о. Сергий КАРАМЫШЕВ. Исповедь перед Богом от лица всего русского народа

(взгляд на творчество Ф.М. Достоевского)

I

Думаю, многие священники подтвердят следующие мои слова. Чистосердечная исповедь человека, в которой он не пытается оправдать себя, а только обвиняет, низводит на землю небесную радость, в соответствии с неложными словами нашего Спасителя: «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк. 15, 7). Когда же человек во время исповеди хитрит, находя внешние причины для мнимого оправдания своих грехов, сердце священника исполняется печали, а небо остается безмолвным.

Раб Божий Феодор в своем многогранном творчестве произнес перед Богом исповедь за весь современный ему русский народ, открыв бездны его падений, бездны его безумия, но вместе — и его преданность Единому Христу, его высокую надежду, его необъятную любовь. В полном соответствии своему имени раб Божий Феодор поистине явился Божиим даром для всякой русской души, поэтому до сих пор своими не всегда приятными, но всегда исполненными искренности словами побуждает людей стучаться в двери божественного милосердия.

Почему его творчество так бередит душу русского человека? Потому что последний находит в нем свои собственные раздумья и переживания. Потому что находит в Федоре Михайловиче собеседника и сотаинника, который помогает всякому взыскующему истины понять самого себя. Потому что Федор Михайлович проливает свет надежды на стези нашего земного странствования.

Но как он достиг этих высот, как достиг этих глубин проникновения в дух своего народа? Не иначе как любовью к нему, так часто низменному и грешному. Не иначе как ощущением сопричастности к самым тяжким его падениям. Не иначе как готовностью страдать за эти падения и личным страданием способствовать исцелению язв его.

Эта идея звучит в словах умершего юношей родного брата будущего старца Зосимы из «Братьев Карамазовых»: «воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват». Эта идея звучит в откровениях князя Мышкина. Этой идеей объято все творчество писателя. И эта идея — ключ ко всякой душе, желающей взаимно раскрыться перед великим русским писателем.

Так начинается диалог двух душ — читателя и писателя. На первое место мы ставим читателя. Но не потому что он первичен, а потому что зависит всецело от него — состоится диалог или нет. Чтобы он был действенным, нужно молиться об упокоении раба Божия Феодора в вечных обителях, дабы он исполнялся все большего дерзновения перед Богом в своих переживаниях и молитвах за продолжающую земное странствие часть русского народа.

II

Лебединой песнью этого человека стала речь, посвященная памяти Пушкина, что была произнесена 8 июня 1880 года в Москве на заседании Общества любителей российской словесности (за восемь месяцев до кончины).

Он назвал здесь Пушника пророком и заявил, что «появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом». И кто мог понять это великое значение Пушника и сказать о нем с дерзновением вслух, кроме другого пророка?!

Вслушаемся в похвалы Достоевского Пушкину: «…положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторялось».

Если Пушкин — гений русского народа, если этому поэту дано было проникнуть в самые глубины его самосознания, то он — и провозвестник будущего его служения Богу и человечеству. Пушкин тот кристалл, что, впитывая свет, являет в своем творчестве предначертание грядущих судеб его. Однако не в виде прорицаний, а в виде неподражаемой картины, им тщательно выписанной, которую нужно, рассматривая, изучать.

Если Пушкин пел, ибо не мог не петь, живописал, ибо не мог не живописать, то сам Достоевский фотографирует и анализирует действительность, доходя в этом до каких-то ошеломляющих глубин, до разделения, по словам апостола Павла, «души и духа, составов и мозгов» (Евр. 4, 12).

Никто другой, как Достоевский, не мог постигнуть глубин пушкинского гения, не мог вывести из него той доминанты, которую, благодаря Пушкину, он и разглядел в соборной душе русского народа.

Поэтому Федор Михайлович вдохновенно говорит: «Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему человеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

Мы намеренно не стали вымарывать из лебединой песни Достоевского столь неполиткорректных по нынешним временам слов о «великом арийском роде». Если современное человечество продолжает говорить о Великобритании или о великом Китае, что особенного в том, если кто-то скажет о «великом арийском роде»? Нам возразят: это понятие дискредитировал в ХХ веке германский нацизм. А мы скажем: германский нацизм дискредитировал только самого себя, а вовсе не народы арийского корня. Дискредитировал же по той простой причине, что величие человека, народа, государства, империи принялся определять степенью гордости и превозношения перед другими, а не степенью щедрости и великодушия по отношению к другим.

В этом, между прочим, — принципиальная разница, имеющая непосредственное отношение к Федору Михайловичу. Потому что он говорил о всечеловеке и всечеловечестве, тогда как нацизм — о сверхчеловеке и сверхчеловечестве. Первая идея — объединяющая человечество в Боге (вспомним о «всеродном» — как поется в пасхальной службе — первом человеке Адаме); вторая — всевающая в людей сатанинскую гордыню, которая не может дня прожить, не попирая достоинства других.

Чтобы ощутить, понять и выразить идею необычного призвания русского народа, требовался не только прозорливый ум, но, быть может, даже более, — вся искренность и смелость Достоевского. Сказать такое — значит удивить одних, обидеть других, вызвать зависть и ненависть в третьих. Но он сказал, и мир теперь живет с этими словами, ставшими загадкой, подобной сфинксам древнего Египта.

Вдумаемся: «принять с любовию гении чужих наций» — не значит ли полюбить их настолько глубоко, насколько это возможно для человека? Ибо гений нации — сердцевина народной души, а без любви ее невозможно постигнуть.

Вот парадокс! Русский народ, который в ХХ веке как минимум дважды (в начале века и в конце его) становился притчею и поруганием среди народов Земли, оказывается, способен стать всеобщим нравственным вождем.

И как Достоевский, который с гениальной же прозорливостью описал самые механизмы возможного соблазнения русского народа в революцию и социализм; как Достоевский, который показал известную степень одержимости русского народа бесами, может выставлять этот же самый народ светочем для всего человечества?!

Душа народа, как и душа отдельного человека, величина не постоянная (во всяком случае, в земной жизни), но переменная. Поэтому Федор Михайлович, предвидя скорое падение своего народа в адские бездны, провидел и его воскресение, которое может сообщить некий живительный импульс всему человечеству.

Лучшее свидетельство правоты Достоевского заключается в том, что на начало XXI века он стал самым читаемым в мире русским писателем. Открывая его книги, человек другого языка и другой культуры читает его исповедь перед Богом от лица всего русского народа. Через искренность написанного этот человек начинает понимать диалог русской души с Богом. Не диалог одного лишь представителя этого народа, пусть и гениального, но всю полифонию (по словам Бахтина) диалогов с Вседержителем людей самого разного достоинства, чьи судьбы самым причудливым образом переплетены между собой. Стихия этих диалогов, этого оркестра поглощает душу читателя, и он вдруг ощущает себя самого в числе собеседников. А это уже школа молитвы.

III

Что значит быть всечеловеком и что такое всечеловечество на закате этого земного мира? Коль скоро мы говорим о закате, не грех обратиться к Откровению, что вещает о последних судьбах человеческого рода.

Мы возьмем из этой таинственной книги лишь два образа — жены, рождающей младенца мужеского пола и бегущей в пустыню (глава 12), и вавилонской блудницы, восседающей на багряном звере и отравляющей мерзостью греха народы Земли (глава 17).

Согласно толкованиям святых отцов, жена, рождающая младенца мужеского пола — образ Церкви, в особенности последних времен. Государственность Великой Руси созидалась в диком и пустынном углу северо-востока Европы, по тогдашним (в XI–XIII веках) понятиям, на краю земли. Созидалась не по чьему-либо произволу, но по прямой воле Богоматери, что была Ею высказана благоверному Великому Князю Андрею Боголюбскому. Здесь, на пустынном краю тогдашней ойкумены, и сформировался русский народ. Глядя на всех издалека и со стороны, он с юности научился пониманию чуждых национальных стихий во всей их полноте. Пустыня сберегла его душу от мелочных притязаний. Поэтому, когда пришло время объединять вокруг себя народы для созидания последней богопросвещенной империи, он делал это терпением и любовью, а не насильственной ассимиляцией или апартеидом.

Когда к началу ХХ века русский народ развратился, в значительной мере отступив от своей индивидуальности и, соответственно, — от своего всечеловеческого призвания, появилась настоятельная необходимость вновь отправить его в пустыню, оградив ее «железным занавесом». Назначение пустыни, в данном случае — коммунистической, как это ни парадоксально, избавить народ Божий от рабского подражания другим народам. В этом же была цель 40-летнего странствования евреев в пустынях Синая.

Заметим кстати: русскому народу этой своей чертой всечеловечности гордиться не пристало, потому как никакой заслуги его в этом нет. Здесь действие высшего Промысла. Божий дар легко испаряется от зноя тщеславия. Но в то же время приумножается от любви к другим людям и другим народам.

Заметим также, что всеотзывчивость и всечеловечность были присущи святым апостолам, почему они и смогли покорить Христу людей тогдашней ойкумены, представителей самых разных племен. Это общее. Разница же в том, что они действовали в начале христианской эры, а мы — в конце ее.

Свет Христовой любви способен рассеять любой мрак, способен преодолеть любое средостение, способен объять собою весь мир без остатка. В нем — источник русских всеотзывчивости и всечеловечности.

Не является ли молитва преподобного Силуана Афонского естественным продолжением лебединой песни Достоевского: «Молю Тебя, Милостивый Господи, да познают Тебя Духом Святым все народы земли. Как Ты дал мне, грешному, познать Тебя Духом Твоим Святым, так да познают Тебя народы земли и да хвалят Тебя день и ночь»?

Эта молитва произносилась в годы самого тяжкого в России гонения против Церкви. Данное обстоятельство свидетельствует о том, что к ней не примешались никакие суетные человеческие фантазии. Эта молитва была обращена на столетие вперед.

Величественное русское шествие «жены, облеченной в солнце», которое превращается в шествие всечеловеческое, влекущее души людей к Небу, движется мимо и сквозь все более жиреющей вавилонской блудницы, что поит вином своего блудодеяния живущих на земле (Откр. 17, 2). Потому слугам блудницы так ненавистен человек, сумевший произнести перед Богом исповедь от лица всего русского народа так, что она стала понятной и близкой прочим народам Земли.

«Воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват» — эти слова умиравшего в произведении Достоевского юноши теперь запечатлеваются неким откровением перед современным человеческим родом.

Слуги же блудницы, восседающей на багряном звере, в свою очередь, стремятся покорить одной только ей все народы Земли. Противостояние «жены, облеченной в солнце» — и зверя, носящего блудницу, длится столетия, теперь же, по мере концентрации сил с той и с другой стороны, будет лишь возрастать. Потому погружение в глубины русского духа, восхождение к высотам его прозрений необходимы созидателям «всечеловечества». Дом Божий зиждется во Христе из живых человеческих душ (1 Петр. 2, 4), неся в себе тайну будущего века. Он противостоит гибнущему Вавилону с его тайной беззакония, с его масонскими конструкциями и финансовыми пирамидами.

Вперяя свой взор в эти грядущие времена, когда устроение Нового Вавилона будет близко к завершению, Федор Михайлович в «Дневнике писателя» за 1876 год пишет: «Люди вдруг увидели бы, что жизни более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них все украл разом; что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали бы кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь их взята за хлеб, за “камни, обращенные в хлебы”».

Все многочисленные и шумные, как сама суета, проповеди служителей вавилонской блудницы ужасно пошлые и плоские. «Новый порядок», «мир и безопасность», сытое брюхо и обеспеченный досуг… Разве не скотство все это?

Так пусть же в лучах заходящего солнца громогласно звучит искренняя исповедь и пламенная проповедь русского гения — Федора Михайловича Достоевского!