Евгений РАЗУМОВ. Горстка поэзии

***

Внуку Саше

 

Май. Черемуха. Оттуда (с неба) сыплются стрекозы.

Нет?.. Ну, бабочки, Сашурик, и, наверное, жуки.

И не надо мне о смерти думать буковками прозы.

Я о жизни буду думать этой смерти вопреки.

 

Ведь иначе всё нелепо будет (и не будет тоже):

и черемуха (под небом, а не где-нибудь в гробу),

и стрекозы, что по небу разлетятся, мальчик, всё же,

и минувшее (подай-ка мне подзорную трубу)…

 

Нет?.. Тогда очки и кепку из материи из белой.

Мы посмотрим на планету. Мы посмотрим на часы.

Время радоваться солнцу. Не беги как угорелый.

Видишь — клевер, шмель летает… Это?.. Капелька росы.

 

Повторяемость в природе — старику и то утеха.

Значит, август за июлем не закончится всегда.

Даже смерть — и та, наверно, вроде эха, вроде эха…

Май. Черемуха. Молитва. И куда-то — провода.

 

 

***

 

На закате (жизни этой)

плакать ли (по жизни той)?..

Я кормлю себя конфетой,

что обернута слюдой.

 

Это вкусно и реально

(ирреально иногда).

Есть и ванная, и спальня,

и (присутствует) еда…

 

«Что еще для организма

надо?..» — говорит Ламарк.

У Ламарка даже клизма

есть и душ Шарко (в подарок).

 

Но — закат… (откуда слезы?..)

Но — несбывшееся… (тут.)

Ни поэзии. Ни прозы.

Просто цветики цветут.

 

Просто птичка (на оградке).

Просто циферки (в кустах).

И пчела во все лопатки

мчится в улей (в двух верстах).

 

 

***

 

На месте испарившейся любви —

крупинка соли, вытекшей из глаз.

До Краснодара, поезд, не зови!..

Там — пустота, которая — Кавказ.

 

Там — города, куда и рельсов нет.

Зачем же ехать поездом туда,

где камни спят под миллионом лет,

где с гор стекает времени вода?..

 

Зачем же ехать мне, грызя вагон

от Нелюбви, которая пришла?..

На тридцать лет опаздывает он.

Холодный. Из железа и стекла.

 

И зря на нем написано — МАЙКОП.

Пустой перрон. И некому читать.

Про то, что было (или — быть могло б).

(Когда тебе — допустим, двадцать пять.)

 

 

***

 

Человек из-за окошка смотрит в сторону луны.

Там несбыточное что-то уронило семена.

(Тридцать лет тому назад уж.) Но — дожди запрещены

на Луне (планета это). (Да и жизнь запрещена.)

 

Потому «сварю-ка кофе» — так подумается мне.

Откушу кусок щербета, что от жизни от земной.

То есть нечего маячить, понимаете, в окне.

Хватит и того, что было-приключилося со мной.

 

На Земле (планета это), где и Бог есть, и вода.

На Земле, где кипарису — десять тысяч лет уже.

«Ты постой под кипарисом», — говорю себе тогда.

(Тридцать лет спустя. Хотя бы, понимаете, в душе.)

 

Чтобы что-то щебетало — о несбыточном, о том,

от чего подушка мокнет (хоть дожди запрещены).

Помычи в ответ, дружочек, в кипарис беззубым ртом.

Да заколоти окошко — то, что в сторону луны.

 

 

***

П. Корнилову

 

№ 2 — напишу на тетради,

написал на которой — РОМАН.

«Фу, опять о двуспальной кровати!..» —

скажет кожаный (с виду) диван.

 

Там сидели когда-то: Тургенев,

Лев Толстой, Мережковский, поди.

Он скрипуч. Он, наверно, шагренев.

У него, может, жаба в груди.

 

Что же ерзаю на табурете

я такой литератор сякой,

ни «Отцы» не пишу я, ни «Дети»

этой самой, спрошу я, рукой?..

 

И никто не ответит отсюда,

где карман возле сердца пришит.

«Попроси Льва Толстого покуда.

Может, он пописать разрешит».

 

Это голос Корнилова Павла

в ноосфере, наверно, жужжать

начинает. «Роман-то не явно

про двуспальную, Павел, кровать», —

 

устремляю глаза в ноосферу.

Улыбается. Кто-то. «Ну-ну».

…Обнимая Холодную Веру,

И. Мозжухин отходит ко сну.

 

 

***

Ю. Бекишеву

 

Это будет, возможно, легендою, Юра,

где мы, ясно, бродили (а может быть, хмуро).

(Это как посмотреть из бинокля сюда.)

 

Мы, наверное, были чуток не отсюда —

ты и Саша Бугров (я — наверное, буду,

если в Вечности третье отыщется «да»).

 

Не в поэзии дело одной — разумею,

но в страдании душ, где еще птолемеи

что-то в небе искали, живя на земле.

 

Вот и мы… понимаешь… «Да я понимаю».

Это голос откуда?.. Кого?.. (Николая

Гумилева, должно быть.) (Улыбка пчеле.)

 

Но страдание душ — эфемерно по сути.

Не печорины мы ведь, не «лишние люди»,

если близится 70 (цифра в уме).

 

Что же нас отличало от этой лягушки,

озирающей Шаговский пруд?.. Тень чекушки,

что допьем на поминках (по той Костроме)?..

 

 

КОВРИГА

 

Имея на руках (неоспоримо) книгу,

я (все-таки) пишу другую, но — свою.

«Зачем, зачем, зачем?..» — я, дожевав ковригу

(похоже — бытия). От мысли устаю —

 

не знаю, мол. Зачем охотники по снегу

бредут, бредут, бредут четыреста уже

календарей?.. Душа дается человеку

поводырем. Ага. А человек — душе?..

 

Не знаю. Бытия чтобы жевать ковригу,

глотая эль судьбы (метафора, ага)…

Разгадывать слова (допустим — «поелику»)…

Смотреть на тень свою, что ловит мотылька…

 

А впрочем, ведь зима… и надобно спуститься

под горку на ледок, где люди и коньки…

где подле западни разгуливают птицы

(вороны в основном)… Последние деньки

 

гуляет здесь душа (ну, предположим, годы).

Не нагулялась, нет. Зачем они ползут

вдоль Нидерландов — две груженые подводы?

…Коврига — где она?.. (Вчера лежала тут.)

 

 

ЗУБЫ

 

Улыбнусь белозубым фарфором —

дескать, оченно нравится мне:

эта девушка в поезде скором,

эта дама, допустим, в окне.

 

«Допускаем, — ответит и дама,

и гудок паровоза Майкоп —

Армавир, — но, увы, телеграмма

опоздала. Всемирный потоп».

 

«А чего же тогда паровозы

как бы едут туда и сюда?..»

Это — память. Житейская проза», —

отвечает ковчегу вода.

 

«Может, старость?..» — фарфоровым зубом

откушу я кусок от халвы.

«Может, нечего здесь однолюбам

вспоминать допотопность травы?..» —

 

говорит ветерок Арарата.

География. Старость. Халва.

Армавир. Телеграмма. Расплата.

Улыбайся — во все тридцать два.

 

 

***

 

Человек глядит — трава. По траве ползут жуки.

Значит, лето. Значит, зря — с непокрытой головой.

Человек идет, идет и уходит в старики.

А когда-то пахло тут пахлавою и халвой.

 

Это молодость была возле дерева в цвету.

Человека и т.д. И скворечника над ним.

До сих пор от пахлавы — что-то сладкое во рту.

Но — уходит человек, и — уже невосполним.

 

Как, допустим, Лев Толстой. Из Астапова везут

не его уже, а тень, а чего-то там еще.

Вот и я сегодня бос. Получается — разут.

Но никем еще — босой — очевидно, не прощен.

 

А жуки-то ведь уйдут. И скворечник упадет.

И никто и никогда не заменит мне себя.

Человек глядит — трава. А в траве написан год.

Не по мрамору, а так — краски белой поскребя.

 

Что же думает трава обо мне и Льве Толстом?..

Так подумаю, когда под ногой — сентябрь уже.

Странно: думать хлорофилл не велит ей о пустом.

А зачем тогда мы шли, получается, к душе?..

 

 

***

Внуку

 

Время закончится за листопадом —

то, где кузнечики, то, где стрекозы.

Саша, я буду, наверное, рядом —

горстка поэзии с горсткою прозы.

 

Я не умру (в понимании Брема,

Дарвина или хирурга Петрова) —

просто останусь, наверное, немо

там, где кузнечики прыгают снова,

 

там, где стрекозы кружат над тобою,

мальчик трехлетний, которому надо

ехать куда-то. (И это судьбою

станет — не дверцею детского сада.)

 

Я не умру — просто деревом стану.

(Ведь и березы живут, и рябины.)

Август. Пора бы рассыпать каштану

хоть небольшую орехов корзину.

 

То-то попрыгаем мы, набивая,

ими карманы брючишек, Сашуля!

Август. Природа покуда живая.

…Может, билеты (вокзалу) вернули?..

Project: 
Год выпуска: 
2019
Выпуск: 
76