Татьяна ЛИВАНОВА. В тылу Великой Отечественной. Из цикла «Обрывки семейных хроник»

Время, время, куда ты летишь…

Завод — основа посёлка Красный Стекловар (Кужеры) в Марийской Республике. Здесь — глубинка Поволжья: с чистыми реками, почти белым крупным песком и строевыми соснами золотистоствольных чистых лесов. В былые годы, с основания купцом Местниковым на этих кварцевых песках стекольного производства в 1856 году, тут производили разнообразную посуду из стекла. В моё время — послевоенное — только бутылки: треугольные, под уксус, и округлые «чекушечки» (водка в таких расходилась влёт!)

Словесная характеристика времени — предвоенное, военное, послевоенное — означало одну войну: Великую Отечественную, как для окружавших меня взрослых, так и для нас, детей. Да я и сейчас эти словосочетания понимаю именно так.

В горячем цехе (гуте), где отливали бутылки, стояли по «малому» кругу, как бы в хороводе плечом к плечу, стеклоплавильные печи с огненными окошечками, а напротив них — симметричным большим концентрическим кругом — чугунные формовочные станки. Подле каждого станка — оператор (стеклодув — в более ранние времена завода) с длинной «заборной клюкой». В основном — женщины, как с военных времён заменившие ушедших на фронт братьев, мужей, сыновей, так и передававшие далее «по наследству» эту профессию дочерям и родственницам… Женские проворные руки опускали эти самые «клюки» через окошечки в расплавленное стекло и мгновенным движением переносили его в станочные формы. И сразу же начиналось «колдовство» над формовкой бутылок с помощью различных приспособлений типа ручки-педали. Так всю восьмичасовую рабочую смену, монотонно, на перепаде температур: у печи — жарища, у станков — холодище, особенно зимой. Каждую сформованную бутылку, пышущую жаром и ещё красноватую, щипцами возлагали на движущийся к печам обжига конвейер. Скорость движения ленты была оптимальна для чисто механических движений операторов и для сохранности формовок.

Завод впечатлял огромной кирпичной вечно дымящей трубой и обязательным гудком на утреннюю смену к восьми часам — рабочим, а детям с учителями, соответственно, в школу к девяти. Предприятие останавливали только в случае аварии или на капитальный ремонт. Заводчане трудились день и ночь, в три смены. Не останавливали производство и в войну.

Родители многих моих одноклассников работали в гуте. Например, с Раей Бутениной, ещё в младших классах в середине 50-х, мы ходили туда отнести «домашний паёк» её маме и прихватить с собой «брак» — бутылки, не годные на реализацию. Бракованные треугольные бутылки в наших играх были и вазами, и статуэтками, и архитектурными колоннами, и… сосудами для жидкостей. Компанию нам составляли сверстницы Зина Листвина, Надя Попова, Света Саратова, Вера Светлакова и даже моя соседка года на четыре старше Надя Батуева. Мы пили из «треуголок» подслащённую воду или молоко, как груднички, натянув на горлышки оранжевые соски, загодя купленные в аптеке у фармацевта тёти Тани Сочагиной. Кстати, её сын, Юра, тоже учился в нашем классе.

В конце 2011 года моим воспоминанием стало стихотворение

В БУТЫЛОЧНОМ ЦЕХЕ

Моим кужерским сверстникам

и работницам «горячего цеха»

Жидкое стекло

В формы стекло.

Минута, другая —

Бутылка, вторая…

Поплыли на обжиг

По конвейеру тоже:

Красноватые, пышащие,

Печью огненной дышащие.

Операторы-женщины

Перехвачены полотенцами,

Чтобы пот утереть,

За формовкой успеть.

Бутылки под уксус треугольные

Мы находим и — довольные!

А четушечные округлые —

Не нами пригубленные.

В треугольных свет преломляется,

Радужками растекается,

И грани у них чуть ребристые,

А донышки — сквозь — серебристые!..

Как это ни удивительно, но осенью 2017 года я увидела несколько уксусных бутылочек с символами нашего красностекловарского завода — КС на донышках — в уникальной коллекции разных разностей профессора МГУ Сергея Владимировича Туманова, доктора философии, и он, видя мой восторг, подарил мне одну…

***

Когда я училась в шестом классе, в 1959 году, население нашего посёлка городского типа составляло 2 795 человек. К концу 70-х людей стало на тысячу меньше. А закрыли завод, не продержавшийся полутора веков, — так ряды кужерцев и вовсе поредели, варьируя в разные годы от 846 до 1 040 человек. Жители посёлка никогда не называли и не называют себя красностекловарцами, а только — кужерцами.

Нынешний статус посёлка именуется как Красностекловарское сельское поселение в составе Моркинского района. Инфраструктура поредела серьёзно: остались лесничество с деревообрабатывающим производством, больница, школа, но уже лет десять как не средняя, а девятилетка — ООШ, дом культуры, несколько магазинов…

***

А в далёком 1928-м о такой метаморфозе даже не подозревали. Семья Паршиных как раз переехала из Харовска в многонаселённые Кужеры, и мой дедушка, Михаил Андреевич, занял должность заводского технорука (главного инженера). Завод был крепким стержнем посёлка, выдавал востребованную продукцию высокого качества: от чайных розеток зелёного стекла, блюдец и мелких тарелочек до разновеликих разноцветных бутылок под различные жидкости.

Двадцативосьмилетняя Мария, приобретя в деревенской школе на Вологодчине десятилетний педагогический стаж, по приезде стала работать преподавателем русского языка и литературы в средней школе. Обе дочери-погодки пошли в первый класс. Общительная, весёлая, доброжелательная учительница легко сошлась с коллегами и учениками. Коллектив педагогов был очень сплочённый — энергичные, знающие, талантливые люди.

Певунья и заводила, Мария Александровна вскоре создала драмкружок, вначале при школе, затем — и в доме культуры, или клубе, как называли по старинке. Ставили, в основном, классику, как в довоенное время, так и в послевоенное. Бабушка частенько брала меня с собой на репетиции драмкружка, чтобы не оставлять дошколёнка по вечерам одну. Постановки пьес Островского, Гоголя, Фридриха Шиллера, Маяковского на сцене клуба проходили при переполненном зале. Особенно ярко шла комедия Островского «Свои люди — сочтёмся!». Задорно, с большим юмором играли учителя, бывшие фронтовики: Клавдия Николаевна Светлакова — Липочку, Вениамин Афанасьевич Леднев — приказчика Подхалюзина. В острый момент он панически выпрыгивал в окно, спасая свою «свободу», а клуб взрывался довольными аплодисментами.

Я же затаённо ожидала сцену с участием своей бабушки. И вот этот момент наступал. Вальяжный хозяин дома, купец Самсон Силыч Большов (исполнял роль Анатолий Иванович Винокуров; после моего дедушки он стал главным инженером стеклозавода), разомлевшим баритоном вопрошал:

— Стряпчий был?

Согнувшись в поклоне и услужливо пятясь к дверям кухни, ему отвечала моя бабушка — ролью глуховатой и нерасторопной ключницы Фоминишны, в смешно повязанном «рожками» платочке:

— А стряпала, батюшка, щи с солониной, гусь жареный, драчёна! — зал покатывался хохотом…

— Да ты белены, что ль, объелась, старая дура!.. Пошла вон! — и, как бы всерьёз, грубовато подталкивал её за плечи к дверям.

И тут я во всё горло вопила из зрительного зала:

— Не трогайте её, не толкайте! Это же моя бабушка!!!

Забавно изображал простолюдинов муж Клавдии Николаевны — механик завода Иван Михайлович, из ветвистого рода Светлаковых; они с «Клавочкой» познакомились и поженились на фронте. Смешно играла старушек её мама, учительница начальных классов, тоже фронтовичка, сухонькая, слегка сгорбленная Наталья Фоминична. Всеми фибрами души сливалась с классикой фронтовичка также — Евлампия Порфирьевна Быстрова, библиотекарь. Будучи с моей бабушкой в дружеских отношениях, она иногда приходила к нам, но её строгий вид и очки повергали меня в панику.

В конце 30-х годов, восхищаясь необыкновенно артистичным и певучим кужерским народом, Мария Александровна предложила женщинам собираться на спевки, по возможности не в ущерб семьям. Начала с соседей по дому: Вера Михайловна Никанова — из династии Светлаковых и её родственница Клавдия Батуева, подруга бабушки тётя Катя — заведующая детским садом Екатерина Семёновна Ларионова, певуньи-учительницы как, например, всё та же «тростиночка», как я мысленно называла — Клавдия Николаевна Светлакова, Юлия Александровна Боброва, Анастасия Ивановна Ермилова, Августа Назаровна Головина, домохозяйка Глафира Ивановна Анисимова стали костяком хора. Постепенно под руководством Марии Паршиной в посёлке сформировался кужерский женский хор, со временем получивший звание народный. Мужская поддержка в нём была неотъемлемой частью: солист Иван Михайлович Светлаков с баянистом… (увы, забыла имя-фамилию). Этот хор живёт и поёт по сей день — вот уже 83-й год!

Помню, как укрупнялся хор и менялся с годами наряд хористок: от пёстрых домашних одеяний — сарафанов с кофточками, кружевных передников и цветастых платков — до стилизованных длинных атласных сарафанов, кокошников с блёстками. И фон — уже не просто сценический занавес, а рисованные декорации. И руководители — не энтузиасты-самоучки, как Мария Александровна, а приезжие: дипломированные дирижёры и музыканты... Очень много сил и таланта вложила в хор с середины 50-х — в течение двадцати лет его художественный руководитель Федосья Ильинична Конакова, приехавшая по распределению из Йошкар-Олы. Она была и наша любимая учительница пения в школе. Миниатюрная, худенькая и добрая, никогда не повышала голос, была ровна и весела, и все мы звали её за глаза Фенечкой.

А как пели женщины! Русские народные — от обрядовых, величальных, «плакальных», ямщицких до шутливых житейских: «Летят утки», «Потеряла я колечко», «Долюшка женская», «Куда ведёшь, тропинка милая», «Степь да степь кругом…», «А мы просо сеяли»… Обожали зрители и задорные частушки с приплясыванием, топотом, гоготом, свистом. Особенно заводил публику фольклор на местную тематику: тут сценические мужские таланты били фейерверком! Но равных здесь не было Ивану Михайловичу Светлакову, как в одиночном исполнении, так и вдвоём с ненаглядной супругой Клавочкой, нашей школьной математичкой и моим классным руководителем с пятого по седьмой.

***

В 30-е годы моя бабушка работала и училась заочно на преподавателя русского языка и литературы в Йошкар-Олинском педагогическом институте, окончив его в 1936 году. Наш посёлок был центром Сотнурского района. В 40-х — начале 50-х пришлось Марии Александровне Паршиной «заседать» в двухэтажном Доме Советов с «полукружной» широкой лестницей и коридорами с многочисленными дверями кабинетов. Здесь были райком, райисполком и другие отделы государственной власти. В конце 50-х, при смене района на Моркинский, это здание было передано под детский дом.

Школьную учительницу, обладавшую к тому времени более чем двадцатилетним педагогическим опытом и немалыми знаниями, умело ладившую с людьми, назначили завроно (заведующей районным отделом народного образования). Ни машин, ни лошадей в тяжёлые военные и послевоенные годы. Все школы в округе моя бабушка инспектировала, передвигаясь в основном «на одиннадцатом номере», как она шутила, то есть исходив район пешком. Даже в Казань, за 50 километров, бывало, ходила, чтобы приобрести для школ необходимые книги, наглядные пособия, приборы и т.п. На обратном пути неподалёку от Казани, у так называемой Сухой реки, встречали бандиты-грабители:

— Ну-ка показывай, тётка, что несёшь!

Бестолково копались в учебниках, школьных принадлежностях... Отрывисто бросали:

— А курево-то хоть есть?!

Махорка выручала: отдаст всю имеющуюся до крошки — отпускали, и только пересвист из леса всю дорогу сопровождал. Видимо, оповещение, чтобы «братки» пропускали беспрепятственно через посты...

(Курила бабушка с 18 лет. Вначале, чтобы не умереть с голода в вологодской глубинке, куда она уехала учительствовать после окончания гимназии в Вологде в 1918 году. В те времена курящим учителям выписывали пайки махорки, часть которой они обменивали у местного населения на продукты. Так и не смогла бросить курение полвека…)

Эвакуированные родственники. Свои дети, внуки

Во время войны двухкомнатную квартирку бабушки с дедушкой наполнили семьи их сестёр и братьев с детьми, никак 20 человек, если не больше. Все были эвакуированы из блокадного Ленинграда. Дедушкины сёстры — Раиса, Анна (тётя Нюта), Маруся, Антонина, его братья — Валентин с супругой Верой и дочкой Лялей, Сергей с Фаней и двумя детьми, Майей с Аркадием. А также — племянник бабушки Валентин, семья её брата-погодка Николая — военнослужащего — жена Ольга с сыном Борей, сёстры: Елизавета с двумя дочерями, Ириной и Маргаритой, а также Александра (тётя Ксана) — актриса Александринского театра Александра Александровна Попова с дочуркой Машей. Получилось, что все три бабушкиных брата Ёжкины — Виктор, Николай и Василий — были на фронте, как и старшие сыновья эвакуированных.

Приезжих разместили в комнатах — в тесноте, да не в обиде. Спали на кроватях и старинных сундуках, а также на широких лавках в довольно большом алькове прихожей, на полатях и русской печи, а кто-то и на полу. На ночь детям постарше сооружали кроватки из стульев и табуреток, а совсем малыши устраивались под бочком своих мам.

Работу находили через дедушку с бабушкой. Кто — на заводе, кто в районной администрации: бухгалтерами — сёстры бабушки и дедушки Елизавета Александровна и Раиса Андреевна, а в исполкоме, например, — дедушкин брат Сергей. Его жена, провизор Фаина Самуиловна, была востребована в аптеке, инженер-технолог Антонина Андреевна — в леспромхозе. Но в основном спрос был на учителей в школах: Кужерской и окрестных — Сотнурской за 12 километров (племянница бабушки — Ирина Владимировна Тетевина), Коркатовской в 15 километрах (Маргарита Владимировна Тетевина), Тюмшинской — километрах в десяти (Наталья Михайловна Паршина).

Готовили еду поочерёдно — общий котёл. Только самым маленьким детям — персонально. Чисто по-братски и по-сестрински родственники делили скромные запасы картошки и ржаной муки, пекли по весне лепёшки из лебеды и других трав, отдавая большее детишкам, как и всё до капли молоко от тощих козёнок…

В самом посёлке на коз охотились волки, целыми стаями, и бывали случаи, когда жители за своими домами, на пустырях, где привязывали пастись скотину, находили зарезанных (именно так и говорили — «зарезанных») серыми хищниками кормилиц… От нашего шестиквартирного заводского дома огород был всего метрах в пятидесяти, сразу за хлевом. Беда и тут не сторонилась — пропадали козы и козлятки.

По лету и осени все семьи, не ленясь, собирали ягоды, грибы, съедобные и лечебные травы с кореньями, благо — опыт предков и образование позволяло, даром что все городские. Впрок делали продовольственные запасы лесных даров, заготавливали сено для скотинки и дрова на зиму.

Со временем для большинства родственников нашлось и жильё, но всё равно собирались все вместе чуть ли не каждый день у Марочки с Мишенькой. Радио — чёрную «тарелку» (помню её в 50-х) — не выключали. С замиранием сердца слушали сводки Информбюро, волнуясь не только за судьбу Ленинграда и события на фронтах. А вдруг мелькнёт словечко о любимых!.. Женщины научились прясть овечью шерсть, вязать носки и варежки. Шили кисеты для фронтовиков, а также самые необходимые вещи для себя и постельное бельё. Волнующим событием были письма треугольничком — почтальона высматривали загодя, до рези в глазах. В тяжелые минуты и в болезнях поддержка друг друга была осевой опорой…

Конечно, не простым для горожан оказался и сельский быт в домах без удобств. Водопровода в посёлке не было. Воду для питья и домашних нужд носили из прозрачной речки Кужерки, что струилась под некрутой горой и впадала в длинное озеро. Вырастить урожай овощей в огородах на песчаной местности — значило ежедневно раз по десять ходить на реку за водой для полива. К тяжёлым вёдрам на коромыслах привыкли женские плечи… Стирали бельё дома, в корытах, а полоскали также в речке либо с мостков на озере. Зимой вырубали для забора воды и полоскания белья широкие проруби. Готовили еду и грели воду в основном в русской печи; посудой для этого служили разновеликие чугуны, так же — чугунные удлинённые плошки, сковороды. В печи всегда всё оставалось горяченьким чуть ли не до утра. Летом, когда от жары было не до печей, их на кухне заменяли обычные керосинки, двух- и трёхфитильные, громоздкие керогазы (я, кстати, этого сумрачного, как мне казалось, «агрегата» очень опасалась). Электрический свет от заводской «динамо-машины» (или дизеля) частенько выключали. В основном вся вечерняя жизнь проходила под свет керосиновых ламп. По размеру ламповых стёкол и объёму вливаемого керосина они делились на пяти-, семи-, десятилинейные. Мне в школьные годы, до начала 60-х, также нередко приходилось учить уроки и поглощать книги при таких лампах. Поэтому отлично знакома с их устройством и обращением с ними, как и с керосиновыми фонарями типа «летучая мышь», керосинками...

Насколько тяжки были военные годы, только по рассказам бабушки знаю. Но не припомню, чтобы хоть раз она обмолвилась о частных либо общих семейных разладах или чьём-либо недовольстве. Зато шуткам, тонкому юмору, позитивным воспоминаниям было просторно. Так, общий смех вызывал рассказ о бабушкином племяннике Боре лет пяти-шести, который всех умолял: «Не зовите меня Борей, а зовите Колей!». На удивление — отвечал удручённо: «У тёти Мары поросёнка зовут Борькой… А я же не поросёнок!». Или о кулинарной виртуозности тёти Ксаны, бабушкиной сестры, ходили из уст в уста забавные байки. Например, как она однажды месила тесто обеими руками (надо заметить, что по правилам тесто месят одной рукой, чтобы вторая была свободна), а ведь тесто прилипчиво — и тут заголосила её малышка-дочь. Быстро руки по локти в тесте не отскребёшь, не отмоешь, а Машутка истошно кричит, надрывается. И вот тётя Ксана с прилипчивыми руками, которыми ни дверь не открыть, не постучаться в дом, подбежала к окну соседки — тётки Василисы Бобровой и давай о стекло лбом биться, чтобы позвать её на помощь. «Номер» удался, но с тех пор тесто актриса А.А. Попова месила всегда по правилам!

Как ни трудно жили коренные и приезжие семьи в посёлке, особенно многодетные да ещё оставшиеся без ушедших воевать мужчин, не замыкались люди. Добро по отношению друг к другу помогало день за днём держаться в лихолетье. Держало людей и то, что продолжали собираться на спевки хора и репетиции пьес, ставили спектакли, давали концерты. Конечно, опыт актрисы Поповой и приезжих театралов был живо востребован, что благотворно отражалось на «берущих» и «дающих». А выступления хора и сценические постановки скрашивали жизнь зрителей...

Старшая дочь моих бабушки-дедушки Наталья работала в начале войны в Казани ассистентом на биофаке университета у профессора Николая Александровича Ливанова. Сотрудники занимались апробированием пищи, то есть — что и в каком виде из доступной флоры и фауны можно применять для еды солдатам в полевых условиях на любой широте. Проверяли на лабораторных животных и даже на себе пригодность для еды различных растений с суши, а также из пресной или морской воды. Те же эксперименты касались некрупных пресмыкающихся, земноводных, членистоногих, червей и т.п.

В университете Наташа познакомилась с будущим геологом, синеглазым красавцем Костей Ливановым — после войны ставшим отцом моим и сестёр моложе на полтора и четыре года, голубоглазой Ольги с черноглазой Ирочкой, а также нашего младшего брата, светлоглазого Вовика. Отец воевал в артиллерии, командиром батареи в звании капитана, был ранен в грудь навылет. Его рассказов о фронте и боях совсем не помню: по-видимому, очень мало рассказывал. Только и запала его любимая поговорка: «Вот так-то, брат ты мой…» или «Ну, брат ты мой!»… Представление о войне у меня сложилось через его шрамы, стихотворными строками:

ОСКОЛКИ ВОЙНЫ

Мой отец геолог.

Но два шрама «вколоты»

через грудь — к спине

на правой стороне.

Я увидела их. Не во сне —

наяву. На купанье.

— Папа, что это?

— С войной прощанье.

Метки военные, в ночь,

брат ты мой...

Мы шли крупной рысью.

Осколки… Успели помочь!

Он был артиллеристом.

Я, его дочь,

теперь — перед фото,

в альбоме.

Вопросы…

Вопрос:

— Дети, внуки, правнуки,

что мы знаем о той войне?..

Но наши ЗАЩИТНИКИ ПРАВЕДНЫЕ

будут всегда НА КОНЕ!

Вторая дочь четы Паршиных — статная красавица Вера — прошла врачом западный фронт, а затем и Халхин Гол, став женой военврача с Украины Владимира Филипповича Богданова. Оба они тоже умалчивали о военных годах. Возможно, чтобы не теребить наши детские души. Их сыновья, а мои двоюродные братья Аркадий с Игорем — послевоенное поколение. Худенький стройный Адик — тот и вовсе мой одногодок. Окончил Казанский авиационный институт, разрабатывал двигатели для речных теплоходов «Ракет» и «Метеоров» на подводных крыльях.

…По окончании войны семья Сергея Андреевича Паршина, дедушкиного брата, осталась в Кужерах. Он так и работал в исполкоме до перевода райцентра из нашего посёлка в село Морки в 1957 году; семья переехала в Пермь. Остальные ленинградцы уехали в родной город ещё в 40-х. Молодые определили свой путь: Богдановы — в Эстонию, мои родители — в нефтеносные Карпаты на Западной Украине. Прекрасные отношения в разветвлённых семьях Ёжкиных — Паршиных — Поповых — Тетевиных — Ливановых — Богдановых — Ронзиных — Дорофеевых… сохранялись ещё много десятилетий. Ездили друг к другу в гости, переписывались, иногда перезванивались по междугородней. В дошкольные и школьные годы с бабушкой я ездила каждое лето «на недельку»: к родителям, к тёте Вере — в Таллин и, позднее, в Тарту, а также к двоюродным бабушкам-дедушкам-тётушкам — в Ленинград, к Тетевиным-Дорофеевым — в Ригу, к Паршиным и Ронзиным — в Пермь.

Обожала ленинградских «тётушек Паршиных» с их прекрасным городом! Дружно, деликатно ладя между собой, жили они на Кирочной в огромной квартире: три овдовевшие сестры моего дедушки. Старшая — Раиса Андреевна Коробова, прежде бывшая замужем за высокопоставленным работником, а в годы моих приездов дружившая с москвичом Георгием Николаевичем, фанатом верховой езды в Сокольниках, за что я его обожала. Ещё поражал он меня тем, как упорно в возрасте далеко за семьдесят изучал с нуля итальянский язык. Средняя — Анна Андреевна, по мужу, инженеру-конструктору и строителю подводных лодок, Жуковская. Добрейшей души, мягкая и уютная, она была бесконечно внимательна, заботлива ко всем в доме. По традиции я называла её только тётей Нютой. Младшая сестра Маруся страдала ревматизмом и больным сердцем, почти постоянно находилась в постели. Антонина Андреевна, или тётя Тоня, репрессированная в довоенное время, но впоследствии реабилитированная, жила с мужем в Луге. У кого-то из них были дети, сыновья, но с ними до войны или во время неё, либо после что-то случилось, заболели или погибли на фронте. Их никогда я не видела, кроме как на фотографиях, также — и мужей дедушкиных трёх сестёр с Кирочной (Салтыкова-Щедрина).

В поездках с бабушкой в 50-х годах я была ещё настолько мала, что не понимала разговоров полушёпотом о репрессиях, лагерях и насколько серьёзно это связано с дедушкиными братьями-сёстрами. Доходило до сознания только конкретное: жестокий ревматизм и язва желудка деда Сергея — «…из тех самых мест… И если бы не Михаил Иванович Калинин…, что было бы с Серёжей…». Множество недомоганий и слабое зрение сестры Тони (Антонины Андреевны) мне также косвенно объясняли некоей «таинственностью» её жизни. Её же саму, строгую, с пристальным серьёзным взглядом, я не то чтобы расспрашивать — спросить о чём-либо бытовом робела.

…Несколько обособленно в этой же ленинградской квартире, в комнате, куда вела дверь из тёмной (без окон) столовой, жил с супругой Верой дед Валентин, младший брат дедушки, инженер-рационализатор. Частенько навещала родителей красивая дочь Ляля, музыкантша. Все трое они были внимательны к нам, но и как бы далеки…

Любимцем всех обитателей квартиры был огромный дымчатый кот Пушок, или Пуша. Панибратства он не терпел; меня, свою мучительницу, тоже. Но замечательно выполнял просьбы своих «подчинённых». Бывало, обратятся:

— Пушенька, спинку!

Выгнется дугой, величаво переставляя лапы, и вновь — высоко выгибаясь, выгибаясь, под собственное хурлыканье-мурлыканье.

Или:

— Пушенька, прыжки!

Откуда ни возьмись — «волшебная» палочка перед ним появляется, и Пушенька всей своей массой легко и мягко перепрыгивает через барьерчик… Меня эти простейшие элементы дрессуры завораживали, а уж когда я прочла в Кужерах повесть Носова «Витя Малеев в школе и дома», то не преминула обучать своих котёнка Черныша и собачку Мурзика трюковым разным разностям…

Многострадальная сестра Паршиных, Антонина Андреевна, инженер, бывала в просторной шестикомнатной квартире на Кирочной наездами из Луги. Мне она казалась очень строгой в своих квадратных очках, и я слабо сближалась с нею. Ленинградцев, сестёр и брата, изредка навещал дед Сергей с женой Фаней: в послевоенные годы — из Кужер, а с 1957 года — из Перми. Самого старшего дедова брата, Александра Андреевича, или дядю Саню я не видела. Он эмигрировал из революционного Петрограда за границу, имел там своё дело, нашёлся сам и нашёл сестёр-братьев, к коим с конца 60-х ежегодно приезжал погостить на Кирочную. К сожалению, наши приезды в Ленинград ни разу не совпали.

Большая семья Паршиных хлебнула по полной не только от военного лихолетья. Не прошли мимо неё репрессивные годы: лагеря, гонения, политические и иные метаморфозы… История по этим дорогим мне людям пахала, как трактор по полю; но шрамы души и тела — глубокие борозды — не исказили ни их облика, ни глубокого внутреннего мира.

Всю нашу жизнь светло и радостно помнили мы с бабушкой каждого из Паршиных, также как и Ёжкиных по женской линии. Бабушкиных братьев я не успела увидеть… Но с её племянником, Борисом Николаевичем, его женой Ольгой Борисовной, их названным в честь деда Николая сыном, московским художником-графиком, в общении повезло, пока постоянно жила в столице.

А ещё накрепко запал с детских лет — начала 50-х — в мою душу глухой пятишёрстный кот в семье Корабельщиковых. Бабушка была в приятельских отношениях с этой супружеской парой, и мы нередко бывали у дружных старичков. Таковыми — старенькими, по крайней мере, я их воспринимала. Кот всегда занимал высокое место — на взбитой перине кровати либо на кружевной тумбочке, подоконнике, печке. Он, этот глухой симпатяга кот, спас главе семьи жизнь, когда советские войска освобождали одну из восточноевропейских стран, а быть может — уже и в Германии. Офицер-командир с ординарцем, смертельно усталые после боя, вошли в пустой меблированный дом. Страшно хотелось спать — а в спальне прекрасная кровать, застеленная чистым бельём. Но лишь командир устремился к ней — на него прыгнул кот и всеми силами старался не пустить на ложе. Странное поведение «киски» озадачило и насторожило, хотя в покоях ничего подозрительного на взгляд не было. Однако кот шипел, выпускал когти, фырчал, ощеривался. Решили вызвать сапёров на предмет минирования. И в самом деле — под матрацами оказалась взрывчатка. Так кот и спасённый им человек обрели друг друга, вместе встретили день Победы и до конца дней не расставались, уже в Кужерах. Кот прожил любимцем семьи до глубокой старости.