой» лавиной тому стало воспоминание его ученика: «Мы жили во тьме при мерцающих звёздах. Встречи с Юрием Кузнецовым». 121 страница из книги Евгения Чеканова «Прощай, земля», Ярославль, «Канцлер», 2014 — вот трамплин для встречи с Учителем. Тем более — в описанной той же атмосфере с 70-х моих московских времен (но в другой профессиональной направленности). За прекрасное начало обретения такой глыбы, такого Поэта, как Кузнецов, я очень признательна Евгению Феликсовичу: «…встречами с Юрием Поликарповичем — публикацией — Вы осветили дорогу идущим. По крайней мере, так это видится…». А подаренная мне вскоре книга: Юрий Кузнецов. Стихи. Москва, Издательство «Советская Россия», 1978 — буквально приковала к себе.

Кузнецов далеко не лирик. Но и лирик тоже. Эта черта поэта глубока и скрыто нежна. Преобладают разочарования вместо восторженности, минорность от несоответствия мечты действительности, горечь от неизбежности конечности всего: «Впервые я встретился с девушкой», «Песня», «Ветер», «Любовь», «Мужчина и женщина», «Цветы», «Ты зачем полюбила поэта…», «В твоём голосе мчатся поющие кони…»…

Углубляясь в чтение, в мелькающие годы-даты под стихотворениями, видишь: не за созерцательностью приоритет в творчестве Кузнецова, далеко не всё лирично в… королевстве (перефразируя Шекспира) — время смены эпох, великих сражений. Эпический поэт, эпохальный. Меня такой «весовой» крен не угнетает, ибо хотя по природе я лирик, но больше притягивает движение, позиция действия, узнавание незнаемого, открытие нового воззрения на мир. Однозначно гений — Юрий Поликарпович Кузнецов — одаривает полными пригоршнями. Разве обойдешь мимоходом «Дуб» (1975) с поселившейся в нём нечистой силой?! Сердце, сердце, столько испытавшее, разрывается. Это — при чтении. У написавшего — оно не выдержало всё нарастающего напряжения жизненных реалий.

…Неразъемные кольца ствола

Разорвали пустые разводы.

И нечистый огонь из дупла

Обжигает и долы и воды.

Но стоял этот дуб испокон,

Не внимая случайному шуму.

Неужель не додумает он

Свою лучшую старую думу?

Изнутри он обглодан и пуст,

Но корнями долину сжимает.

И трепещет от ужаса куст,

И соседство своё проклинает.

Дальнейшие открытия стихотворений и поэм — для бесконечного высокого полета! «Маркитанты» (1984) стало для меня одним из откровений, расставило во всё еще очарованной голове точки над «i»:

…Маркитанты обеих сторон —

Люди близкого круга,

Почитай, с легендарных времён

Понимают друг друга…

Обращение к пишущим, к собратьям по цеху с предложением самой высокой «планки» ровно четыре десятилетия назад в «Экспромте», 1979:

Эх, таланты, вы тоже стрелки!

Попаданьями сыплете густо.

Только виды уж больно близки,

Мелко дышит такое искусство.

Чья, скажите, стрела на лету

Ловит свист прошлогодней метели?

Кто умеет стрелять в пустоту,

Поражая незримые цели?

Чрезвычайно интересно и ново — поражение незримых целей при стрельбе в… пустоту! Есть над чем поразмыслить. Как возможны при этом слышимость вечевого колокола и попадание «в яблочко»? И завороженная, так и эдак обдумывая в своём «поисковике» смысл озвученного поэтом, осмелела ответить своим восьмистишием:

Пока бродила в табунах любимых,

Жизнь не стояла тинно у других.

Она бродила запахами винных

И водочных застолий: без вины

Скрывают псевдо-покрывала

Мятежные таланты и умы,

Чьи стрелы словом поражают

В объятьях всё сливающейся тьмы.

«Современникам второй пол. ХХ века», декабрь 2015 г.

Очень понимаю поэта в его тяжелом пристрастии. Затяжные застолья в те годы были вынужденной нормой: протестом, защитой, завесой, перегородкой, уходом в своё «я», переходом в изнуряющую привычку. Знала терзаемых «змием», почти «непросыхающих» людей, очень хороших людей — и великих мастеров конских испытаний, и просто конюхов, и неустрашимых каскадёров, и научных работников. Бывало, соберёмся и — отдушина: песни от Владимира Семёновича под гитару, и рассказы о том о сём из жизни, с неисчерпаемыми шутками и смехом… нередко сквозь слёзы…

У Юрия Кузнецова исключительно свой собственный взгляд:

……………………………

Пошёл и напился с тоски…

Так русская мысль начинается.

«Русская мысль», 1969

Поэма «Золотая гора» (1974) увлекла далеко-далеко, а «Дом» (1972–1973)… Записала в дневнике после первого прочтения: «”Дом” — так глубоко, так порой иносказательно, но так реально, страшно. Ужасы войны и предательство своих. Перечитывала и перечитывала. В интернете нашла более поздние грандиозные поэмы. Но они не со мной, когда отключишься от сети. А книга всегда рядом».

То, чего не испытал, а в строках встаёт так отчётливо — полосует до боли и бессонницы. Вот тут на днях вернулась к «Дому». От концовки:

…Поэма презирает смерть

И утверждает свет.

Громада времени, вперед!

Владимир, твой черед —

помутилось всё от мысли, что история развивается по спирали…

Многие стихи поэта из сборника «Ни рано ни поздно» (1985), а также из интернета я, по привычке с детства не расставаться с понравившимися, переписала в блокнот и, перечитывая, всякий раз будто сжимаюсь на вдохе от проникновенности автора в картины знакомые и — ещё больше — от отчаянно неведомого, жуткого... Таково состояние от поэмы «Сталинградская битва. Оборона». Но не столь категорично — «Похождения Чистякова». Каюсь, что всего творчества Юрия Кузнецова не знаю, как и критики, да и жизни его, тоже, потому руководствуюсь только своим миром, которым успела прикоснуться к поэту.

Из грандиозных поэм, созданных им на пороге Миллениума, потрясение от «Сошествия в Ад». Принявшись за чтение, одолела не сразу, а с трех подступов, будто крепость. За которой и в которой запредельный мир, необъятный и… не подземный. Вот тут-то привычное и ломается. Как — не подземный?! И в самом деле ясно ощущаешь себя в бескрайнем пространстве Ада, и поражаешься авторской фантазии полёта «под Вселенной». Очевидно, что под поверхностью земной оболочки, сколь ни велика планета, уже давно тесно, хотя и зияют всё шире и глубже пустоты в земной коре. И позавидуешь избранным живым, кому дано лететь «над Вселенной»…

Не сказать, что в мыслях вовсе не касалась этой потусторонней темы, однако и особого интереса не испытывала, считая, что нагляжусь ещё, если оное есть. Но творчество Юрия Поликарповича пересилило, притянуло — прочла, перечитывая отдельные фрагменты, чтоб понять, — впечатление от прочитанного не истончается. Воображение автора потрясает! фантазии не кажутся вымыслом! видишь с ним вместе, благодаря его глазам, и совсем нет желания остановить полёт, одёрнуть автора, сослаться на невозможность читать из-за нехватки времени или по другим причинам, что мелькают в комментариях глобальной сети по окончании поэмы.

Яркие афоризмы по ходу текста пронзительны, их хочется запомнить:

«Всё поддается прощению, только не зло».

«Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно».

«Все мы желаем помочь, а кому — неизвестно».

«Сонный Восток! Он скрывает в себе ассасина / До первой бури, как Левиафана — пучина».

«Бог не играет. / Играет и вертится бес».

«Миром владеют не те, кто играет на сцене… / Мир не театр!..».

«Мир существует иль нет — в это место пустое / Дьявол долбит… право, есть что-то в этом такое…» (Вот оно — для стрельбы в пустоту с целью поразить «незримые цели»!)

«В сердце поэта есть тьма. / Если б ты видел всю правду, сошёл бы с ума…».

«Белый террор или красный террор — всё едино».

Наконец, приведенное изречение французского мыслителя Блеза Паскаля: «…собственность — это забытый грабёж…» — оно и к месту, и ко времени.

Когда впервые читала три года назад «Сошествие в Ад» в интернете, то помню свою зачарованность стройностью поэмы на всём протяжении — ее архитектоникой, в том числе неким ритмическим рефреном по ходу углубления в пучины Ада. Прочла недавно там же — и не обнаружила заворожившего рефрена. Разные редакции поэмы? Но восприятие пострадало: от первоначального катарсиса — к некоторому его ослаблению в более позднем прочтении. Увы, не зафиксировала сайты, с которых читала...

В «Пути Христа», реально понять который стремлюсь всю жизнь и уверовать безоглядно (но это считает недостижимым для воспитанного в атеизме нашего поколения русский писатель Леонид Иванович Бородин, и я с ним согласна), также поражает широта и глубина понимания и передачи мысли автором. И опять афоризмы, изречения, которые хочется держать в памяти. Например, слова бедуина: «Жизнь и дым не удержишь рукой…». И еще немало таких же мудрых и кратких, предопределенных основной темой во вступлении: балансирование или движение

«…напролом

В рваном и вечном тумане меж злом и добром…»

И — по ходу повествования:

«Вечно искусство, а прочее — ветер и дым».

«…Знанье опасно...».

«…Правда опасна…».

«Чистая вера — вот самая тонкая мера».

Читаю и — вглядываюсь внутрь слагающего строки, вглядываюсь и — читаю…

Позволю себе ещё раз повториться в своей двойной оценке, то есть сугубо в одном — как бы двое: на поэта (или прозаика, публициста, в общем — литератора) смотрю по его творчеству, а на человека — по внешности, его поступкам, жизни. Внешность Юрия Кузнецова знаю только по фотографиям: будто вылеплен скульптором или высечен из камня — такой цельный, сильный, прямо глядящий. Что сильный — подтверждает сам, и мне это импонирует:

…Небесный блеск и гриву проливную

Я намотал на крепкую ладонь.

«На тёмном склоне медлю, засыпая», 1977

Не обманулась по фотографиям в Юрии Поликарповиче — кремень он! Жизнь — не сахарная, и отношение общества неоднозначное. А он — упрямо — своё! Главное — служение Музе, не изящно порхающей и вызывающей восторженную слезу умиления, а той, что диктует о жизни приземленной людской, полной бесчисленных потерь, страданиях, воплях, вое, слезах...

И предвидение. Цепь предвидений. Уже во многом сбывающихся…

Написанное в 1977-м «Распутье» представило картину будущего, которую в те годы мне и родственникам-друзьям-знакомым даже вообразить не приходило в голову. А сегодня?

…Догорели млечные кочевья

И мосты — между добром и злом.

Более позднее стихотворение — ещё проникновеннее, ещё глобальнее, но конкретикой, приближением к «тебе», «твоё»… ещё горче:

***

Ни великий покой, ни уют,

Ни высокий совет, ни любовь!

Посмотри! Твою землю грызут

Даже те, у кого нет зубов.

И пинают, и топчут её

Даже те, у кого нету ног,

И хватают родное твоё

Даже те, у кого нету рук.

А вдали, на краю твоих мук,

То ли дьявол стоит, то ли Бог.

1984

А насколько синхронно мы, будучи порознь и не пересекшись нигде, но вместе ощущали, чувствовали, видели, страдали… Вот оно, «Предчувствие», 1998:

Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,

Всюду рыщет нечистая сила.

В морду первому встречному дал от души,

И заныла рука, и заныла.

Всё грозней небеса, всё темней облака.

Ой, скаженная будет погода!

К перемене погоды заныла рука,

А душа — к перемене народа.

У такого поэта, жёсткого, дальновидного, прямого до резкостей не могло не быть противников. Вот попробуйте на предельном накале и подобно Юрию Поликарповичу написать такое стихотворение, как «Символ», 1985:

Я — знамя! Вожди подо мною.

Во славе, крови и пыли,

Клянутся моей высотою

Все рати небес и земли.

Я кровь высоко поднимаю,

Но тень я земле отдаю.

И прежде земли покрываю

Погибших во славу мою.

Оно вызывает реплику моей знакомой — старинной ценительницы поэзии: «Опять гипертрофия личности» (и в «Отповеди», 1985 — мол, самооценка очень-очень завышена). А мое мнение: нормально с точки зрения и по факту знамени, как и ответ-отповедь бесталанным любителям примазываться к чужой славе, карьеристам.

Или — «Эпиграмма», 1981:

— Как он смеет! Да кто он такой?

Почему не считается с нами? —

Это зависть скрежещет зубами,

Это злоба и морок людской.

Пусть они проживут до седин,

Но сметёт их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные — обман и подделка.

Наверное, оскорбительна для многих заключительная строка. Но, положа руку на сердце, многие ли обоснованно могут во весь голос так заявить о себе? А — попробуйте! Услышат ли вас и согласятся?

При углублении знакомства с поэтом у меня в руках оказалась вырезка разгромной статьи о Кузнецове, в частности, об этом стихотворении, а также о произведениях «Мужик», 1984, и, полагаю, между строк — «Фомка-хозяин», 1985, — статьи Юлии Друниной «Лишь одна мера — талант» («Книжное обозрение», № 28, 1986), основанной на моральном кодексе строителя коммунизма. Закаленная военной молодостью в начале 40-х, Юлия Владимировна затем, менее чем через пять последующих десятилетий, не выдержала напора действительности. Неизбежность такой действительности — рост насилия, жестокости, превосходства, а зачастую и торжества, ложного и вредного, — с болью и горечью ещё в 60–70-х предвидел (а не воспевал!) Юрий Кузнецов, рожденный в год начала Великой Отечественной…

Встретившись постфактум с такими сентенциями и отзывами, я только могу предполагать, в какой степени наскоки, нападки, прямая хула на клочки рвали сердце и не обходили поэта бесследно.

А его сердце разрывает боль за родину («Слёзы России», 1965), за несвободу человека («Деревянный журавль», 1967). Он обличает старателей «во вред», «ученых» дурней («Атомная сказка», 1968), продающих народ иуд, вредоносную «гласность», трескотню при пустословии («Откровение обывателя», 1988). Он верит, что его строки откликнутся сторицей в третьем тысячелетии… Однако состояние одиночества — через творчество:

Но русскому сердцу везде одиноко…

И поле широко, и небо высоко.

«Завижу ли облако в небе высоком…», 1970

Земля одна и ты один,

Не забывай об этом…

Из поэмы «Дом», 1972–1973

Я считаю, что главный герой кузнецовского «Мужика» метафорично сопряжен как с неунывающим, непотопляемо-несгораемым русским сказочным Иван-дураком и с мужиком-кормильцем генералов у Салтыкова-Щедрина, так и с Русю-тройкой Гоголя, перед которой расступаются «другие народы и государства», и с темой стихотворения Павла Васильева «Тройка» (1934), коренник («вожак») которой уж давно «…полмира тащит на вожжах!»...

Пятнадцать лет как нет Юрия Поликарповича. Чего добились его оппоненты и где они? А что творится вокруг нас? Он опасался, остерегал, призывал подумать и одуматься:

Зачем мы тащимся-бредём

В тысячелетие другое?

Мы там родного не найдём,

Там всё не то, там всё чужое…

Что мы имеем? Литературное творчество — из кармана авторов. Гранты на выпуск востребованных книг единичны и выборочны. Взываем к спонсорам, если таковые имеются. Тиражи изданий мизерные, и попробуй-ка найди нужное в магазинах и даже библиотеках (искала Ю.П. Кузнецова, Л.И. Бородина — напрасно). Во всемирной паутине на потребу — пышные примитивные «стада». Нависшая угроза глобального искусственного интеллекта. Роботы уже сочиняют стихи, из-за чего есть место курьёзам и даже скандалам («поэт» Б. Сивко), пишут романы, лепят переводы с разных языков. Электронное чтиво заменяет привычные нам книги, осязаемые и тёплые... Агрессивность, разрывы многовековых отношений и связей между людьми, народами, странами…, взрывы, бомбежки — всё шире захват пространства исчадиями зла, вовлечение народов в бездну, в пустоту. И позывные SOS! от Кузнецова к приходу Миллениума и в его начале раздаются тревожней и громче — он не пичкает лукавством и назвал своими именами всё, к чему пришли, что творится на свете:

…………………………………

Не жаль кубанки знаменитой,

Не жаль подкладки голубой,

А жаль молитвы позабытой,

Молитвы родины святой.

Клубится пыль через долину.

Скачи, скачи, мой верный конь.

Я разгоню тоску-кручину,

Летя из полымя в огонь.

«Кубанка», 1996

И спустя пять лет — о витающем вокруг, проникающем из недр Второй мировой (о чём по ее окончании множество людей даже не имело в помыслах!), а оказалось — начавшемся гораздо-гораздо раньше:

***

В этот век, когда наш быт расстроен,

Ты схватился с многоликим злом,

Ты владел нерукопашным боем,

Ты сражался духом и стихом.

В этот день, когда трясет державу

Гнев небес, и слышен плач и вой,

Назовут друзья тебя по праву

Ветераном третьей мировой.

Бесам пораженья не внимая,

Выпьем мы по чарке горевой,

Потому что третья мировая

Началась до первой мировой.

2001

По объемности, пронзительности воздействия Юрий Кузнецов поражает меня даже при упоминании его имени, не говоря о творчестве. Так же как постоянно звучащее в ушах великолепное и непревзойденное «Адажио Альбинони» — произведение Ремо Джадзотто (по реконструкции фрагмента музыки Томазо Альбинони, найденного на развалинах Саксонской библиотеки Дрездена во время Второй мировой войны) в исполнении современного виолончелиста Стефана Хаузера из Хорватии. Пронзённость этой поэзией и этой музыкой непреходящая, в чём вижу настоящее искусство. Оно придает людям силы.

Такой он для меня, «мой Юрий Кузнецов».