Евгений МАРКОВСКИЙ Иван МАРКОВСКИЙ. Отцовское наставление

Цикл рассказов

Читая эту серию коротких рассказов с названием «Отцовское наставление», авторы которых отец и сын, ощущаешь их именно как наставление отца сыну — с обратной связью от сына к отцу...

По сути, каждый рассказ заканчивается каким-то наставлением в виде краткой притчи. И подобных, простых и ясных наставлений, не отвлечённых, а взятых из окружающей нас жизни, сегодня очень не хватает нам в извечном вопросе — «отцы и дети». Где отцам надлежит отдавать сыновьям свои таланты, а сыновьям — полученное продолжать, преумножать. О чём говорит нам евангельская притча о талантах.

Ибо, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение своё: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошёл, употребил их в дело и приобрёл другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрёл другие два; получивший же один талант пошёл и закопал в землю и скрыл серебро господина своего.

Что услышал раб, зарывший даденный ему талант по возвращении господина своего, прочитать можно в Евангелии.

Авторы «Отцовского наставления» предметом своих рассказов, вложением таланта сделали окружающую нас природу, с главным персонажем её — коровой. «Песня о корове», можно сказать, второе название книги. Да, о живущих рядом с нами животных, о питающих нас, о побуждающих к чувству и мысли, о героях всех наших сказаний и мифов знать и помнить надо. Ведь судьба животных отражает не только наше отношение к братьям нашим меньшим, но и всё наше нравственное бытие со всё обостряющимися вопросами: «убить или не убить», «красть или не красть», «лгать или не лгать», «быть или не быть». И ко всем подобным вопросам должно в нас вырабатываться прямое и твёрдое отношение, иначе все наши таланты — «зарытый скупостью и бесполезный клад». Об этом и повествуется в рассказах-притчах отца к сыну — к юным, да и к зрелым читателям.

А. Б. Шалин, председатель Союза писателей г. Новосибирска

Творческий портрет моей семьи

Моё дошкольное детство очень отличалось от детства других детей. Если обычно дети до школы ходили в садик или с ними нянчились бабушки, то меня в два с половиной года отвезли к папе на базу (где он работал), в глухое, красивое место на берегу Обского моря. На базе не было даже света, и мы в конце двадцатого века пользовались ещё керосиновой лампой. У нас была всякая живность, огород — прежде всего, это был вопрос питания. Трудностей хватало, я даже принимал роды у коровы. На базе я научился читать, считать. Мы с папой долгими вечерами читали Пушкина, Есенина, «Букварёнок».. Настольными книгами у папы были «Братья Карамазовы» Достоевского, «Фауст», книги митрополита Иоанна, стихи и поэмы Пушкина. Они были с ним всегда. Ещё он постоянно писал, а затем отстукивал написанное на машинке «Ундервуд». Поэтому моей самой любимой игрой в детстве было садиться за стол, смотреть мечтательно в окно, «удерживать вниманье долгих дум», как папа выражался, и что-то калякать рядом с отцом. Писать я так и не научился, и до сих пор в школе все мучаются с моим почерком.

Когда приезжала мама, у нас начинались длинные беседы обо всём на свете и о том, что написал папа. Я каждые выходные очень ждал маму, потому что скучал; она привозила подарки, и была надежда, что меня возьмут в город. Всегда моим самым сильным желанием было поехать в город, там меня ждали компьютер, телевизор, кино, пирожные. В общем, «сладкая жизнь». Живя в городе, этого можно не замечать, но когда попадаешь туда из глухого места, с «урочища диких зверей» (папино выражение), это бросается в глаза. В городе мама с Костей (мой старший брат, который учится на программиста в НГУ) произносили для меня непонятные слова: «пиксели, Паскаль, Word, векторная графика…»

Так я и живу между городом и лесом, между керосиновой лампой и компьютером — и рад, что у меня есть такие контрасты.

Этот «портрет моей семьи» был написан ещё в самом начале моего «творчества» как один из моих первых рассказов, «проб пера». Конечно, в чём-то «портрет» за прошедшие годы изменился. И прежде всего, наверное, тем, что живу я теперь преимущественно в городе и уже заканчиваю школу. Но моя жизнь на базе, на природе не оставляет меня в моих мыслях, «Мой друг» и «Песня о корове» напрямую вышли из той жизни. Но эта песня никогда бы не была спета, если бы ни «творческий портрет моей семьи». И если, благодаря усилию, а порой и насилию мамы, я садился за стол и начинал писать… так возникало начало моих рассказов, то без отца они никогда бы не были закончены на том уровне, на котором они предлагаются читателю. Мне трудно судить, что вышло, и даже что это получился за жанр. Но без отца я бы никогда не поднялся на такой уровень обобщений, не написал так, как они написаны, и не закончил так, как они закончены. Во всем виден отец, его рука, словно простертая вперёд… «Бери дальше и выше, сын, если ещё не дорос — дорастай, не дошёл — доходи, не поднялся — поднимайся».

Мой друг

У меня есть пес. Его зовут Шмоня. У него сильная грудь, крепкие лапы, зоркие глаза и, что самое главное, доброе сердце. Он настоящий друг. А почему он мой друг?.. Потому что однажды спас меня от беды. Дело было осенью. Но в школу я тогда еще не ходил и жил не в городе, а с папой на базе отдыха, в Караканском бору, на берегу Обского моря. Там было хорошо: много грибов и ягод.

Лето кончилось. И на базе в тот день никого, кроме меня и папы, не было. Летели паутинки. Осенью почему-то паутинки летают. Я гулял на поляне, играя с машинками. Вдруг на меня неожиданно напал бык. Он повалил меня на землю и начал бодать. Это был наш бык Буян. Я начал кричать, звать папу. Но папа был в доме и меня не слышал. А Буян давил меня рогами к земле. Лицо мое уже было в крови. Я видел перед собой только страшную голову быка, его красные глаза и рот, с которого текли слюни. Я отталкивал голову руками. Но ничего сделать не мог. Не знаю, что было бы со мной, если бы на мой крик откуда-то не прибежал Шмоня. Бык наставил на Шмоню рога. Но Шмоня стремительно кинулся на Буяна и погнал его по поляне. А я весь в слезах побежал в дом к папе.

Вечером Шмоня уплетал праздничную порцию супа. Все были счастливы! И папа сказал мне, что я обязан Шмоне жизнью. Я и без того любил Шмоню. Но после этого он стал моим лучшим другом.

А Буян наш совсем одурел и начал нападать даже на папу. «Всё, — сказал папа, — это уже зверь». Он отогнал Буяна за сарай, и там прогремел выстрел.

Теперь я живу в городе и учусь в школе. Уже в пятом классе. И знаю, что на земле много разных животных. Но нет для человека лучшего друга, чем собака. И у меня есть такой друг. И хотя я живу в городе, но помню о нем всегда и жду встречи…

За этот рассказ я попал на губернаторскую елку для одарённых детей и их родителей. И папа с мамой тоже были со мной на этой новогодней елке. И папа, смеясь, говорил: «Своей славы не добился, так хоть в лучах твоей живого губернатора видеть сподобился». Да, моему папе в юморе не откажешь.

Песня о корове

Когда осенью приходишь в школу и после лета садишься за парту, а впереди ещё целый учебный год, то невольно смиряешься со своей школьной судьбой: слушаешь учителей, думаешь об уроках, живёшь школьной жизнью… Но когда на дворе начинается весна, по улицам бегут ручьи и в школьное окно заглядывает яркое весеннее солнце, то уже как-то плохо слышится, о чём говорит учитель, и голова всё больше поворачивается в сторону окна, и всё больше мечтается и вспоминается о лете…

Вот сижу я на уроке русского языка, и перед глазами мелькают частицы, союзы, глаголы, отглагольные прилагательные. Как в этом во всём разобраться, ума не приложу. Какие отглагольные прилагательные, когда на ум приходят разные смешные истории моего дошкольного детства, протекавшего в Караканском бору, где на базе рыбаков и охотников работал мой папа. Что стоила только одна наша корова Зорька!

У Зорьки были красивые раскосые глаза, длинные ноги и очень умная голова. Не было случая, чтобы кто-то из людей её обманул — обычно всех объегоривала она. Зорька перемахивала через любые заборы, проникала своим языком в самые недоступные места и мгновенно исчезала с «места преступления». А сколько историй о ней и по сей день рассказывают рыбаки. Вот некоторые из них.

Есть у нас на базе «грибок», выполненный в виде двухскатной крыши. Под ней — столик. За этим столиком посиживала компания рыбаков. Они пили пиво и закусывали, или, как они говорили, «солонились» редкой по тем временам в наших краях красной рыбой, которую привозили откуда-то с Дальнего Востока. Слова эти были для меня в то время не очень понятные, но красную рыбу я уже пробовал, рыбой меня уже угощали.

И вот когда эти рыбаки попили пиво и собрались идти в море проверять снасти, встал перед ними вопрос: куда эту вкусную красную рыбу спрятать? Нет, людей рыбаки не боялись, а боялись только нашей коровы, которая пощипывала травку тут же, недалеко, на полянке, и изредка поглядывала в их сторону.

Один рыбак тоже поглядел в её сторону и говорит:

— Лучше отнести в домик. А то вон… корова Григорича.

— Да ну! Ещё тащиться куда-то. Давайте подоткнем её (красную рыбу) под крышу, — предложил другой рыбак.

— А если достанет?..

— Ну да!.. Чтобы достать, ей надо на задние ноги встать… Корова — не коза.

Поперепирались рыбаки, порассуждали на тему, что может коза и что корова. И решили, что корова на задние ноги не встанет и их красную рыбу, подсунутую под крышу, там, где «конёк», не достанет. С этим они, встав на сиденье, засунули свою красную рыбу под крышу и пошли к морю… А когда уже подходили к морю, один из рыбаков обернулся — наша корова была уже под крышей, она стояла на земле именно на задних ногах, как коза, опираясь передними ногами о стол и вытянув кверху шею, выуживала своим длинным языком из-под шифера красную рыбу. Пока мужики бежали, кричали… пока прибежали — наша Зорька, вдоволь «посолонившись», облизывалась…

Но не только рыбаки и случайные люди оказывались жертвами Зорьки. Даже наш всевидящий папа попадал впросак.

Однажды летним вечером папа с мамой пошли в баню. А перед баней папа заказал людям, ездившим в ближайшее село Завьялово, хлеба — и ему привезли целых десять булок — большой такой полиэтиленовый пакет. Папа поставил его в нашу летнюю кухоньку, что стоит недалеко от колодца, закрыл дверь на вертушку, и они с мамой отправились в баню. А когда возвращались, над базой была уже ночь, люди спали. Мама шла первой, перед кухонькой она остановилась и тревожно попятилась назад, к папе.

— Там кто-то есть…

— Где? — спросил папа.

— В нашей кухне… Сидит и еще чавкает, — с возмущением сказала мама.

Папа обогнул притрусившую маму и подошел к кухне. В дверном проёме, при свете луны перед ним красовался зад нашей Зорьки. Папа ласково похлопал её по заду, и она вышла, не разбив при этом ни одного стакана и не уронив на пол ни одной тарелки. Как корова поместилась в нашей крохотной кухоньке, а главное, как она оттуда вышла, не уронив ни одной тарелки, не сбив даже стула, для меня по сей день остаётся загадкой. Когда в другой раз Зорька, которая с тех пор всегда следила за дверью кухоньки, снова оказалась в ней, и её начали просить выйти мои старшие братья, она не только пороняла стулья и тарелки, а разворотила нам даже печку. Правда, мои братья просили Зорьку выйти из кухни не так ласково, как папа — может, в этом и вся разгадка (или загадка)…

Ну, а тогда папа выпроводил Зорьку, закрыл дверь кухни покрепче, и они с мамой пошли спать. А утром мы сели в доме завтракать, и выяснилось, что у нас нет хлеба. «Нам же привезли вчера десять булок», — сказал папа и пошёл на нашу летнюю кухню. Вернулся он оттуда с пустыми руками и в явном недоумении.

— Ни одной булки. Вместе с пакетом. Ну ладно взяли бы две-три, ну половину. Но всё! Это уже нахальство...

Папа, видимо, начал задумываться, кто из отдыхающих мог совершить подобное «нахальство», и ещё больше приходил в недоумение: людей, способных совершить такое на базе, по его мнению, не было. Тогда папа вновь пошёл на кухоньку и, внимательно обследовав её, вернулся к нам с большим полиэтиленовым пакетом в виде сумки, на дне которого ещё оставалась измусоленная горбушка хлеба.

— Вот… всё, что осталось после вчерашнего чавканья, которое ты слышала. Все десять булок слопала, — сказал папа, показывая маме полиэтиленовый пакет и заслюнявленную горбушку.

Мама звала нашу Зорьку «актрисой». А папа «восьмым чудом света».

Погоня

Мотоцикл «Днепр», ревя и прыгая, несется по песчаной дороге. В мотоцикле я и папа. Я сижу в люльке, а папа за рулем. Мы пытаемся догнать «восьмое чудо света» — нашу корову-«актрису» Зорьку. Ещё есть Валерий Зорькин. Он заседает где-то в конституционном суде. Папа иногда хлопает Зорьку по заднице и говорит: «У нас наверху связи…».

А вообще-то папа считает, что корова — это первое чудо cвета на Земле. Он говорит, что никакое безотходное зацикленное производство, никакая тонкая технология не могут сравниться с коровой: корова зациклена лучше. От молока до навоза: от навоза растёт трава, от травы снова — молоко. «И лучше производства людям не придумать и не зациклить», — говорит папа. И ещё папа говорит, что корова зациклена даже лучше, чем женщина: «Корова не использует контрацептивов, а бык — презервативов». Мама, услышав такое, машет на папу рукой и говорит: «Дурак!..». Я в такие разговоры ещё не вмешиваюсь, слушаю и смотрю со стороны. Но мне кажется, не такой уж наш папа дурак.

Но сейчас нам не до дискуссий с женщинами: мотоцикл зарывается в песок, его заносит то вправо, то влево, я болтаюсь в люльке во все стороны, а папа сосредоточенно глядит вперед на дорогу, где, подкидывая зад, несётся галопом наша Зорька; она сбежала с базы и пытается уйти в село, где папа купил её, а мы с папой пытаемся догнать её и вернуть обратно на базу. Для этой цели я держу в руках веревку, скрученную кольцами в лассо. А папа, поравнявшись с коровой, должен накинуть это лассо ей на рога, потому что я для этой цели ещё мал и слаб. Мне ещё мало лет. Но я уже всё вижу и понимаю… Расстояние между нами и коровой заметно сокращается: мотоцикл всё же едет быстрее, чем скачет убегающее от нас «восьмое чудо». Об остальных семи чудесах света я тоже уже слышал: у нас есть такой диафильм — «Семь чудес света», и папа показывал его мне и читал про все семь чудес: и про висячие сады Семирамиды, и про Галикарнасский мавзолей… И вот оно, наше восьмое, всё ближе, мы уже поравнялись, почти рядом…

— Верёвку! — командует папа.

Я протягиваю ему скрученную в кольца веревку. Папа быстро берет, бросает, но… Всё дело в том, что в одно и то же время одной и той же правой рукой папе надо кидать лассо и держать на мотоцикле газ… Берясь за лассо, папа вынужден отпустить ручку газа: мотоцикл тут же теряет ход, зарывается в песок, и веревочная петля запоздало летит корове вслед, шлепая её по спине. Это уже вторая попытка… Во время третьей Зорька сворачивает с дороги в лес, в сосны.

«Всё… догадалась, стерва», — сказал папа.

Мы сделали ещё одну попытку догнать Зорьку, снова вышедшую на дорогу, но при нашем приближении она быстро свернула в лес. И мы прекратили гонку. А ведь действительно Зорька догадалась, что по лесу мы её на мотоцикле не догоним.

Теперь уж точно она уйдет в деревню и оттуда придётся вести её на базу восемнадцать километров пешком. С другой стороны, Зорька выиграла гонку, и папа её за это уважает. Папа Зорьку даже любит. Ему говорят: «Да зарежь ты её, зарежь! С нее всё равно толку никакого, одни фокусы». Но папа не может зарезать свою первую любовь: Зорька — первая папина корова, он купил её, когда уехал из города жить на эту базу. Купил в самом начале лета. А кто вам продаст хорошую корову в начале лета? Если только хозяин коровы куда-то срочно не съезжает.

Хозяин Зорьки никуда не уезжал и корову нахваливал. Правда, потом, когда папа Зорьку уже купил и она прожила у нас год, к нам на базу заехали порыбачить мужчина и женщина. И мужчина тот сказал: «Эту корову я, кажется, знаю, — он назвал фамилию прежнего Зорькиного хозяина и добавил: «Она была самая большая дура во всем стаде».

Выяснилось, что дядя, заехавший к нам на базу, был пастухом в том селе, где папа купил корову, и Зорьку узнал. А жена пастуха обошла вокруг Зорьки и сказала папе: «Кого ты купил? Это же не корова, а бык! Да она же не даст тебе никакого молока».

Тетя была права: даже в самый летний травостой наша Зорька давала нам не больше семи литров молока — почти как коза. А когда папа купил книгу о коровах и сверил Зорькину стать с нарисованными в книге видами коров, то выяснилось, что Зорька по всем признакам корова не молочная, а мясная. Вдобавок в книге писалось, что у такого типа коров отелы проходят затруднительно. Но всё это выяснилось, когда Зорьку уже купили и привезли на базу… Едва Зорьку сгрузили с тракторной телеги на землю, она упала, закатила глаза, видны были только одни белки, изо рта её полезла пузырящаяся пена.

— Она умирает! — закричала мама.

— Не умрёт, обычные женские фокусы. Это мы уже проходили, — сказал папа и, привязав умирающую корову веревкой к дереву, пошёл к дому, за ним мама, причитая и оглядываясь на издыхающую корову.

А когда на утро все мы пришли к тому месту, где оставили умирающую, Зорька спокойно щипала траву, как-то весело, словно даже насмешливо поглядывая на папу… Значит, Зорька тогда действительно притворилась... Интересно, откуда папа знал про это? Про эти, как он сказал, «женские фокусы». Впрочем, это было ещё только начало: Зорькиных фокусов впереди было ещё так много!

Не единожды Зорька применяла этот «фокус» — закатывала глаза и пускала изо рта пену, и не один ещё раз папа проходил эту песчаную дорогу в восемнадцать километров от села до базы, ведя беглянку в поводу. Бредёт папа, утопают ноги в песке, жара, жажда. Залезет он под корову, помоет ей её же молоком соски, насосётся прямо из соска молока и бредёт дальше, солнцем палимый… Да, это была удивительная корова! Много разных чудес вытворяла наша Зорька. Про неё в здешних краях складывали легенды… Но я рассказываю вам не легенды — это чистая правда, ребята.

Эх, скорей бы лето!.. А вот, кажется, и звенит звонок весёлый. Прощайте, союзы, предлоги, частицы, спасибо, что напомнили о лете…

Чей салат лучше

Каждый год в начале лета к нам на базу приезжает один человек. Человек этот (я заметил) любит похвастать и показать, что он крутой. Приезжает на джипе, на шее и груди толстая золотая цепь, на руках велосипедные перчатки без пальцев. Продукты он привозит богатые и всегда подчёркивает это перед моим папой.

— Вот, Григорич, купил сметанку, ложка стоит, ножом можно резать, как масло.

Хотя моего папу (Григорича) сметанкой не удивишь: мы сами держали коров.

И вот однажды человек этот выходит из двери ледника — бетонного такого подвала, куда зимой мы забрасываем лёд, а летом храним на льду скоропортящиеся продукты (в леднике у нас всегда холодно, даже в самую летнюю жару), — выходит он из ледника и несёт что-то в руках.

А мой папа выходит в это время из дверей нашего сторожевого дома, я играю на улице перед домом, на полянке, подкидываю ногой мяч. И все мы на этой полянке сходимся.

— Вот Григорич, какой я салат ем, — говорит тот человек, — свежий, зеленый, ещё растёт! — и показывает он папе что-то зелёное и растущее в какой-то пластмассовой коробочке-корзиночке. Коробочка вся в дырах. И через дыры эти видно, как корни показанного нам салата густо-густо между собой переплетаются, и ничего там кроме корней нет, никакой земли.

Посмотрел мой папа на этот растущий зелёный салат и ничего человеку не сказал, только покивал головой… мол, понятно или одобряю, словом, подразумевай под кивком что хочешь.

Но когда человек гордо унёс свой салат, папа повернулся ко мне.

— Видел его корни — они сами себя жрут. Польют их какой-нибудь химической гадостью да на свету подержат, хорошо ещё, если на солнечном. Вот тебе и салат… Только есть этот салат — такая же польза, что отобедать из отхожего места.

Ну, папа и скажет…

А через дня три идёт мой папа со стороны наших околоогородных зарослей. И хотя я знаю, что на огороде нашем зелень ещё только-только из земли пробивается, но папа несёт уже целый пучок… А человек тот, что недавно хвалился салатом, набирает на этот раз у колодца воду и, увидев моего папу, спрашивает.

— Это ты что несёшь, Григорич?

— Салат, — отвечает мой папа.

— Да какой салат?.. Это же клевер…

— Ну да, и клевер есть… и крапивка вот свеженькая, листочки подорожника, одуванчики, конский щавель… а это пустырничек. Горьковатый, правда, но надо, чтобы жизнь мёдом не казалась.

Так вот почему у папы салат всегда такой горький, есть невозможно — оказывается, чтобы жизнь мёдом не казалась.

Ну, а чей салат лучше — это уж решайте сами.

На бобыли!

«На бобыли!» — эта непонятная для большинства отдыхающих на базе людей фраза звучит только летом. И принадлежит она всем своим содержанием, значением, смыслом и голосом моему папе. И звучит она всегда грозно… И если звучит она посередине нашей базовской полянки, или папа вылетает вместе с ней из дверей дома и при этом ещё мечет всё, что под руки попадёт: «На бобыли! Все на бобыли, к чертям собачьим!» — значит, дело приобретает крутой оборот, настолько крутой, что куры, близко подошедшие к дверям нашего сторожевого двора, моментально улепётывают подальше, и даже базовские дозорные псы, друзья человека и мои друзья — пёс Шмоня и хромоногий, косолапый Вовчик, поджимают свои хвосты и подальше отходят от папы…

Но пора, наконец, объяснить, что такое «на бобыли». Вы, конечно, знаете или можете посмотреть в словаре русского языка Даля, что значит слово «бобыль». Одно из его значений — одинокий, без семьи, без детей… Помните картину Василия Григорьевича Перова «Гитарист-бобыль»? На ней пожилой мужик с густой бородой сидит одиноко с бутылью на пустом столе и грустно играет на гитаре.

Вот и «бобыли» моего папы — одинокие сорняки на огороде. Не выполотые вовремя и оставленные в земле, они незаметно вымахивают большими вётлами-мётлами лебеды или полыни… и торчат по огороду то здесь, то там… И сколько их не выдирай, они всегда есть. К осени они могут достигать двухметрового роста, совсем трудно выдираются и бросают в землю много семян, из которых, конечно же, снова произрастут те же «бобыли».

И папино «На бобыли!», значит — на огород, полоть траву.

На бобыли — это заниматься делом. На бобыли — это также неохота, неволя, комары, мухи, жара… сразу же возникшее желание искупаться или хотя бы почитать книгу, за которую прежде до «бобылей» тебя ни за что бы не усадили.

Но над всем этим стоит грозная фигура моего папы:

— Чем занят? Где твоя воля?! На бобыли! Мне нужны сыны, а не тряпки!

Через «бобыли» проходили мои старшие братья. На бобыли, понурив голову, бреду и я.

И из-за этих бобылей мне иногда даже не хочется ехать на базу.

— Обратно на папины «бобыли», — говорю я маме.

Да, на бобыли — это не круто, скорее, сурово, не очень приятно. Но вот попадаю я после лета в город и нет уже рядом моего всевидящего папы. Я валяюсь на диване, давлю кнопки телевизионного пульта, перепрыгиваю с канала на канал: «Дом-2», «Фабрика звезд» и прочие муси-пуси… И вдруг (сам не знаю отчего, как-то само собой так получается) словно вижу я посреди «Дома-2» моего папу, в том состоянии, при котором курицы бегут от него во все стороны, взъерошивая перья и чем-то напоминая женщин, во время бега приподнимающих руками подол… И папа стоит в этом предгрозовом стоянии-состоянии среди «Дома-2» и говорит: «Томитесь, как наложницы в гареме?». Это тоже его любимая фраза.

Да, ребята, если бы мой папа оказался ведущим «Дома-2», он бы организовал вам проект… Да и мне тоже… И я выключаю телевизор, встаю с дивана и иду что-нибудь делать, хотя бы мыть посуду. Ибо папино «На бобыли!..» — это объёмное понятие, и лежание на диване и томление гаремных наложниц в нём не предусмотрено.

Да и посмотрим на окружающую нас природу: разве она когда-то и где-то так подолгу томится нашим выяснением отношений и нашим ничегонеделаньем?..

(продолжение следует)