Андрей РУМЯНЦЕВ. «Глаголы неба на земле…»: философская линия в русской поэзии

В русской поэзии всегда была сильна философская линия. Прекрасные образцы афористичных и мудрых стихов оставили М. Ломоносов, Г. Державин, И. Крылов. В столетиях повторяются чеканные, звучащие как философские истины строки Ломоносова, великого ученого во многих областях естествознания, реформатора русского языка и русской поэзии, создателя силлабо-тонической системы в нашем стихосложении:

Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне — дна.

Глубокой мыслью освещает любую картину в своих стихах Державин, давший необычайную мощь и яркую самобытность поэтической оде, стихотворному посланию:

Как в море льются быстры воды,

Так в вечность льются дни и годы;

Глотает царства алчна смерть.

........................................................

Жизнь есть небес мгновенный дар...

Какая философски заостренная речь, а ведь это всего лишь отклик на смерть друга! Даже в стихотворении с таким непоэтическим названием, как «Приглашение к обеду», Державин беседует с читателем языком мудреца:

Блаженство не в лучах порфир,

Не в вкусе яств, не в неге слуха,

Но в здравье и спокойстве духа, —

Умеренность есть лучший пир.

Но все же и на фоне этих и других мыслителей, предшественников А. Пушкина, и на фоне его современников, поэтов философского склада, автор «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и «Полтавы» выделяется необыкновенным даром заключать в емкие поэтические или прозаические строки прозрения человеческого духа, крупицы житейского опыта, открытия в самых потаенных областях бытия. Во всех произведениях А. Пушкина — в романе и повестях, исторических записках и драматических сочинениях, поэмах и лирических стихах — рассыпано так много кратких или развернутых философских обобщений, что, кажется, можно заполнить ими богатую и оригинальную «шкатулку мудрости». Здесь будет клад не просто «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», как скромно заметил сам поэт, а разнообразных и драгоценных сокровищ, найденных человеком острого ума, необычайной наблюдательности, богатого душевного опыта. И все это выражено в легких, изящных строках, которые остаются в памяти на всю жизнь:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

...............................................

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

..................................................

О, сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг,

И случай, бог изобретатель.

...................................................

В степи мирской, печальной и безбрежной,

Таинственно пробились три ключа:

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча.

Кастальский ключ волною вдохновенья

В степи мирской изгнанников поит.

Последний ключ — холодный ключ забвенья,

Он слаще всех жар сердца утолит.

Это размышления развернутые, кажущиеся, при всей их краткости, подробными, тщательно обоснованными. А рассыпанные между лирическими признаниями, эпическими картинами, житейскими заметами — сколько этих, щедро подаренных нам суждений «по поводу», летучих, точных и глубоких:

Служенье муз не терпит суеты,

Прекрасное должно быть величаво.

........................................................

Наука сокращает

Нам опыты быстротекущей жизни.

...........................................................

И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может.

...........................................................

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Мне всегда хотелось выписать все философские строки Пушкина и других корифеев русской поэзии и попытаться найти схожие с ними или близкие им суждения признанных авторитетов в древней науке мудрецов. Мне почему-то кажется, что истины, добытые учеными в ожесточенных спорах и многолетних умственных трудах, поэтами найдены самостоятельно и выражены не то чтобы точней и глубже, но, во всяком случае, доступней, возвышенней, человечней, словом, так, что эти истины сразу проникают в душу, становятся не навязанными, а твоими собственными открытиями. Они, эти прозрения, словно омыты твоими слезами, оплачены твоей жизнью и пришли к тебе по велению вышней силы.

Но это, наверно, неисполнимая мечта — сравнить строки ученых философов и поэтов об одном и том же предмете; пусть она и останется неосуществимой. Потому что открывать «философию жизни», то есть земную мудрость, с помощью волшебников поэзии — труд для многих любимый и привычный, хотя вовсе и не самый легкий для души; идти за песней приходится не только дорогой ума, но и дорогой чувства.

Зато какие сокровища ждут нас на этой дороге! После Пушкина, видимо, уже нельзя стало писать иначе; он, поставивший поэтическую мысль во главу угла своего творчества, дал и образцы того, как она должна вести за собой лирическое чувство, как можно породнить ее в стихе с гармонией и красотой. Это наблюдение нисколько не противоречит пушкинскому замечанию о том, что поэзия должна быть глуповатой. Простодушие, непосредственность, безоглядная искренность — свойства, которые стоят за этим шутливым замечанием поэта, только помогают выразить выношенную мысль с высокой и благородной простотой.

Невозможно привести даже и сотую часть мудрых строк, накопленных русской поэзией. Напомню лишь несколько, может быть, и не самых броских:

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной

И часто сладостью своей

Меня в стране пленяешь дальней.

К. Батюшков

Слава дней твоих нетленна;

В песнях будет цвестъ она:

Жизнь живущих неверна,

Жизнь отживших неизменна!

В. Жуковский

Болящий дух врачует песнопенъе.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Е. Баратынский

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые —

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир;

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Ф. Тютчев

Сбежали тени ночи летней,

Тревожный ропот их исчез,

Но тем всевластней, тем заметней

Огни безоблачных небес.

Как будто волею всезрящей

На этот миг ты посвящен

Глядеть в лицо природы спящей

И понимать всемирный сон.

А. Фет

Кипим сильней, последней жаждой полны,

Но в сердце тайный холод и тоска...

Так осенью бурливее река,

Но холодней бушующие волны.

Н. Некрасов

Но не грусти, земное минет горе,

Пожди еще, неволя недолга —

В одну любовь мы все сольемся вскоре,

В одну любовь, широкую, как море,

Что не вместят земные берега!

А.К. Толстой

Повторю: можно выписывать такие строки еще и еще — девятнадцатый век в русской поэзии отмечен пиршеством мысли, неожиданными и смелыми открытиями в тех уголках духовной и чувственной жизни, которые еще вчера были окутаны тайной и казались непостижимыми. И хотя, по замечанию Ф. Тютчева, «мысль изреченная есть ложь», поэты всегда стремились дать мгновенному прозрению, ускользающему настроению или чувству яркое словесное выражение; увековеченные в поэзии, они вошли для нас в чудесную книгу жизни.

Кажется, двадцатый век более прозаичен. И для России особенно жесток: он принес не только две мировые войны, но и невиданные прежде внутренние потрясения. Где уж тут было русским поэтам услышать «и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье», соотнести человеческую жизнь, так упавшую в цене, с вечной жизнью природы, мирозданья.

Но не зря Александр Блок незадолго до своей кончины утверждал, что поэт улавливает не только заоконные звуки бытия, но и волны мирового эфира; он слышит голоса, которые не слышит никто. И именно А. Блок, проживший так мало, опаленный огнем трех русских революций, именно он в двадцатом веке твердо нес пушкинскую эстафету поэтического ума и чувства; он развил дальше и то качество пушкинской поэзии, о котором мы говорим:

Жизнь — без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами — сумрак неминучий

Иль ясность божьего лица.

.....................................................

Зачем же в ясный час торжеств

Ты злишься, мой смычок визгливый,

Врываясь в мировой оркестр

Отдельной песней торопливой?

Учись вниманью длинных трав,

Разлейся в море зорь бесцельных,

Протяжный голос свой послав

В отчизну скрипок запредельных.

Сергея Есенина его современники нередко воспринимали только как певца «неизъяснимой печали полей». Но великая лирика выбирает адреса не географические, а духовные; она является и в глухую деревеньку, и в шумный поселок, и в многолюдный нестихающий город, всюду завоевывая читательские сердца. Мы воспринимаем Есенина как великого национального поэта. И все же не натянуто ли будет звучать утверждение о философичности его стихов?

Перечитайте есенинские стихи под этим углом зрения, и вы сами ответите на поставленный вопрос. Вы увидите, что нежнейшего из русских лириков всегда занимали вечные философские темы: краткость человеческой жизни и бессмертие все возрождающейся природы, бесценность счастья и его труднодостижимость, вышний дар поэта и судьба земной гармонии, земной красоты. Поражает, что, прожив всего тридцать лет, Есенин сумел сказать обо всем этом глубоко, веско, отточено:

Жизнь — обман с чарующей тоскою,

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

......................................................

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле.

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

......................................................

Дар поэта — ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черной жабой

Я хотел на земле повенчать.

Даже картины природы в стихах Есенина, как и у Тютчева, и у Фета, пронизаны мыслью необычайной, оригинальной. «Мыслящий тростник» — когда-то написал Федор Тютчев, открыв читателю категорию не только образную, поэтическую, но и философскую. Так и у Есенина: родная природа дышит, «мыслит», радует нас своим живым присутствием:

Клубит и пляшет дым болотный...

Но и в кошме певучей тьмы

Неизреченностью животной

Напоены твои холмы.

Жесткая идеология советского времени не смогла засушить «философскую ветвь» нашей поэзии. К неожиданным и смелым обобщениям приводил читателя Б. Пастернак: у него даже секрет женской красоты «разгадке жизни равносилен». Удивительно, например, написанное Пастернаком в 1958 году стихотворение, в котором есть такие строки:

Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Души воспламененной чьей-нибудь.

Эта глубокая философская мысль по тем временам была, конечно, неслыханно дерзкой, крамольной: журналистика и литература прославляли не только очистительные народные революции, но и бессмысленные террористические акты «революционных» групп, а поэт утверждал, что общественный путь расчищается вовсе не «потрясеньями» и «переворотами»!

У Б. Пастернака находим мы немало оригинальных по мысли и афористичных по форме строк о единстве Божьего мира, о родстве человеческой души и «души» природы. Вот лишь одно коротенькое стихотворенье:

Деревья, только ради вас

И ваших глаз прекрасных ради,

Живу я в мире в первый раз,

На вас и вашу прелесть глядя.

Мне часто думается — Бог

Свою живую краску кистью

Из сердца моего извлек

И перенес на ваши листья.

И если мне близка, как вы,

Какая-то на свете личность,

В ней тоже простота травы,

Листвы и выси непривычность.

Живым неутомимым воображением сближал времена Эллады с нынешними днями О. Мандельштам, и оказывалось, что жизнь, как единый поток, всегда двигалась вперед только любовью, мужеством и страстью к открытиям:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —

На головах царей божественная пена, —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Но были в прошедшем, двадцатом, веке поэты, которые чаще, чем другие, стремились к философскому осмыслению жизни. В середине столетия этим отмечено творчество Н. Заболоцкого. Мне хочется привести, хотя бы не полностью, одно его стихотворение; думаю, вы сразу отметите, как своеобразно, наперекор общему мнению, смотрит поэт на жизнь природы, на ее противоречия — прообраз человеческой боли и радости, добра и зла. И этот взгляд, конечно, глубокий, истинно философский:

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал.

Как своенравен мир ее дремучий!

В ожесточенном пении ветров

Не слышит сердце правильных созвучий,

Душа не чует стройных голосов.

Но в тихий час осеннего заката,

Когда умолкнет ветер вдалеке,

Когда, сияньем немощным объята,

Слепая ночь опустится к реке,

Когда, устав от буйного движенья,

От бесполезно тяжкого труда,

В тревожном полусне изнеможенья

Затихнет потемневшая вода,

Когда огромный мир противоречий

Насытится бесплодною игрой, —

Как бы прообраз боли человечьей

Из бездны вод встает передо мной.

И в этот час печальная природа

Лежит вокруг, вздыхая тяжело,

И не мила ей дикая свобода,

Где от добра неотделимо зло...

А началась полноводная философско-поэтическая река с Пушкина. И речь не только об огромном количестве философских стихов в его творческом наследии; нет, само стремление, идя за поэтическим чувством и открывая его глубину и значение, находить всякий раз какую-то высшую, обобщающую мысль — это стремление унаследовано русскими поэтами от Пушкина. Наверно, его, великого современника, имел в виду Д. Веневитинов, которому судьба отпустила всего 22 года жизни, когда писал с блеском, достойным поэта пушкинского круга:

Не много истинных пророков

С печатью власти на челе,

С дарами выспренних уроков,

С глаголом неба на земле.