Алексей КОТОВ. Почему я не люблю Никиту Сергеевича Михалкова. Беседовала И.В. Калус

 

— Здравствуйте, уважаемый Алексей Николаевич! Неоднократно удивлялась Вашему умению выбирать заголовки, поэтому сейчас не могу не улыбнуться и не спросить: надеюсь, Вы понимаете, что не менее уважаемому всеми нами Никите Сергеевичу не холодно и не жарко от Вашей нелюбви?.. Пожалуйста, подождите с ответом. А поскольку ответ очевиден, то — простите! — желательно получить гарантии того, что Ваши размышления вслух не будут — пожалуйста, не обижайтесь — элементарной спекуляцией на известном имени режиссера…

 

— Не будут.

 

— И всё?.. Знаете, Алексей Николаевич, с одной стороны, Вы умеете смешить (точнее — да простит меня грамматика! — улыбнуть) читателя своими рассказами, а с другой — довольно часто (я имею в виду уже не только рассказы, а Ваши статьи и наши беседы об искусстве) выступаете в качестве, так сказать, некоего раздражителя. Как я понимаю, Вы делаете это преднамеренно — и достаточно азартно. Пожалуйста, объясните мне…

 

— Ирина Владимировна, извините, но теперь я прерву Вас. Давайте на минуточку вспомним «технику литературы». Один из «писательских законов» гласит: никогда ничего никому не объясняй. Если писатель не умеет говорить «как силу имеющий», этот человек не писатель, он — официант. Вполне возможно, что этот официант приносит читателю шикарные «блюда» и тот видит апокалипсисы с рушащимися на Землю астероидами и битвы миров, но…

 

— Мы перешли к критике Голливуда?

 

— Нет, я просто хочу напомнить, что Вы беседуете с писателем. Я не критик, понимаете? Я так вижу и не хочу, да и не умею видеть иначе. Мне уже не раз говорили о том, что мои рассказы слишком «сжаты во времени и пространстве», но, повторяю, я никогда ничего не объясняю читателю. У меня просто нет на это ни желания, ни времени.

 

— Но не увлечетесь ли «показами»? И не боитесь, что так мы скатимся до уровня демонстрации читателю комиксных картинок?

 

— Не боюсь. Любой рассказ, повесть, роман и даже фильм — как полет стрелы. В нем нет и не может быть ничего лишнего…

 

— Что есть лишнее?

 

— То, что мешает полету стрелы и заслоняет собой цель. Это могут быть и некие «объяснения», и сам автор. Знаете, когда я слышу, что, мол, искусство — это некий способ самовыражения, то… простите меня, пожалуйста, я прихожу в интеллектуальное бешенство. Во-первых, конечно же, человек имеет право на любые формы самовыражения, и — да! — без них не обойтись, но, уже во-вторых, если это «самовыражение» становится целью искусства, то…

 

— …то во что в конечном итоге попадает стрела, летящая в цель?

 

— Именно: во что. Она попадает в пустоту. Ведь авторское «самовыражение» очень часто и становится тем «объяснением», о котором мы говорим.

 

— Именно тут Вы и приходите в бешенство?..

(*Улыбаюсь и возмущаюсь: Боже, что я «говорю»!.. Тут просто вынуждена предупредить читателя, что иногда Алексей Николаевич переписывает мои вопросы либо в более резкую, либо в более выгодную ему форму. А ведь я говорила Вам, мой уважаемый собеседник, что в реальной жизни я — довольно сдержанный человек совершенно другого склада. Но Вы сознательно искажаете мой образ. Вы — хороший рассказчик, но, может быть, неважный художник?..

Вставка исправлению не подлежит.)

 

— Со вставкой понятно. Ответ на вопрос о неважном художнике: нет, наверное, я просто фанатик.

 

— Фанатик чего?

 

— Сказки. Чем меньше в искусстве сказки, тем больше и тем фанатичнее я не люблю такое искусство. Когда, например, я слышу рекламу очередного телесериала, снятого по уже ставшей вечной «жизненной тематике» типа «ее все предали, а она всем отомстила», я готов разбить телевизор.

 

— Но никто же не заставляет смотреть это?

 

— Я и не смотрю. Но все-таки возражу: не умеете — не снимайте и не показывайте.

 

— А Никита Сергеевич Михалков тут при чем? Впрочем, подождите!.. Я, кажется, догадываюсь: он нарушил один из придуманных… ой, простите!.. Вы же не придумываете законы искусства — они, по Вашему утверждению, существуют сами по себе. Никита Сергеевич нарушил один из этих законов, которые…

 

— Не так!

 

— …которые все-таки существуют в виде хомута, и художник просто-таки обязан всунуть туда свою голову? И здесь мы квиты: поскольку Вы немного (условно немного) искажаете мой образ, я только что показала Вам, как можно исказить Ваш. Кстати, Вы не забыли, кто из нас редактор, а кто — писатель?..

 

— Сдаюсь!:-)

 

— Снова пользуетесь моей мягкостью. Хорошо, принимаю Вашу капитуляцию без условий, потому что Вы и тут влезли в мои вопросы. Но вернемся к Никите Сергеевичу… Итак, о главном: почему Вы его не любите?

 

— Ирина Владимировна, конечно же, я с уважением отношусь к Никите Сергеевичу как человеку, а не люблю его как художника, вдруг ставшего…

 

— Стоп! Спросите любого художника, какую форму нелюбви к себе он сочтет менее обидной, и все — без сомнения! — ответят, что «как человеку». Искусство — настоящее искусство, а не ремесло — всегда духовно, а значит, и нелюбовь к этой духовной субстанции — это высшая форма нелюбви. Вы — верующий человек, и неужели Вы не понимаете этого?

 

— Понимаю. Но все равно не люблю. Хоть убейте — не люблю.

 

— Да, это действительно похоже на фанатизм. Впрочем, продолжайте. Не пропадать же такому дерзкому заголовку.

 

— Знаете, давайте для начала я напомню один исторический факт, который многие знают: в 1822 году Американское колонизационное общество привезло на Западный берег Африки первую партию освобожденных негров-рабов. В Америке нашлись идеалисты, которые вдруг посчитали, что бывшие рабы, познавшие плоды рабства, принесут в Африку свет свободы. Так возникла Либерия, но свет (факел, костер, горящий веник или как там еще?) свободы, так и не вспыхнул. Пять процентов привезенного американо-либерийского меньшинства постарались как можно лучше устроить свою жизнь, но, правда, за чужой счет… Этот факт иногда упоминается в политических диспутах — в виде «рабы нашли себе рабов» и т.п.

 

— Здесь, наверное, можно поговорить о крушении идиллических мечтаний бывших рабовладельцев — и о сказках, понимаете, Алексей Николаевич? Только при чем тут наша тема нелюбви?

 

— Я хочу начать с чисто технического замечания: в «послереволюционном» (я имею в виду 1991 год) творчестве Никиты Сергеевича Михалкова слишком много Никиты Сергеевича Михалкова. А вот во втором Михалкове, в том, которого много — слишком мало по-настоящему творческого и масса привнесенного (привезенного, импортного) американо-либерийства и глобального политического видения. Под первым я подозреваю — простите! — едва ли не оголтелое желание стать и быть свободным любой ценой и в данный момент, хотя, наверное, каждый из нас знает поговорку, что если собрать вместе девять беременных женщин, ребенок все равно не родится через месяц. Свободным не становятся по щелчку пальцев. Мне искренне не нравятся такие «большие прыжки» в свободу, и какой бы прекрасной она ни казалась, дьявол, как всем известно, таится в мелочах, а точнее, в той точке опоры, которая необходима для такого «прыжка».

Я где-то слышал, что в повседневной жизни человек, если так можно выразиться, использует только 10 % своего мозга… Остальная его часть как бы остается в тени, но именно там находится творческая интуиция. Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что Никита Сергеевич полностью потерял свою интуицию художника, но в нем словно бы победили эти крохотные «американо-либерийские» проценты, в которых сосредоточено наше политизированное, формально-логическое и постоянно ощущаемое «я». То самое, которое не является творческим началом и которое очень любит все объяснять. Когда — если меня не подводит память, в 1992 году — я посмотрел фильм «Урга — территория любви» и вышел из кинотеатра, внутри было только одно чувство — чувство потери… Я не увидел кино. Я увидел, извините за тавтологию, видение Михалкова, я увидел мысли Михалкова о возможном будущем России, и я увидел то, о чем мечтает Михалков. Но, повторяю, я не увидел кино, я увидел только Никиту Сергеевича Михалкова.

То же самое я могу сказать и о фильмах под общим названием «Утомленные солнцем»…

 

— Я Вас прерву, Алексей Николаевич. Во-первых, «10 % используемого мозга» — всего лишь «городская легенда», понимаете? Например, мне, пусть и неспециалисту в этой области, известно, что при чтении книг у человека задействуются все 100 % серого вещества. А в противном случае мне как филологу было бы обидно за свою профессию (улыбается).

Во-вторых, что значит Ваше «увидел только Михалкова»? Вы же сами говорили, что «автор — бог текста» и ему нужно верить. Режиссер — тоже бог. С маленькой буквы, но все-таки бог.

 

— Ирина Владимировна, но если я вижу самого бога, то это — простите! — не совсем нормально. Видение и прикосновение — разные вещи. Во тьме кинозала я могу прикоснуться к богу, а бог может прикоснуться ко мне, но… Это же акт величайшего таинства, поймите. Теперь представьте: разверзлись некие творческие небеса, из-за облаков выглянул бог и стал, вот так, запросто, рассказывать мне, как он видит и как он понимает ту или иную проблему… И пусть даже он заговорит о любви, но если я вот так, напрямую, беседую с богом, то либо я, либо бог, либо мы оба сошли с ума. Повторюсь: простецкая беседа с богом и таинство прикосновения к нему — по сути, разные вещи. Ну, например, почему многие пророчества о будущем так туманны и неконкретны?.. Для этого есть много причин, но одна из них, на мой взгляд, состоит в том, что жестко определенные в каких-то конкретных рамках человеческие жизни лишаются творческого начала. Они словно выхолащиваются и лишаются живой сути, понимаете?..

 

— Возможно. И тут я вынуждена пояснить читателям… точнее, едва ли не по слогам сказать, что под «богом», который то и дело упоминается в нашем разговоре, мы подразумеваем человека как создание Божье. И поскольку ни я, ни Алексей Николаевич, мягко говоря, не сильны в Богословии (тут именно так, с большой буквы), переходить эту черту мы не собираемся. Ну а некие аналогии имеют только теоретический характер.

Продолжайте, пожалуйста, Алексей Николаевич.

 

— Вы меня с мысли сбили…

 

— И поэтому Вы снова вторглись в мои вопросы? Хорошо, напомню: Вы были возмущены тем, что во время просмотра фильма Никиты Сергеевича Михалкова «Урга» Вы не ощутили таинственных прикосновений и запросто беседовали с богом. Еще Вы намекали, что примерно такие же проблемы возникали у Вас при просмотре «Утомленных солнцем». Потом покусились на разгадывание сути пророчеств о будущем и, если честно, я прервала Вас именно по этой причине.

 

— Чувствую себя пациентом на приеме у психотерапевта…

 

— (улыбается) Пора бы!.. Но кто в этом виноват? Вы, Никита Сергеевич Михалков или «всего лишь 10 % задействованного мозга»? Теперь вернемся к главной теме. Итак, Алексей Николаевич, Вы говорили о разнице между таинственными прикосновениями и прямыми беседами с богом.

 

— Уважаемая Ирина Владимировна… Давайте исправим эти… то есть уберем… в общем, забудем про «10 % мозга». Признаю, был неправ.

 

— Уважаемый Алексей Николаевич, я не буду переписывать беседу и превращать ее в некий упорядоченный «бокс по переписке». Если Вы что-то сказали, значит, так тому и быть. Впрочем, лучше оставаться оптимистами. Знаете, иногда Вы напоминаете мне кота, который ловит на полу стремительно убегающего «солнечного зайчика». Глядя на такого кота, можно подумать, что у него восемь лап. «…То снова восемь ног сверкают…», — сразу вспомнился многоногий конь из стихотворения Николая Заболоцкого «Движение».

Но что самое любопытное, кота никогда не разочаровывают его промахи. Или здесь захотите сказать, что в игре никогда не бывает ничего «лишнего»? Молчите?

Продолжаем разговор, Алексей Николаевич. Но прежде чем вернуться к Никите Сергеевичу Михалкову, кажется, Вы должны немного успокоиться. Как-то раз Вы признавались мне в Вашем полном неприятии так называемого авторского кино, и я уверена, что в данный момент Вы ведете нас не столько к причинам Вашей нелюбви к Никите Сергеевичу Михалкову, сколько к этому неприятию. Может быть, сократим путь? Я люблю наблюдать за котами, которые охотятся на «зайчиков», но, возможно, не стоит увлекаться этой ловлей, всякая игра должна иметь границы…

 

— Да, я не люблю «авторское кино». Я не люблю, когда мне показывают картинки, но не рассказывают сказки. И я не удивлюсь тому, что рано или поздно во время просмотра такого русского кино появятся попкорн и чашечки с кофе. Зрители будут кушать и тихо обсуждать между собой ту или иную мысль режиссера, мысль, напрочь лишенную неуловимой, первородной и удивительно светлой архаики (выделено И.В.). Они обнимут необъятное и втиснут в клетку рассуждений не втискиваемое: «Ах, вот эта мысль совсем хороша, а предыдущая была не такая яркая…» Чем отличается такое кино от дефилирующих по подиуму красоток в модных тряпках? «Показ мод» ничем не отличается от показа мыслей и идей, когда на них возникает некая мода…

 

— Да, действительно… Напомню еще: Вы как-то раз признались, что один из Ваших любимых фильмов — «Сталкер» Андрея Тарковского…

 

— Но это не «авторское кино»! Это название придумали потом, осознавая свое бессилие и пытаясь подражать Андрею Тарковскому. Талант — всегда острие иглы, а не технологическая площадка и уж никак не название технологии «авторское кино». Тарковский никогда не хвастался своим видением или пониманием, он не выпячивал его, и оно всегда было только его инструментом, но никогда — целью. Я помню, как спешил на следующий день в кинотеатр, чтобы посмотреть «Сталкера» еще раз, и помню, как удивился, увидев полупустой зал… Я считал, что должны были прийти все жители города, чтобы увидеть эту замечательную сказку.

 

— Соглашусь с высказываниями о таланте и «технологиях». А история с пустым кинотеатром очень трогательна. Вообще, мне очень близка мысль о необходимости «впустить сказку» во все виды искусства. И здесь я целиком и полностью на Вашей стороне. Но, кажется, мы должны вернуться к основной теме беседы. Переходим к обвинениям Никиты Сергеевича Михалкова?

 

— Он ошибся в том, что, например, и «Урга», и «Утомленные солнцем» вдруг стали похожи — не только внешним, но и внутренним содержанием — на (придуманное уже после Тарковского!) так называемое авторское кино. Я не знаю, почему так получилось: то ли Михалков хотел и в самом деле снять что-то авторское, то ли это у него получилось… не знаю… от безнаказанности, что ли?

Тут я снова хотел бы вернуться к привнесенному внутрь человека «американо-либерийскому меньшинству» и порожденному им глобальному, политическому видению. Знаете, что поражает?.. В 1991 году, казалось бы, нам дали полную свободу типа «твори что хошь». Но кинематограф умер… «Освобожденный», он вдруг мгновенно задохнулся в… на самом-то деле мизерной свободе, «американо-либерийстве», потому что занялся чем-то куда более мелким, чем высокие цели искусства. Кажущаяся «свобода» и «глобальность» победили реальную свободу и любовь к человеку. Все словно перевернулось с ног на голову. В кино (да и в литературе тоже) стали работать по принципу «у меня есть мысль, и я ее снимаю, я про нее пишу и т.д.» и везде «я, я, я!..»

 

— И Вы вдруг поняли, что очень не любите это всеобъясняющее, политизированное «я»?

 

— Я убеждён, что в начале 90-х сломалось нечто большее, чем просто творческий человек. Сломалась система культуры, она была «проклята и забыта». А теперь давайте представим на минуту кукольный театр Карабаса-Барабаса. Когда им руководил этот, в общем-то, злой тип, театр ставил хорошие пьесы и зал был полон. Потом Карабаса свергли и его театр стал ставить, простите, черт знает что: Мальвине вдруг понравилось раздеваться на публике, а тумаки, которые отвешивал Арлекин вечно грустному Пьеро, превратились в кровавую драку…

Никто не понял главного, что сказку, которую я — оголтелый фанатик! — называю добрым таинством, потихоньку задушили подушкой. Кино разделили на «массовое» и «авторское», причем так, словно самих зрителей развели по комнатам — для тупых обывателей и продвинутых умников…

 

— Алексей Николаевич, возвращаясь к Никите Сергеевичу… Вы хотите сказать о «нецелевом использовании свободы»?

 

— Я хочу сказать, что правда должна быть одна на всех. Если писатель или режиссер вдруг начинают делить читателей и зрителей на своих и чужих — это нравственное преступление.

 

— Всё верно, но это общие рассуждения, не столь явно, как хотелось бы, приближающие нас к основной теме беседы. Или здесь в Вас заговорила подспудная тяга к некоей «системе», которая руководит искусством?

 

— Спаси и сохрани Господи!.. Если эта «система» придет (без разницы, старая или новая), такие, как я, станут ее первой жертвой.

 

— Бить будут?

 

— Может, и не бить, а… любить… Но это еще хуже. Теперь о том, какое отношение имеют мои «общие рассуждения» к Никите Сергеевичу Михалкову.

Суть в том, что искусство — особенно русское — все-таки немножко… не знаю... невероятное, что ли? Чтобы дальнейшая мысль стала более понятной, сначала скажу вот о чем: однажды одного из основателей православного монашества (боюсь перепутать два имени, а поэтому и не называю их) спросили: что является самым главным для монаха? Когда я прочитал короткий ответ, то… нет, я не удивился, я буквально изумился его точности и — главное! — важности для любого из нас. Как Вы думаете, что ответил монах? Думаете, он ответил, что самое главное — это терпение? Нет. Смирение? Нет. Может быть, любовь? Тоже нет. Суть в том, что этот ответ угадать невозможно, но когда он прозвучит, невольно — и мгновенно! — ты соглашаешься с ним.

Этот ответ — трезвость. Не сомневаюсь, что монах имел в виду религиозное, духовное трезвение, но тут — самым удивительным образом! — задачи веры и искусства словно накладываются друг на друга. Иными словами, разве в творчестве может быть иначе? Каким бы густым и загадочным ни был «туман» творчества…

 

— …который Вы иногда пытаетесь немного развеять и просчитать…

 

— Ирина Владимировна, «техника литературы» — только техника и ни на копейку больше. Я не раздаю таланты и не назначаю их, я просто хочу объяснить простейшие навыки. Но я хорошо знаю, что, так сказать, самое подлое опьянение, которое человек может испытать в творчестве — опьянение самим собой.

 

— И тут я улыбаюсь, вспоминая о том, как Вы говорили, что «автор — бог текста»?

 

— Я говорил. Этому богу можно многое, очень многое, если не все. Ведь если автор не свободен, значит, он не бог. Но, на мой взгляд, самое безобразное происходит тогда, когда этот бог начинает говорить только о том, как он видит, что он думает, и вкладывает в это не самого себя, а некие привнесенные в него политические идеи…

 

— А кто говорил, что почти всегда самый главный герой книги — ее автор, не Вы ли? Главный герой имеет право на все…

 

— Да, и я готов повторить эти свои слова снова. Тут, наверное, суть в том, как автор приходит к своему читателю или зрителю. Если он приходит как некий, пусть и снисходительный, но высокомерный учитель — это одно; если как ученый, который приносит знание некоей идеи — другое; если он говорит: «Восхищайтесь тем, как я вижу!» — это третье… Но главного, — как надо приходить! — не знает никто. Мы можем только предполагать, как это нужно делать, но мне глубоко омерзительны холодные идеи гуманизма (выделено И.В.), и мешанина из надуманных цивилизационных идей о свободе, которую пытаются выдать за творчество. Творчество, настоящее творчество — это прежде всего трезвение через покаяние, это возвращение (точнее, только попытка возвращения, потому что никто не имеет права на духовное насилие) человека к его нормальному состоянию. Писатель и режиссер — да, свободны, но в чем смысл этой свободы? Человек, любой человек, и я в том числе — не варвары, которых нужно научить тому, что такое свобода. Например, у меня довольно сложное отношение к Сталину. Но у меня нет ни малейшего желания приближаться к этой гигантской исторической фигуре, чтобы увеличиться в размерах самому.

Искусство — настоящее искусство — несоизмеримо проще, тоньше, человечнее, и в первую очередь оно обращается к человеку, и — сто раз да! — к Господу Богу, но не к товарищу Сталину….

 

— Общеизвестно, что люди должны знать своё прошлое, иначе у них не будет будущего.

 

— А не слишком ли много мы знаем? Такой пример: если я не ошибаюсь, то суть части неврозов заключается в том, что перед человеком вдруг открываются некие «знания» и он начинает испытывать безотчётный страх перед ними. Например, человек переходил дорогу, его едва не сбила машина, и человек вдруг начинает испытывать бессознательный ужас на пешеходном переходе. Про собаку академика Павлова, надеюсь, слышали все? Суть как раз в примерно такой же рефлексии. Да, конечно, человек понимает, что его страх на пешеходном переходе нелеп, но он никак не может преодолеть свой «драматический невроз», он не может победить то «знание», которое втиснулось в него помимо его воли, и вот тогда жизнь человека превращается в ад.

Не такие ли «знания» нам пытаются внушить сейчас? И даже нет никакой разницы, какой у них знак, «плюс» или «минус». Что делать? Ответ прост: писателю, художнику, кинорежиссеру нужно протрезветь от привнесенного в него «глобального политического видения» и полюбить человека, а не черта, который вертится возле этого человека.

 

— Алексей Николаевич, про черта, кажется, уже слишком…

 

— Если и слишком, то слишком мягко сказано. Например, я уже писал, что неужели же люди не осознают собственного идиотизма, когда смеются над фразой «в нашей стране секса нет»?.. Дело-то в том, что в стране секса и не должно быть, секс должен быть только в постели. А вот когда он вылезает из этой «резервации» и оккупирует страну, то, уважаемые ребята, соизвольте получить то, что вы на данный момент и имеете. У Никиты Сергеевича Михалкова нет таких проблем, это замечание сделано, так сказать, из общих соображений, но разве оно не актуально? Я очень добрый человек, но когда я увидел современной вариант «Служебного романа», то мне вдруг очень захотелось расстрелять его создателей за ту грязь, которую они выплеснули на экран…

 

— А зачем смотрели?

 

— Не знаю, может быть, пострелять захотелось… (улыбается) Да и смотрел я не весь фильм и не до конца.

 

— С массовыми расстрелами не согласна категорически, но Ваши рассуждения о трезвении кажутся вполне убедительными.

 

[Довольно длинная пауза в диалоге.]

 

*Признаюсь, меня несколько удивило, что уважаемый Алексей Николаевич вдруг в начале статьи предстал… не знаю, как точнее сказать, да и обижать его не хочется… Иными словами, предстал как смиренный типаж, соглашающийся со всеми доводами своего оппонента. Улыбнусь: кот вдруг прекратил ловить «зайчиков» и стал на удивление покладистым, а в чем-то едва ли не наивным. Но уже теперь, после его последнего вскрика и рассуждений о «глобализме» и трезвении, начинаешь понимать, что мысль о «10 % используемого мозга» — явный вброс, и он знал об этой логической «дыре» с самого начала. Алексей Николаевич просто захотел напустить тумана в беседу. На мой прямой вопрос «зачем» он ответил так:

 

— В данном случае, и поскольку в диалоге участвуют двое, я — полубог текста. В общем, творю что хочу!.. Кстати, откуда вдруг взялось Ваше подозрение?

 

— Оно, как Вы выразились, «взялось» потому, что Вы значительно активнее, чем раньше пытаетесь влезть в мои вопросы. Меня здесь просто невозможно узнать. Складывается ощущение, что мы поменялись характерами. Только в беседе, разумеется. Но зачем Вам это надо?..

 

— Если мне и нужно что-то объяснить, то совсем другое…

 

— Что?

 

[Снова пауза.]

 

*В итоге Алексей Николаевич прислал мне текст, в который напустил куда больше тумана, чем тот, из которого вышел. Вот этот текст:

 

— Уважаемая Ирина Владимировна!.. Вы — действительно умный человек, но больше всего меня смущает не Ваш ум, а Ваша подозрительность. Ну какой из меня хитрец?.. Хотя, конечно, Вы в чем-то правы, и иногда я с ужасом нащупываю в своей писательской душе что-то холодное и… не знаю… расчетливо-рациональное, что ли? Например, писатель может довольно спокойно смотреть на муки своих героев. Да-да, тогда он словно находится в каком-то «защитном режиме» (например, разве нельзя не простить Джеку Лондону его замечательный рассказ «Воля к жизни»?!), но все-таки это все довольно серьезно, и я не раз говорил Вам, что профессия писателя — опасна…

Есть ли опасность большая?

Да, есть. И я недаром заговорил о трезвении, о своей нелюбви к творческому «глобализму» и, так сказать, к гуманизму вообще… Вдохновение писателя или режиссера может быть опасным, понимаете? Оно может быть опасно не самим своим вдохом, а тем, что вдыхают… Улыбнусь: может быть, я и в самом деле напускал тумана, но не для того, чтобы запутать читателя в словах, а для того, чтобы меня лучше поняли.

Короче говоря, приведу совсем уж нелепый пример, который я нашел в одной из лекций профессора Алексея Ильича Осипова. Не так давно в академической богословской полемике православной и католической профессуры с православной стороны было предложено обсудить (возможно, это неточное определение, но как сказать иначе?.. проговорить?.. продискутировать?..) основы христианской святости. Речь шла о средневековых православных и католических святых… В частности, о женщинах-монахинях и о том, как именно выражалась их любовь к Богу. Православная сторона явно намекала на то, что… как бы тут поосторожнее выразиться?.. на то, что физиологические, явно плотские оргазмы не являются духовной сутью любви к Богу. И даже более того, такая «любовь» — чудовища и цинична. Католики отказались обсуждать эту тему. Причем молча, словно они ничего не поняли…

 

— И?

 

— …и мне вдруг мерещится кривой рот одного из «либерально-гениальных режиссеров», еще не «опремированного» разве что на Луне. Я хорошо запомнил эту презрительную усмешку и не собираюсь ее прощать. В сущности, основа его творческого видения — та же физиология, которая, правда, не похожа на половой акт… Но чертенячья суть — та же. Да, он, разумеется, не Никита Сергеевич Михалков. Они — разные, они — противоположены друг другу едва ли не во всем, но это не значит, что они не могут совершить одну и ту же ошибку…

 

— Не так и не тем вдохновились?..

 

— Примерно так… Точнее даже позволили себе вдохновиться. Причем, повторяю, речь идет совсем не о физиологическом вдохновении. Речь идет только о примерно равном ему по силе чувству. Оно начинается с ощущения собственного «я» — тут, на мой взгляд, все нормально — но вот куда это чувство уходит потом… Оно уходит от Божьей любви в человеке и к человеку, понимаете? И если в «дореволюционных» работах Никиты Сергеевича Михалкова я понимал, видел, чувствовал эту любовь, то сейчас — уже нет. Осталась мысль, желание высказаться и научить что-то понимать других, — в конце концов осталась, как я уже сказал, сила этого чувства, но… Заругаться хочется, честное слово: это же дыра, чертова черная дыра, черт бы ее побрал!.. Поэт стал академиком, он не утратил силы, но словно потерял способность и к лукавой улыбке, и к полудетскому чистому азарту. Он потерял способность создавать, казалось бы, случайные штрихи, которые несут в себе не меньший, а часто и куда больший смысл, чем основной текст!..

 

— Талантливый поэт Иванушка Бездомный стал профессором истории Иваном Николаевичем, теперь ему «всё известно, он всё знает и понимает»? Это Вы хотели нам напомнить?

 

— Да! Логика, чертова формальная логика и эта мысль, которая словно превращается в холодный, скользкий шланг, а по нему перекачивается что-то — как утверждается, хорошее и умное, — но полностью «зашлангированное»!.. Сила, заключенная в оболочку холодной идеи гуманизма. Шланг лежит на травянистом газоне, а где-то там, — во-о-он там! — кто-то поливает травку. Что ж, благое дело!.. Народ растите, как травку, да?.. Но разве я отрицаю благое? Нет. Я даже понимаю, что лучше и проще поливать травку с помощью шланга, а не таскать воду ведрами. Но я до дрожи не люблю некие «тоннели» и «шланги», в которые вдруг попадает творческая мысль. «Всеобъемлющий политический глобализм мышления» только кажется свободой, а на самом деле он — худшая форма рабства для любого писателя, режиссера или художника. Как там?.. Дорога в ад выложена благими намерениями. Ну да, ну да… Есть время быть поэтом, но потом все равно приходит время становиться академиком. Жаль, сто раз жаль!..

 

— Алексей Николаевич, только не кричите, пожалуйста.

 

— Да не кричу я!.. Знаете, иногда внутри меня, как воробей в клетке для попугая, бьется мысль, что именно поэтому я должен написать о «технике литературы»…Я должен открыть «секрет» этих, в общем-то, простых фокусов для того, чтобы отделить злых фокусников от настоящих и добрых волшебников.

 

— Это очень благородно и, как мне кажется, вполне оправдывает появление «техники» в ряду Ваших исследовательских целей. Главное, чтобы при этом не попасть в ловушку «долженствования» и не провести нас в итоге к волшебному «шлангу», «разоблачающему» эту самую «технику» (как сказал известный булгаковский конферансье: «…Мы все, как один, и за технику, и за её разоблачение»)! Итак, Вы должны… Кажется, в кинофильме «Матрица» самый главный отрицательный герой мистер Смит — машинная программа, ненавидящая свободу человека — часто повторяет: «Я должен… я должен… я должен!»

 

— Я и не говорил, что «должен» это здорово. Кредиты всегда опасны. Например, именно дьявол выдает кредиты на удовольствия, потом их приходится возвращать за страшную цену, а вот у щадящего человека Господа нужно хорошо поработать и только потом что-то получить.

 

— Понятно. А теперь, уважаемый Алексей Николаевич, пожалуйста, уберите свои загребущие лапы от моих вопросов (смеётся).

 

— Пардон.

 

— Зачем Вы от моего имени вставили реплику о мистере Смите из «Матрицы»? Я — филолог, занимающийся русской литературой, а Вы — как я Вас вообще терплю?! — подсовываете мне реплики из голливудских фильмов.

 

— Я и в самом деле удивляюсь Вашему терпению, Ирина Владимировна. Но Вы любите свою работу и способны пойти на риск общения даже с таким, как я…

 

— Что за подхалимский тон?!

 

— Пардон.

 

— Алексей Николаевич, почему Вы не любите признавать свои ошибки, а если и делаете это, то нарочито нелепым образом? Вот Вы говорите о трезвении/смирении/любви, но почему не видите самого себя? Может быть, писательство и в самом деле очень опасная профессия? Вспомните, в нашей недавней едва ли не ссоре по поводу присланных Вами рассказов Александра Сидорова — мол, почему Вы их не опубликовали в журнале, хотя и обещали? — Вы виноваты больше меня. Вы виноваты хотя бы потому, что могли написать отдельное письмо, посвященное только и исключительно Александру Сидорову, а не вставлять упоминания о нем среди всего прочего…

 

— Вы еще скажите, что я вставлял все это мелким шрифтом, как в банковским договоре.

 

— А я должна помнить наизусть все Ваши письма при подготовке материалов для публикации?

 

— Уважаемая Ирина Владимировна, пожалуйста, извините меня, дурака… (зачеркнуто) Уважаемая Ирина Владимировна, пожалуйста, не лезьте в мои ответы!

 

— Знаете, мне всё-таки очень нравится один тезис, которого придерживался Юрий Кузнецов в своём мифопоэтическом видении — он считал, что ничто написанное или сказанное, даже ничто приснившееся — не исчезают бесследно.

Ничто вычеркнутое…

Вам можно куролесить в моих репликах, а мне нельзя?

 

— Нельзя. Потому что я для Вас — как горячая печка, из которой Маргарита пытается вытащить пылающую рукопись.

 

— Ну, допустим, в этом и заключается работа главного редактора журнала. Кроме того, я уверена, что Вы — печка с лукаво приоткрытой дверцей — снова в чем-то хитрите. Зачем Вы рисуете себя глупее, чем Вы есть на самом деле?

 

— Скажите честно, Вам не понятно?

 

— Ну, конечно, о чем-то я смутно догадываюсь…

 

— Вот и я тоже смутно… И мне трудно сказать об этом. Трудно сказать о том, что чувствуешь только кончиками пальцев. Еще юнцом стихи написал:

…Наверно, чувства — те же мысли, что не осознаны ещё,

И нет космического смысла, коль в этих мыслях понял всё…

 

— Но говорить на эту тему все-таки стоит?

 

— Тут я уверен — стоит.

 

— Хорошо. Подведем промежуточный итог: мы с Вами выяснили, что нечто холодное и «расчетливо-рациональное» есть во всех творческих людях. Но есть те, кто ужасается присутствию этого свойства души человеческой (это, например, Вы), а есть те, кто усиливает его привнесенным «американо-либерийством» и пытается творить с его помощью. Насколько я поняла, Вы не относите к этим «другим» Никиту Сергеевича Михалкова полностью, поскольку не считаете его полностью потерянным для общества… И именно поэтому Вы заговорили о смирении. Писатель, и вообще творческий человек, должен быть осторожным даже в некоем «защищенном режиме». Потом Вы заговорили о вдохновении….

 

— Скажем так, о не совсем чистом…

 

— Уважаемый Алексей Николаевич, Вам не кажется, что Вы слишком глубоко копаете? Давайте чуть проще. Ответьте, пожалуйста, на простой вопрос: Вы смотрите «Бесогон» Никиты Сергеевича Михалкова?

 

— Смотрю.

 

— Значки «нравится» на YouTube ставите?

 

— Ставлю, почти всегда. В том числе и последнему, майскому ролику, который называют «скандальным». Суть в том, что я считаю, что те вопросы, которые поднимает в нем Никита Сергеевич, вполне разумны. И они требуют ответа.

 

— Тогда чем Вы недовольны?

 

— Недоволен?.. Хуже! Я возмущен. Поясню на примере: в одном из эпизодов советского фильма «Освобождение» (кажется, он посвящен битве за Киев) один маршал говорит другому: «Что это у вас генералы в атаку ходят?!.. Сейчас не 41-й год».

Для меня Никита Сергеевич — не генерал, но он — режиссер, и «ходить в атаку» на новостном телеканале или YouTube — не его дело. Я не верю в то, что «талантливый человек талантлив во всем», эту откровенно подлую мысль подкинули затем, чтобы выхолостившие сами себя талантливые люди нашли теплое, денежное местечко. Ну, например, как бывшие спортсмены в Думе… Но талант (даже простейший спортивный), дарованный человеку Богом, как правило, остро заточен. Именно поэтому Никите Сергеевичу можно говорить о любых проблемах, но тем языком и там, где его талант может проявиться в полной мере…

 

— Извините, перебью Вас. Например, снимать кино?

 

— А как иначе-то? Я понимаю, что в кино невозможно будет напрямую обвинить Германа Грефа в чудовищности его измышлений, но суть-то в том, что злому языку нужно противопоставлять не такой же холодный и злой язык, а теплое сердце…

 

— …Вы уже упоминали в одной из реплик 41-й год, теперь это сделаю я. В самом начале Отечественной войны, тем страшным летом, на мой взгляд, пытались сделать примерно то же самое, о чем Вы только что сказали.

 

— А разве могло быть иначе? Мерзавец и подонок, который подкарауливает Вас в темной подворотне, всегда значительно лучше готов к нападению. Он лучше вооружен, он физически лучше подготовлен и ему наплевать на любые формы нравственности. Он — быстрее и злее вас…

 

— Вы хотите сказать, что подобные катастрофы неизбежны?

 

— Я хочу сказать, что если кто-то предложит некое лекарство от таких катастроф, то оно может оказаться хуже самой болезни. Да, и государство, и человек должны быть готовы к внезапному нападению и на границах, и в темной подворотне, но тут весь вопрос в цене. В борьбе с подонком нельзя становиться таким же подонком…

 

— А Никита Сергеевич?..

 

— Он растрачивает свое время.

 

— И кино неправильное снимает, и время свое растрачивает?.. Один Вы у нас, Алексей Николаевич, остались такой замечательный и правильный, да?

 

— Ирина Владимировна, я ведь и себя вижу… В общем, вижу какой я есть на самом-то деле. Наверное, я вижу это не в полной мере, и со стороны, как говорится, все будет казаться куда как более выпуклым, но… Но о Никите Сергеевиче мне просто легче сказать. Не удивляйтесь, пожалуйста, но — увы! — нам всем всегда легче сказать о других, чем о себе.

 

— Какая впечатляющая скромность!

 

— Дело не в скромности, а в том, куда попадает стрела, летящая в цель. И я «терпеть ненавижу», когда эта стрела превращается в простой свисток. С кем должен говорить Никита Сергеевич Михалков: с телезрителями, просматривающими новостные каналы или YouTube, или с кинозрителями? Уже не помню, где и когда я видел эксперимент: зрителей заранее предупреждали, что сейчас на сцену выйдет комик с юморными рассказами или чтец, который прочтет им некий трагический текст. Потом комика и трагика меняли местами. Суть в том, что заранее предупрежденные зрители не смеялись над шутками и хохотали над трагическим текстом. Есть такая древнекитайская поговорка: «Учитель приходит тогда, когда ученик готов». Если чуть переиначить ее, то — учитель приходит к тому, кто уже готов. А к чему готовы зрители YouTube?..

 

— Вы действительно так наивны или только притворяетесь?

 

— И наивен, и притворяюсь:-) Разумеется, любой из нас имеет право прокричать свою гражданскую позицию. Но кричим-то мы в чугунок с кашей, и слышит нас только зрительская «каша». А с другой стороны, почему в Россию пришел Александр Сергеевич Пушкин? А потому, что его ждали. А Михаил Юрьевич Лермонтов? Потому, что его тоже ждали. Ну, а Лев Николаевич Толстой был просто необходим России, он не мог не прийти, и уже теперь мы, на его позднем примере, видим, как зарождались в нашей стране те чудовищные ошибки, которые привели к чудовищной (но все-таки действительно великой!) революции.

Казалось бы, не к месту: знаете, по-моему, всё по-настоящему великое не нуждается в повторе, как в методе усиления. Например, два моих самых любимых фильма — «Сталкер» Андрея Тарковского и «Семь самураев» Акиры Куросавы. Но часто ли я их пересматриваю? Нет. Потому что помню их почти наизусть. Понимаете?.. Помню! Еще ребенком написал довольно наивные стихи:

Придуманное трудно не любить,

Но не забыть всегда еще трудней,

Любить нам очень трудно эту жизнь,

Но вот забыть нельзя среди людей…

…Любовь — не счастье павшего — покой,

Любовь — не чувство радости — смотри!..

Любовь — что помнишь, с болью и тоской,

Когда оставили тебя друзья твои…

Любовь — что помнишь, вечно и везде,

Как вечно помнишь высь за облаками…

Любовь — полет к неведомой звезде,

А остальное мы придумываем сами…

Всё именно так… И я отлично помню «дореволюционные» работы Никиты Сергеевича Михалкова, потому что они мне по-настоящему нравятся. Улыбнусь: мне даже пересматривать их не нужно, то есть «повторять». Всё по-настоящему талантливое словно живет внутри человека какой-то своей, особенной жизнью, а все «зашлангированное» в идею во имя политики быстро забывается…

 

— А некие бездарные злодеи завидуют талантам и хотят, чтобы то, что создают они, тоже жило внутри человека?

 

— А почему нет? Стремление к бессмертию внутри цепочки человеческих жизней естественно даже в злодеях. Но я совсем не считаю Никиту Сергеевича одним из них. По большому счету эта беседа не более чем продолжение темы «техники литературы».

 

— Алексей Николаевич, а если взять за шиворот… а если Вас самого втиснуть в некую «технику», как Вы к этому отнесетесь?

 

— Да пожалуйста, сколько угодно!.. Виртуальный мир тем и хорош, что делает человека свободнее и, если хотите, защищённее от всяческих бесчеловечных экспериментов ему подобных. Хотя и в этой свободе нужно знать меру… Кстати, я тут не за себя боюсь.

 

— (улыбается) А надо бы!..

*Порывшись в нашей переписке с Алексеем Николаевичем, я нашла его письмо с немного странным текстом. Казалось бы, оно не имеет прямого отношения к нашему теперешнему диалогу, но… В нём хорошо видна та методология размышлений, а точнее, способ подачи фактов, которым (или примерно которым) Алексей Николаевич любит пользоваться.

Вот этот текст:

«…Знаете, Ирина Владимировна, а ведь я уже почти ненавижу слово “патриотизм”, но эта моя ненависть и трагична, и буквально перенасыщена болью. О чем они все говорят?! Это же безумие какое-то! Ловил себя на том, что в ответ внутри меня уже звучит реплика Полиграфа Шарикова: “Говорят, говорят… Контрреволюция одна!”

Суть в том, что 12-я глава «Черная магия и ее разоблачение» из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова буквально перепахала меня. (Что за чудесное выражение Ленина — “перепахала”!). Подавляющее большинство видит в этой главе забавные (хотя и не лишенные жестокости) фокусы Коровьева и Бегемота на сцене варьете с отрыванием головы, картами, денежными бумажками и магазином, но я-то вижу совсем другое — трагедию патриотизма, который так же легко, но уже в 1991 году, поменяют на шмотки. Даже не на шмотки, а на их иллюзию, чтобы потом остаться без трусов…

…Булгаков все видел, все понимал и он знал, что за “Иванушки Бездомные” прикончат Союз, он описал их с удивительнейшей, парадоксальной точностью и разве что не назвал только их имена. И Воланд — сатана — был на их стороне…

Впрочем, ладно… Но патриотизм!.. Ах ты сука лживая!.. Откроем Википедию и прочитаем: “Патриотизм — нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь, привязанность к Родине и готовность пожертвовать своими интересами ради нее”.

Повторяю: они не понимают своего собственного безумия!.. Они втиснули любовь в принцип и некое социальное чувство, но втиснуть что-то вовнутрь чего-то можно только исходя из принципа “меньшее по размеру входит в большее”. И я не понимаю, как можно “покласть” (тут нужен именно этот безграмотный глагол), например, звездное небо над головой в спичечную коробку принципа?! А пожертвование интересами?.. Но Булгаков в 12-й главе и говорил об «интересах», то есть о том, как один меняют на другой!

…Друг мне об одном интересном деревенском дедушке рассказывал. Все его дурачком считали… точнее, контуженным. Он был призван в армию в 1941 году, комиссован по ранению и дожил едва ли до середины 70-х. “Гвоздь” этого рассказа был в том, что когда деда спрашивали, мол, как он ходил в атаку на немцев, он всегда отвечал “Да с радостью!..” Все смеялись, конечно. Потому что только дурачок может пойти в атаку с радостью. Дед и в самом деле немного странный был — может быть, слишком простодушным, может быть, слишком добрым, и за это ему многое прощали… не обижали никогда, хотя всегда посмеивались. И только на смертном одре дед рассказал своей дочери, с какой именно радостью он ходил в атаку… Дело в том, что перед атакой он читал молитву: “Богородица Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою…” Вот с этой радостью дед в атаку и ходил…

…Любовь человеческая всегда конкретна, понимаете? Она — разная, она — у каждого своя, и когда ее пытаются сначала объединить во что-то общее, а потом куда-то и запихнуть… пусть даже в самую благородную идею… Улыбаюсь: вот тогда я и перехожу на крик. Звезды ведь только кажутся маленькими, но ни одна из них не поместится в спичечную коробку.

…Иногда кажется, что Михаил Булгаков пожертвовал собой ради “Мастера и Маргариты”… Рано ушел. Ведь после Великой Отечественной войны и всех тех страшных испытаний, выпавших людям, наверное, он мог переписать свою книгу... не знаю… попытаться смягчить ее, что ли? А значит, в чем-то умалить ее смысл… Наверное, ни один русский писатель не отдал столько своей главной книге, сколько отдал Михаил Булгаков… Ни один — и даже Достоевский!..

…Суть моих рассуждений в том, что совсем не патриотизм спас СССР, а любовь к Родине, понимаете?.. Ведь ни один политический и нравственный принцип (ни один «шланг», по которому закачиваются некие смыслы в головы людей) не выдержит бомбежек и кровавых отступлений начала войны, их может выдержать только настоящая любовь… А вот с ней — всегда сложнее и невероятнее, потому что только опустившись до глубинного уровня архаики, до основы основ внутри человека, чтобы переосмыслить все заново, можно найти опору… Человек — любой из нас — всегда начинается заново, и эта работа “по возвращению” к основам снова и всегда начинается сначала. История никогда не кончится именно по этой причине. Она всегда только начинается…

…Примерно то же самое я хотел бы сказать и о “национальной идее”, потому что вижу в ее сегодняшних “поисках” ту же подлость, ту же тьму, с какой бы стороны (патриотической или либеральной) эти “поиски” ни велись.

…Зачем они лезут в то, что не понимают, и неужели они не понимают, что вкладывать сегодняшние, кричащие смыслы в эту идею не только бессмысленно, но и попросту грязно? Уйдет Путин, придет другой, что, опять некие идеи переписывать будем?..

…Давным-давно прочитал в журнале “Вокруг света” статью, посвященную восстанию какого-то негритянского племени против своих угнетателей. После череды столкновений к ним пришли их мучители и сказали им: “Вы — никто, вы — рабы! Вы все равно проиграете эту войну, а потому лучше вернитесь на свои поля и работайте на нас!” Им ответили: “Мы — не рабы, мы — люди!”

Может быть, эти шесть букв и одна черточка “Мы — люди” — и ни буквой больше! — только они достойны стать нашей национальной идеей?.. Несмотря на краткость, в ней заложен удивительно емкий смысл, который, на мой взгляд, буквально бросается в глаза: если мы — люди, то и правда должна быть одна на всех. Главное — правда, понимаете?.. А свобода, равенство, братство — уже потом. И даже более того, если братство слишком сильно стискивает людей, равенство — слишком уравнивает в нравственном и духовном отношениях, в которых никакого равенства быть не может, а свободу очень легко довести как до безумия вседозволенности, так и до жертвенности во имя рабства, то извратить и переиначить простую правду гораздо сложнее. Разве не за эту правду восстал народ сначала в феврале 1917 года, а потом брал Зимний дворец уже в октябре того же года? Что понимали восставшие в “свободе-равенстве-братстве”?.. Каждый — свое, и в конце концов люди забыли, что они — люди. Но если мы — люди, а это и станет для нас самым главным смыслом, то…

Протрезветь бы нам вовремя, уважаемая Ирина Владимировна! Именно протрезветь от всяких “измов” — начиная от интимного онанизма в виде мечтаний о свободе и кончая всеобще обязательным американским глобализмом. К черту всяческое умственное окосение от “измов”, к черту и в черную космическую дыру!.. “Мы — люди”, и все. Точка. Мы — люди, а потому и должны относиться друг к другу только по-человечески. Кстати, в конце даже не просто точка, а точка отсчета. Если тебе нравится какой-то “изм”, ладно, не казнить же тебя за это и не ссылать в Сибирь, пользуйся им сколько хочешь… Но не забывай о главном, что мы — люди. А ты сам — человек, и втискивая людей в какую-то политическую идею, помни, что они могут с этим и не согласиться.

Кстати говоря, такая национальная идея ни в малейшей степени не мешает моему православному христианству, ведь сказал же один святой человек: “Стяжай мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся”. Разве он не прав?.. Но мир внутри меня не имеет смысла, если я вдруг начну относиться к людям с учительским высокомерием, и это будет уже не мир…

…Я не могу простить Никиту Сергеевича Михалкова именно за его умствования в “Утомленных солнцем”. Он как-то раз промелькнул на телеэкране с объяснением, мол, я взял все их либеральные идеи, и посмотрите, что получилось в итоге в моем фильме — фашизм все равно рухнул, его «цитадель» взорвалась от того, что крохотный паучок выполз из своего убежища… Возможно, я неправильно понял его слова, но примерно то же самое я увидел и в кино. Это что, получается, что Божья длань направила паучка, да?.. Сомневаюсь в таком “видении”, но это мое сомнение — не более чем личная оценка. Важнее другое, очень хочется спросить Никиту Сергеевича: а вы можете снять такое же “великое кино”, но без участия товарища Сталина, то есть без лазания по гигантским историческим фигурам? И кто вам сказал, что человек — просто человек, а не некий “исторический злодей” — меньше по своей человеческой значимости, чем товарищ Сталин?.. Не сомневаюсь, что Никиту Сергеевича возмутит последний вопрос, но и не задать его я не могу… И как в свое время поэт Андрей Вознесенский воскликнул: “Уберите Ленина с денег!..”, я хочу воскликнуть: “Уберите Сталина из кино!..” Уберите оттуда злодеев-комиссаров, ублюдков-«особистов» и партократов-людоедов.

“Водораздел” между добром и злом в СССР проходил совсем не по линии «партия-народ», а все-таки иначе. Возможно, ближе к концу Союза это как-то так и обозначилось, но суть-то в том, что это произошло не от “обострения классовой борьбы”, а в силу нравственного вырождения КПСС. А вот если вы не “уберете Сталина”, то рано или поздно вы будете вынуждены признать равенство между ним и Гитлером, и никакой патриотизм вам не поможет. Взгляните хотя бы на ФРГ. Там, насколько я понимаю, попросту запрещено упоминать ГДР (точнее говоря, там закрыли “окно Овертона”, окно возможного). И совсем не от страха, а потому, что это будет разъединять людей…

…Иногда мне кажется, что “глобализм”, не только политический, но и “творческий” при определенных обстоятельствах, так же страшен, как и лживая пропаганда, тупо бьющая в одну точку. Например, я остерегаюсь выносить те или иные исторические суждения, но очень люблю смотреть уже упомянутые мною ролики на YouTube, посвященные исторической тематике. Но не все, а когда выступают люди, по-настоящему владеющие тематикой. Например, меня интересуют причины военных катастроф 1941–42 годов. В чем они, в злодействах Сталина или в чем-то другом?.. И пробиваясь через вал информации я все-таки нахожу здравое видение: причина не в злодействах и ошибках, а, например, в том, что война между фашистской Германией и СССР была войной между богатой и бедной странами. В частности, СССР сильно отставал в производстве взрывчатки и современного пороха и в чудовищной битве под Ржевом РККА отвечала на три немецких снаряда всего лишь одним. При таком соотношении мы просто не могли победить, но, с другой стороны, пусть даже на месте Сталина был Черчилль или Рузвельт, никто из них не согласился бы отдать инициативу над нависающем на севере над Москвой “ржевским выступом”. Это был вопрос жизни и смерти.

Я не хочу углубляться в историю, я не силен в ней, да и интерес у меня к ней чисто потребительский, точнее, писательский… Но я вижу, как у писательской и режиссерской братии (с обеих сторон!) чешутся руки и как им хочется повоевать на «историческом фронте». В сущности, это тот же “ржевский выступ” и та же оголтелая ненависть друг к другу. Но если я могу понять и простить виртуальных “власовцев” (примерно так же, как прощают тупую скотину), то я не могу ни понять, ни простить тех, кто считает себя патриотами. Ребятки, вам-то это зачем?! Ну, на секунду представьте себе православного человека, проповедующего Христа и (тут же!) ненависть к тому, кто в Него не верит… Я ошибаюсь, и вы не делаете этого? Но тогда где ваше “разумное, доброе, вечное”?.. Вы думаете, что в споре рождается истина? Нет, это вас кто-то обманул. И хотя бы потому, что сущность любого спора заключается в преднамеренном искажении истины оппонента. По крайней мере, политические споры именно так и происходят. Иными словами, разве отменили главный принцип любого спора — “подхвати мысль оппонента и доведи ее до идиотизма”? Но истина — это “глас прохлады тонкой”, и ни один человек не сможет придумать более точного ее определения, чем это, которое вы можете найти в Библии.

Кроме того, я никак не могу понять, почему историю защищают не историки, а писатели, блогеры, публицисты и политические комментаторы? Что за сумятица мнений и дьявольская смесь! Вы можете представить армию, состоящую из партизан? Я — нет. И я вижу, как эта война становится “кормушкой” для тех, кто зарабатывает на спекуляциях. Тут суть в том, что один хороший историк может заменить “стопятьсот” блогеров и политических комментаторов, потому что ничто так сильно не бьет по доводам оппонента, чем возвращение к истокам приводимых в споре фактов и уже потом нового их рассмотрения…

…Жаль-жаль-жаль, сто раз жаль, что, например, я не только не слышу «историков литературы», я даже не знаю, есть ли такая профессия.

Простейший пример: не так давно Петр Порошенко буквально пропагандировал стихи Михаила Лермонтова “Прощай, немытая Россия…”, но если порыться в интернете, то… Тут, как говорится: “Поздравляю вас, господин соврамши”. Предположительно эти стихи могли бы быть написаны поэтом в 1840–1841 годах, но оригинала нет и впервые “вершина политической мысли” Лермонтова проклюнулась на свет Божий в 1873 году, когда пушкинист Петр Бартенев отправил письмо известному издателю Петру Ефремову с пометкой: “А вот еще стихи Лермонтова, списанные с подлинника”. Но ни в одно из пяти (!) переизданий сочинений поэта эта сенсационная “вершина” не вошла на том простом основании, что… издатель посчитал эти стихи шуткой пушкиниста Бартенева. Например, первая строка уж слишком сильно перекликается с известными пушкинскими строками “Прощай, любезная калмычка…” или “Прощай, свободная стихия…” Кстати говоря, за Петром Бартеневым уже водились подобные грешки, например, мифологическая статья “Об А. А. Фете и его кончине”. Но многое изменилось уже во время советской власти… Ей был выгоден “маленький, но победоносный” скандальчик, и именно по этой причине “политическая вершина” была все-таки приписана Михаилу Лермонтову…

Но ладно бы Петр Порошенко!.. Анализ этого стихотворения “Лермонтова” (тут только так, в кавычках) проводит Владимир Владимирович Путин (ролик нашел на RT, кажется, в 2016 году), и он… оправдывает поэта, мол, тот все-таки уезжал на Кавказ, был офицером, служил России и т.д.

Что это?! Как это?! Я понимаю, что со скукой каждый борется по-своему, но нельзя же так!.. Это же безграмотно — цитировать стихотворение поэта, которое, если и может быть включено в сборник (при огромнейшем желании, конечно), то только с пометкой dubia (лат. — “сомнительное” — произведение, приписываемое тому или иному автору). Тут снова повторяю, что первоисточника нет, стихотворение 37 лет после смерти поэта нигде и никак не упоминалось, это же просто dubia в квадрате! Господа, нельзя быть патриотом там, где им быть просто невозможно, и пожалуйста, проверяйте фактический материал…»

 

— Кажется, хватит… Алексей Николаевич, Вы где?

 

— Здесь, Ирина Владимировна.

 

— И я здесь… Алексей Николаевич. Сознательно продлила цитату из Вашего письма до тематики, уже, казалось бы, не имеющей прямого отношения к нашему диалогу, но сделала это затем, чтобы показать, что и Вы тоже любите порассуждать на темы, не имеющие к литературе прямого отношения.

 

— Все мы смертны…

 

— А написать рассказ и высказать в нем свою гражданскую позицию на эту же тематику (например, по стихотворению Михаила Юрьевича Лермонтова) у Вас получится?

 

— Думаю, что нет.

 

— Тогда насколько Вы честны в своих обвинениях по отношению к другим?

 

— Ирина Владимировна, наивный не может быть бесчестным. Вы же сами говорили, что в начале нашего диалога я выглядел несколько глуповато. Но тут дело не в уме, а в том, что… Все то, что я хотел бы сказать, не так просто выговорить.

Представьте себе поле или большую лесную опушку. На этой полянке — человек, вокруг него — цветы и трава, над головой — голубое небо, а где-то там, совсем недалеко, извилистая и чудесная речушка. Вне сомнения, в этой речке отражаются облака, а вот в человеке, примерно так же, отражается все это поле с цветами и рекой…

Замечательная картина, правда?

 

— Правда. Зачем Вы ее нарисовали?

 

— Я уверен в том, что существует и творческое «поле», некое творческое пространство, которое создает любой художник. В сущности, оно невыразимо или почти невыразимо, потому что нельзя описать каждый цветок или секундную рябь от порыва ветра на поверхности реки. Но это «поле» заполняет собой всё и в писателе, и в читателе, до самых уголков их глаз. Без него невозможно и созидание, и понимание созданного.

Вы цитировали меня, теперь я процитирую Ваше письмо (17 апреля сего года):

«…Сразу скажу, что была бы очень рада продолжению “Техники литературы”. Меня это тоже очень интересует — и как преподавателя “Теории литературы”, и как человека.

Понимаю всё, что Вы говорите об этом, потому что у меня есть очень похожий “смежный” опыт бессилия передать то, что ты понял или “открыл”. Когда говоришь об этом словами — а как иначе? — то даже если эти слова находятся, их смысл ускользает от восприятия собеседника. Слышится совсем другое — совсем очевидное, искажающее смысл. Потому что твой опыт всегда — между слов. А это “прожитие” (нижняя часть айсберга) — не передаётся.

Когда-то мне попадалась теория о “спящем (непроявленном) знании” (sleeping knowledge). Понятие не из отечественной психологии, а из зарубежной (думаю, из американо-европейских теорий менеджмента). Но я поняла, что наши классики, в первую очередь Пушкин, Достоевский (да и другие), давно об этом знали.

Это знание, которое не может быть передано напрямую. С этим столкнулись управленцы, когда пытались передать опыт лидеров продаж менее успешным коллегам. Мало того что описать этот опыт было трудно, его оказалось невозможно воспроизвести, повторить.

Но оказывается, как-то по касательной, опосредованно этот опыт всё-таки передаётся — может быть, в совсем отвлечённой беседе на другую тему, может быть, приходит в виде озарений или через подсознание.

Но вот эта попытка рассказать о “технике литературы” очень похожа на попытку передать “спящее знание” — которое в какой-то момент может проснуться — уже в другом человеке.

Опыт наших бесед здесь мне видится наиболее адекватной формой передачи смысла читателю. А наша система работы над текстом — пока обе стороны не будут довольны — не пропустит фальшивых нот…»

Ирина Владимировна, я уверен, что Вы поймете мою… точнее говоря, конечно же, не мою, а только в моем изложении, «теорию поля», о которой я говорю?..

 

— Да, мне кажется, что понимаю.

Кстати, я едва ли не прослезилась от Вашего трогательного внимания к моим эпистолярным высказываниям: хотя бы в этом письме я похожа на саму себя.

 

— Так вот, я смею утверждать, что творческое «поле», о котором мы с Вами говорим, всегда должно быть своим, то есть созданным всем тем «невыразимым», что находится внутри писателя или режиссера.

 

— Подождите!.. А оно разве может быть чужим?

 

— Может. Может, если вы берете чужие идеи, говорите о том, какой вы умный и как легко вы переспорите эти чужие идеи в своем романе или кинофильме. В цикле фильмов Никиты Сергеевиче Михалкова «Утомленные солнцем» я не увидел его «поля». По крайней мере, то, что он создавал, было чуждо тем «полям», которые он создавал раньше.

 

— Не упускаем из виду, что это только Ваша личная оценка…

 

— Подождите!.. А разве я претендую на большее? У меня нет ни малейшего желания учить Никиту Сергеевича уму-разуму, я высказываю только свои зрительские впечатления, и пожалуйста, простите мне попытку некоей «теоретизации», уж таким я уродился. Но я точно знаю, что нельзя так бездумно относиться к «теории поля». Я отлично знаю, что некие споры (политические, околополитические, нравственные, цивилизационные и т.д.) происходят в любой писательской или режиссерской душе. Но что важнее, эти споры или… Ирина Владимировна, как Вы думаете, что может быть важнее?

 

— (улыбается) Наверное, что больше по смыслу, то и важнее.

 

— Разумеется. Но что больше внутри душевных и внутри разумных споров? Для меня — лично для меня! — важнее талант, дарованный человеку Богом. Потому что талант — это тот язык, которым Бог разговаривает с людьми. И сегодня я с какой-то особенной болью понимаю, что для того, чтобы убить народ, нужно, в первую очередь, убить его талант, а вот когда люди останутся в темноте и пустоте, тогда...

Да, человек — свободен, он парадоксально и безмерно свободен, но все-таки талант (каким бы он ни был) находится не в его личной собственности. Талант можно продать, но тогда замолчит Бог, потому что Бог не управляется человеком с помощью магических слов, какими бы молитвенными они ни были, или действий, какими бы грандиозными они ни казались.

Один из вариантов перевода слова «религия» на русский звучит как «воссвязывание», то есть восстановление связи с Богом. На мой взгляд, талант — это практический инструмент «воссвязывания». Но этот глагол обозначает две «точки», понимаете? Например, на картине Микеланджело Буонарроти «Сотворение Адама» Бог протягивает человеку руку, и мы видим два — два! — действия: со стороны человека (неуверенное и робкое) и со стороны Бога — уверенное и сильное…

Знаете, я очень люблю «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого и перечитывал эту замечательную книгу до тех пор, пока она… не знаю… не отпечаталась во мне, что ли? Но вот когда, в самом конце романа, Лев Николаевич заканчивает рассказывать о судьбах своих героев и начинает излагать свои собственные суждения, то для меня это звучит… снова не знаю… ну, примерно как удары палкой по забору после того, как умолкли последние звуки гениальной скрипки. Лев Николаевич закончил свой диалог с Богом и вдруг взялся рассуждать вслух, но уже без Него…

 

— Вы хотите сказать, что какие бы человеческие споры (или полемические диалоги) ни звучали внутри писателя, самый главный — всегда другой?

 

— А разве Андрей Тарковский не сказал «уже все умеющему американскому режиссеру», что «теперь ему осталось поверить в Бога»? Если человек не верит в Бога, ему нечего делать ни в литературе, ни в режиссуре. Его удел — половой юмор а-ля Зеленский, а в лучшем случае — фантастика про попаданцев. Последней, кстати говоря, я симпатизирую, но все-таки это не совсем литература. Тут суть-то в том, что обезбоженная литература, за редчайшим исключением, всегда откровенно тупа. А если разобраться, то и исключения, о которых я только что сказал, всегда несут в себе библейские мотивы, хотя бы в силу христианского воспитания автора…

Конечно же, Никита Сергеевич Михалков — не обезбоженный режиссер, это талантливый и очень умный человек, но он словно забыл что-то очень важное и — на мой простодушный взгляд — вдруг стал похож на того Льва Николаевича Толстого, который совсем ни к месту вдруг разговорился на последних страницах «Войны и мира».

Он имеет право на любую форму высказывания?.. Но я спорю не с его правом, а с тем, что я увидел — с формой, точнее говоря, с привнесенной формой, которая в конечном итоге вдруг стала заслонять содержание. Я ошибаюсь, потому что не увидел всего, что хотел сказать Никита Сергеевич?.. Но это не моя проблема, потому что в подобном недопонимании виноват всегда писатель или режиссер, но никак не читатель и не зритель.

Знаете, о какой бы «технике литературы» я не говорил, я не настолько глуп, чтобы заключать все творчество в рамки какой-то «техники» или «теории поля». Для меня они иногда только «костыль», иногда некий компас, но никогда не начальная «точка отсчета»!.. Там, в этой точке, — уже Бог, уже какой-то Большой космический взрыв и величайшая в мире тайна. Я могу (ведь свободен же я!) как-то провоцировать этот взрыв, например, взять орфографический словарь, выбрать три слова наугад и попытаться объединить их в единый текст, но это же игры котенка на подоконнике. А вот когда я возьму идею некоего спора с кем-то, скажу про себя: а вот теперь я тебе все докажу, нехороший ты человек! — и стану доказывать… Вот тогда солнышко и погаснет. И я никогда не стал бы говорить о Никите Сергеевиче Михалкове, если бы не любил того, что он создавал раньше… «Раба любви» и «Утомленные солнцем» очень и слишком разное кино.

 

— Алексей Николаевич, а может быть, все проще? Может быть, высказать свою гражданскую позицию на телевидении и кино это… примерно то же самое, что стать солдатом в трудную для Родины минуту? Да, Вы уже говорили о том, что генералы не должны ходить в атаку, но может быть, сейчас на календаре снова 1941 год? А то виртуальное творческое «поле», о котором мы с Вами говорили, сейчас изрыто траншеями «информационной войны»?..

 

— «Штаб закрыт, все ушли на передовую», да? Но ладно бы так, это все было бы более или менее понятно, ведь человеку и людям в целом свойственно попадать в самые отчаянные ситуации. Но ведь на самом деле происходят куда более страшные вещи, потому что «в окопах атеистов не бывает» и небо никогда не станет пустым. Так вот, я говорю о небе, а не об окопах, и я не хочу отдавать это небо другим. Можно задержать дыхание на пару минут, нырнуть на глубину, но что потом? В отличие от правительств писатели, режиссеры и художники не выигрывают войн, они их переносят, понимаете? Художник (художник кисти, слова, образа) не может стать победителем в схватке с другим художником, ведь победить можно только в окопах, но именно тогда небо и пустеет, потому что Бог — не зритель…

 

— А в солдате Бога быть не может?

 

— Нет, может. Но суть не в этом, а в том, что всё то ложное, что создано художником, обрушится не в драке с чем-то более человечным, а по-другому и куда более страшным образом.

 

— Алексей Николаевич, но, на мой взгляд, и Бог может стать воителем. Разве Христос не изгнал торговцев из храма? Все, о чем Вы говорите, это… не обижайтесь, пожалуйста!.. только Ваш личный взгляд, Ваше собственное миропонимание и видение творчества…

 

— А разве я в самом деле хочу загнать других людей в какую-то клетку придуманных мной законов?

 

— (улыбается) Нет, конечно. Но все-таки Вы их подталкиваете…

 

— Я с самой отчаянной болью ненавижу профанацию таланта. Мы с Вами уже невольно коснулись национальной идеи… Я попытался как-то обозначить ее внешний контур, но внутреннее содержание этой идеи, на мой взгляд, состоит в том, что мы должны искать и находить талантливых художников, писателей, учителей, врачей и так далее. Тут суть не в какой-то отвлеченной «самореализации» гражданина — хотя я ни в малейшей степени не отрицаю и ее — но все-таки цель идеи (если она и в самом деле является идеей) все-таки гораздо выше и больше…

 

— Как звездное небо над головой?

 

— …и как язык, которым Бог разговаривает с людьми. Этот язык во многом загадочен и непонятен многим людям, но если это так, то как можно назвать талантливой, например, актрису, которая промелькнула в паре сериалов? Талант — не товар, талант — «глас прохлады тонкой», а если кто-то пытается вывернуть это понимание в иную, свою, придуманную им сторону, то это уже нравственное преступление. И кто мне докажет, что, например, разрушение храмов и гонения на церковь после Великой октябрьской социалистической революции меньшее, по сути, преступление?.. Всё всегда повторяется, может быть, в иной плоскости, в иных пониманиях, но сердцевина этого «всего» остается одной и той же на протяжении столетий. Она меняется не так стремительно, как об этом говорят…

Теперь снова об азартном желании генералов по-солдатски пойти в атаку… В фильме «Люди в черном» главный герой, когда положение становится совсем отчаянным, успокаивает своего молодого напарника тем, что, мол, всегда были не менее чудовищные, чем теперь, опасности. То есть всегда были злые инопланетяне, которые грозили уничтожить Землю в самое ближайшее время, и, мол, нечего тут паниковать, коллега. Так было, так есть и так будет.

Опасности есть всегда и везде: в личной жизни человека, в политической и финансовой жизни страны и так далее. Например, я автомеханик по, так сказать, своей основной профессии, и меня всегда интересовала история развития техники, правда, не только автопрома, но и танкостроения, и оружия. Так вот, одна из причин военной катастрофы 1942 года под Харьковом была не только в стратегических ошибках командования РККА, но и в том, что немцы к лету того года успели перевооружить и усовершенствовать свои основные виды танков и знаменитые Т-34 уже не представляли для них критически большой угрозы. Немецкие Т-4 по всем параметрам были равны нашим танкам, а в чем-то даже превосходили их. Ну, а знаменитый танк Т-34-85 появился только в 1944 году. Тут, конечно же, я, «уперев руки в боки», мог бы начать проповедовать — на грани паники: «а они немцев дешевыми танками закидали!» — о недальновидности технического руководства страны, но… Если уж хочешь «проповедовать» и паниковать, то нужно больше знать. Например, знать, как Сталин еще в конце 1941 года ставил вопрос о повышении защищенности Т-34. Но почему это не удалось сделать и почему все-таки получилось только в 1944 году? Оказывается, что технические требования к танкам Т-34 менялись по мере развития немецкой противотанковой артиллерии, а потому и шли с запаздыванием. Ну, а некие отвлеченные мечтания типа «а не сделать ли нам принципиально новый, непробиваемый в принципе и любыми снарядами танк» были не под силу экономике СССР. Примерно те же проблемы были и у немцев, и, в сущности, мало кто понимает, как пресловутый «королевский тигр» добил немецкую промышленность. Итог: исторические события нужно рассматривать в их динамическом развитии, а не подхватывать как горячие блины со сковороды…

 

— Алексей Николаевич, я, конечно, уважаю Вашу профессию автомеханика, но давайте, пожалуйста, поближе к литературе…

 

— (улыбается) Уважаемая Ирина Владимировна, как критик — я тот же автомеханик-историк…

 

— Алексей Николаевич, говорите как писатель. Кажется, эта способность у Вас — врожденная.

 

— Тогда, да, мне будет полегче… Знаете, все эти мои «не люблю» и «ненавижу» не более чем флажки, за которые, на мой взгляд, не стоит выходить. Эти «флажки» ничего не смогут создать, практически ничем помочь, но… Они все-таки нужны. Примерно, как те флажки, которые ставят вдоль дорог, чтобы машины и люди не сбились с дороги во время снежной пурги.

Знаете, есть такая легенда, мол, русская классика — скучна…

 

— Стоп! Алексей Николаевич, эта «легенда» рождена в средней школе и даже не неумелым преподаванием, а самой системой обучения, но попробуйте понизить ее уровень с той же «Войны и мира» Льва Толстого до «Филиппка» и я даже не хочу говорить о том, какой взрыв негодования Вы услышите в ответ. Кстати, Вы сами возмутились бы?

 

— Как и Вы, и еще как!.. Но я хочу сказать, что «Войну и мир» я понял и полюбил, когда мне перевалило за тридцать… В моем классе преподавали литературу разные учительницы, и ни одну из них я не могу назвать бездарной. Среди них были и утонченные актрисы с великолепным умением рассказчика, и умные критики, которые могли рассказать больше, чем написано в учебнике. Но легенда о «скучной русской классике» все-таки была создана.

Теперь вопрос: а зачем она была создана?..

 

— (улыбается) Как интересно!.. Но главное, Вы спросили так, словно эта «легенда» имеет своего конкретного создателя.

 

— А почему бы и нет? В свое время меня как-то особенно сильно зацепила крохотная часть текста из чеховской «Степи». Прошло много времени, и теперь в моем миропонимании этот отрывок словно лег на свое место, как небольшая, но важная часть мозаики…

Вот его контекст: к костру заночевавших в степи обозников вышел неизвестный. Он рассказал о том, как истово полюбил одну девушку, как она несколько лет не хотела идти за него замуж, но затем все-таки согласилась. Константин (так представился неизвестный), как оказалось, был очень счастливым человеком.

А вот этот чуть сокращенный отрывок:

«…При виде счастливого человека всем стало скучно и захотелось тоже счастья. Все задумались. Дымов поднялся, тихо прошелся около костра и, по походке, по движению его лопаток, видно было, что он томился и скучал. Он постоял, поглядел на Константина и сел.

А костер уже потухал. Свет уже не мелькал и красное пятно сузилось, потускнело... И чем скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная ночь…

Дымов подпер щеку рукой и тихо запел какую-то жалостную песню. Константин сонно улыбнулся и подтянул ему тонким голоском. Попели они с полминуты и затихли... Емельян встрепенулся, задвигал локтями и зашевелил пальцами.

— Братцы, — сказал он умоляюще. — Давайте споем что-нибудь божественное!

Слезы выступили у него на глазах.

— Братцы! — повторил он, прижимая руку к сердцу. — Давайте споем что-нибудь божественное!

— Я не умею, — сказал Константин.

Все отказались; тогда Емельян запел сам. Он замахал обеими руками, закивал головой, открыл рот, но из горла его вырвалось одно только сиплое, беззвучное дыхание. Он пел руками, головой, глазами и даже шишкой, пел страстно и с болью, и чем сильнее напрягал грудь, чтобы вырвать из нее хоть одну ноту, тем беззвучнее становилось его дыхание...

Егорушкой тоже, как и всеми, овладела скука. Он пошел к своему возу, взобрался на тюк и лег… »

Конец отрывка.

Так вот, Ирина Владимировна, я хочу сказать, что легенду о «скучной классике» придумала ее величество Бездарность, которая поет руками и еще черт знает чем, потому что она не умеет петь и никогда этому не научится. Она говорит: я имею право быть скучной, потому что я говорю о великих смыслах и пониманиях, а вот если вы не хотите понимать меня, если вы готовы уснуть от скуки, значит вы — умственно недоразвиты.

Это — подлость. Причем не обыкновенная, в смысле простенькая, житейская, а извращенная нравственная. Она просит… нет!.. она требует насилия читателя или зрителя над самими собой. И она постоянно твердит, что говорить иначе талант не может…

 

— Алексей Николаевич, усилия требует любой художественный текст или фильм…

 

— Но только не такого! Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что такое усилие ради понимания «великих идей» словно снимает внутри человека «защиту от дурака». Тебе внушают: это необходимо, потому что это умно, — ты веришь, веришь заранее, потому что вынести эту унылую тягомотину попросту невозможно, и вот тогда внутрь тебя вторгается что-то откровенно чуждое…

 

— А стоит ли ставить читательский или зрительский интерес высшим критерием оценки?

 

— А помните я Вам говорил, что «ложь то, что скучно»?.. Разумеется, интересно — не значит хорошо, но мои рассуждения базируются не только на рассуждениях о скуке. Повторюсь: художник, если он говорит не как «силу имеющий» — не художник. Он должен увлечь читателя, повести за собой в созданный им мир, а не быть официантом типа «какого сильнодействующего изволите, сэр?». В детективах такое «сильнодействующее» — убийство, в фантастике — инопланетяне, в художественной литературе — товарищ Сталин. Это как допинг, понимаете?.. Сил нет, но очень хочется что-то сказать, даже орануть погромче, чтобы все восхитились. Тебя плохо понимают, потому что ты скучен и откровенно убог?.. Тогда мы — критики и все те, кто стоит за твоей спиной — запишем тебя в непонятые гении, которого способны понять только избранные. Такой ход — сильный ход, но одновременно… нищенствующий, что ли?

Представьте себе побирающегося художника с табличкой возле шляпы на земле: «Подайте ваше понимание!»

 

— (улыбается) У меня вертится на языке одно слово, но мне не просто сказать его вслух…

 

— Хотите угадаю?

 

— Угадывайте.

 

— Это слово «импотенция». В данном случае речь идет о творческой импотенции. Кому-то очень хочется стать гением. Это — самое обыкновенное тщеславие…

 

— Покажите мне художника лишенного тщеславия!

 

— Нет, Ирина Владимировна, я говорю о куда как худшем тщеславии, чем то, о котором сказали Вы. Это тщеславие — стремление к грандиозности. Мол, уж если и создавать что-то, то Вавилонскую башню.

Нет, я отлично знаю о том, как Николай Васильевич Гоголь, еще не написав поэму «Мертвые души», заранее хвалился тем, что «вся Русь явится в ней!..» И он был прав — Русь явилась, а Гоголь — гений. Но посмотрите на текст поэмы… В нем нет великих персон, он едва ли не прозаичен, а люди в нем… мягко говоря, не очень крупные, что ли... Но это воистину поэма! Почему?.. Да потому что с любовью написана. Может быть, в этом и есть суть христианства Гоголя? С любовью, понимаете?.. А сто лет спустя о такой же любви к своим героям сказал и Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите».

В свое время только что упомянутый Иосиф Виссарионович Сталин сказал: «Я солдата на фельдмаршала не меняю», а писатель должен выбирать между любовью к человеку и грандиозностью своего произведения и, выбирая, понимать, что когда Гоголь говорил о еще не написанных «Мертвых душах», он (конечно же, подсознательно) говорил о грандиозности своей любви, а не замысла…

 

— Тут я, пожалуй, в чем-то с Вами соглашусь, потому что сюжет «Мертвых душ» списан с анекдота. Хотя, на мой взгляд, не стоит сравнивать анекдот с замыслом великого писателя. Впрочем, это ладно… Алексей Николаевич, и что же делать?

 

— Трезветь.

 

— Что Вы подразумеваете под этим теперь?

 

— Вернуться к нормальности, то есть не учить человека жить, а, как бы сказала Эллочка Щукина, «помочь ему материально». Возьмите телепрограмму и посмотрите, что дают народу на праздники… Фильмы Леонида Иовича Гайдая. Сколько времени идут его «Самогонщики», «Пес Барбос» или новеллы в «Приключениях Шурика»? Не больше получаса… И, казалось бы, ни одна из них не может сравниться размерами с «вавилонскими башнями» современных великих режиссеров. Но если режиссёр (или писатель) не умеет улыбнуть зрителя, если он не умеет донести до него добрый, сказочный смысл жизни, то зачем он работает?..

 

— Как сказочный поэтический смысл в поэме Гоголя «Мёртвые души», которую когда-то ошибочно причисляли к «критическому реализму» с обличением «царской России»?

 

— Да. Он — во взгляде, в миропонимании, теплом отношении к жизни самого Николая Васильевича Гоголя, и примерно такой же взгляд мы находим в «Мастере и Маргарите» Михаила Афанасьевича Булгакова. Не любишь — не пиши и не снимай!.. Даже если один из твоих героев — черт, укравший луну, или сатана Воланд.

 

— А как определить необходимую меру любви?

 

— (улыбается) По цвету первых кадров. Например, если эти кадры фиолетового цвета, то я тут же «отрубаю» такое кино. Именно этот цвет ассоциируется у меня с чем-то депрессивным и холодно отстраненным. Ну, а если серьезно, то ответа на Ваш вопрос не знает никто… Да, его всегда находишь, но это чувство, а не мысль, которую легко выразить. И, по большому счету это относится не только к главным героям фильма или книги, это относится к тому миру, который создает художник. Именно поэтому я и говорил, что нельзя брать чужой (точнее, чуждый) мир и пытаться что-то доказать с помощью ввинчивания в него своего смысла. Возможно, это относится к Никите Сергеевичу Михалкову, так сказать, в наименьшей степени. Я не хочу оспаривать ни его талант, ни гражданскую позицию, я говорю только о том творческом пути, который он выбрал…

 

— Да, выбери он путь безобидного сказочника, тогда, пожалуй, Вы бы его не критиковали…

 

— Ирина Владимировна, а кто вам сказал, что я безобидный? Человек, который не понимает сказку, не сможет поверить и в Бога, потому что сказка — преддверие веры. Вы думаете, мои оппоненты (я имею в виду наиболее умных) не понимают этого?.. И они боятся не моих доводов в споре, а того, что я обхожу их доводы стороной. Они мне попросту не интересны, ведь настоящий сказочник никогда не выберет чужую и лживую сказку для ее оспаривания. Я не отрицаю полностью некоего спора в писательском разуме, но он — только изначальный импульс, толчок к перепониманию, а дальше… не знаю… дальше начинают действовать какие-то другие законы. Например, если ракета летит к Луне, она удаляется от Земли, а не висит над ее поверхностью, ведь в противном случае — это только имитация полета.

 

— А что это за полет, Алексей Николаевич? Каким, на Ваш взгляд, он должен быть?..

 

— Часто коротким. Я уже сто раз повторял великую мысль, что мастерство познается в ограничении…

 

— Извините, Алексей Николаевич, я прерву вас. Для справки:

…Бывает так со всяким начинаньем:

Коль не обуздан ум твой — будет тщетно

Стремление к высотам совершенства.

Их достигаешь сил всех сочетаньем;

Лишь в чувстве меры мастерство приметно,

И лишь закон свободе даст главенство.

Гёте говорил о необходимости обуздать свой ум — Вы же имеете в виду пространство для творчества. Чувствуете разницу?

 

— Да, но не вижу принципиальных расхождений. Ну, например, хотя бы сказочный Левша…

 

— Понятно. Но хотелось бы пример лично от Вас… И чем проще, тем лучше. Допустим, Вам предложили написать маленький сценарий. Вы приводили как пример короткие новеллы Леонида Гайдая. Пожалуйста, докажите, что Ваша критика — не пустой звук.

 

— Ну, если совсем простенький пример…

 

СУДЬБА БАЛЕРИНЫ

1

Зал балетного училища был слишком маленьким, поэтому Насте приходилось часто заниматься во вторую смену. И хотя занятия заканчивались в шесть, за окном уже царила темнота, похожая на чернильное пятно на белой бумаге. Дорога через старый, заснеженный парк всегда была безлюдной. Когда на пути девушки возник хмурый тип в надвинутой на глаза шапке, Настя все-таки успела виновато улыбнуться ему.

— Дура ты!.. — мрачно сказал грабитель.

У него были толстые пальцы и неумелые руки. Первым делом грабитель снял серебряное колечко. Когда дело дошло до сережек, стало немножко больно, и Настя сказала тихое «Ой!..».

— Терпи уж, глупая, — посоветовал грабитель, снимая с девушки шубку.

Настя молча кивнула и всхлипнула носом. Наконец под ногами закончившего свою работу вора заскрипел снег. Он уходил неторопливо и, прежде чем исчезнуть за кустарником, похожим на огромный сугроб, оглянулся.

— Чего стоишь? — грабитель довольно выразительно постучал себя пальцем по лбу. — Беги в милицию, а то замерзнешь!..

2

В городском управлении милиции делали ремонт. Веселые студенты строительного института, подрядившиеся на очередную халяву, заглядывали в таинственные бумаги следователей, травили анекдоты и отдыхали, усевшись с ногами на помпезные, великодержавные столы.

Когда студенты добрались до кабинета генерала Сидорова, тот сбежал с государственного поста, не дожидаясь конца рабочего дня. Но, собственно говоря, удирать было некуда, и генерал направился с инспекцией в ближайшее 45-е отделение милиции.

Майор Алехин бодро отрапортовал всегда готовые для начальства цифры.

— Вот я сейчас всё и проверю, — строго пообещал генерал Сидоров.

Майор Алехин немного увял. Внимание генерала Сидорова привлекла толпа милиционеров возле комнаты рядом с «дежуркой».

— А это что за «зал ожидания»? — капризно спросил он.

— Балерину ограбили, товарищ генерал, — быстро пояснил Алехин. — Теперь девушка заявление пишет. А ребята спорят, похожа она на эту… То есть на ту… Точнее говоря, на бывшую Мишкину невесту.

Майор Алехин робко улыбнулся.

— Это на какую Мишкину невесту? — генерал Сидоров наморщил лоб. — Ты Мишку Ершова имеешь в виду?.. У которого любовь с балериной была?

— Так точно.

Про Мишкину любовь знали все милиционеры города. Он таскал своей красавице-балерине настолько огромные букеты цветов, что от них шарахались даже пчелы. На службе он быстренько раскрывал заведомо безнадежные дела и спешил к своей возлюбленной. Весной он лично отремонтировал фонтан в центральном парке. Фонтан бездействовал последние двадцать лет и, проснувшись, вдруг обнаружил такое рвение к работе, что его струи взмыли над крышами пятиэтажек. Веселый дождик разогнал из парка всех алкоголиков и наркоманов. В парке стали собираться только влюбленные. Они целовались под зонтиками или бродили босиком по лужам даже в самую отчаянную жару.

А потом, уже осенью, невеста ушла от Мишки. Точнее говоря, она вышла замуж за своего богатого поклонника и уехала покорять Париж. Мишкина драма, в отличие от его счастья, была тихой и незаметной. Он стал напрашиваться на самые опасные задания, но его не брали ни бандитские «пушки», ни хулиганские «перья»…

3

Генерал Сидоров подошел к толпе милиционеров. Один из них подсматривал в замочную скважину. Генерал отстранил любопытного и сам присел возле двери.

«Красивая!.. — подумал он, невольно залюбовавшись девушкой. — Кстати, действительно на балерину похожа».

— Как ее зовут? — тихо спросил генерал.

— Настя…

«И имя подходящее!» — решил Сидоров.

Его случайно и мягко толкнули ниже поясницы. Генерал споткнулся о косяк, рухнул на колени и открыл лбом дверь. Девушка за столом подняла глаза на шум. В дверном проеме стоял на карачках толстый человек в генеральской форме.

— Извините! — бодро сказал Сидоров и быстро встал. — Вы пишите заявление, пишите!.. Сейчас к вам следователь придет. Он и будет вести ваше дело.

Генерал закрыл дверь и потребовал ключ. Заперев дверь, он положил ключ в карман.

— В общем, так, ребята, а теперь срочно найдите Мишку, — сказал генерал Сидоров. — Хоть из-под земли его достаньте.

4

Прошел час. Настя давно написала заявление, но следователя не было. Девушка встала и подошла к двери. Дверь была закрыта. Настя постучала.

— Да-да?.. — тут же спросил ее вежливый голос снаружи.

Девушка сказала, что она опаздывает на свидание с женихом.

— Я сейчас генералу Сидорова доложу, — сказал голос.

Настя услышала, как в коридоре неторопливо затопали сапоги…

5

— Да что они, эти балерины, в женихах-то настоящих понимают?! — громко заявил генерал Сидоров, выслушав доклад дежурного. — Ты вот что, сержант, сделай вид, что тебя не существует.

— Совсем не существует? — уточнил дежурный.

— На все сто! — подтвердил генерал. — Пусть ждет.

Между тем тихая паника царила уже не только в 45-м отделении, но и во всех прилегающих к нему глухих окрестностях. Следователя Мишку Ершова искали везде: в пьяных забегаловках, где несчастные влюбленные частенько оглушают себя спиртным; в подозрительных подвалах, словно специально построенных для милицейских засад, и даже на чердаках, где, по поверью некоторых молоденьких милиционеров, можно было запросто наткнуться на снайпера, готовящегося совершить заказное убийство доброго и простодушного миллиардера.

— Она уже ногами в дверь колотит, — через час доложил генералу Сидорову майор Алехин. — В общем, это… про свидание свое кричит.

— Любовь, да?.. — усмехнулся генерал Сидоров.

— А если действительно любовь?

— Замолчи, не дави на психику! — огрызнулся Сидоров.

Он стоял у окна, курил и рассматривал за окном снег, перемешанный с дождем.

— Товарищ генерал, это противозаконно, в конце концов, — сказал майор Алехин. — Мы не имеем права задерживать потерпевших.

— Ты бы лучше Мишку нашел.

Но Мишки не было в моргах, вытрезвителях и больницах. Он не вылетал на самолетах, не выезжал на поездах и не отплывал на морских лайнерах в виду полного отсутствия последних.

Милицейский радиоэфир ругался едва ли не сотней охрипших голосов.

— За городом искали?

— Все лесополосы прочесали.

— А у матери в деревне?

— Три раза ей звонили.

— В сугробах искали?

— Каких еще сугробах?! Весна уже, от сугробов одно название осталось!..

— Вот и ищите там. Иначе сами к Сидорову на доклад пойдете.

6

В коридоре послышался шорох, и Настя перестала барабанить в дверь.

— Откройте сейчас же!.. — закричала девушка.

Шорох повторился, потом кто-то кашлянул явно генеральским басом и смущенно спросил:

— А вы заявление написали?

— Я про вас сейчас все напишу! — грозно пообещала Настя.

— Понимаете, в чем дело… — сказал бас. — Мишку Ершова пока найти не могут.

— Какого Мишку?.. — возмутилась девушка. — Мне не нужен никакой Мишка!

Из коридора ничего не ответили.

Настенька подошла к окну. Наверное, это было единственное окно в 45-м отделе милиции, которое не украшала решетка.

«Это сладкое слово — свобода!» — вспомнила вдруг девушка название старого кинофильма.

7

Настю поймали, когда она пыталась нашарить ногами опору, уже наполовину спустившись из окна. Девушку деликатно, то есть насколько это позволяла сложившаяся ситуация, подсадили на прежнее место. Потом милиционеры сняли решетку с соседнего окна и быстро приладили к окну комнаты, вдруг ставшему «КПЗ».

Объявленный генералом Сидоровым план «Перехват Мишки» продолжал приносить плоды, но все они были чисто уголовными: было задержано пять наркокурьеров, шесть угонщиков машин, три квартирных вора и четыре налетчика на инкассаторов.

— А где Мишка?! — перешел на откровенный рык генерал.

Майор Алехин только пожимал плечами.

— Может быть, мы его вообще не найдем…

И почти тут же майор переходил на жалобное нытье:

— Товарищ генерал, меня же посадят!.. Это противозаконно — задерживать пострадавшую, — уныло бубнил он. — Отпустите девушку на свидание.

— Знаем мы, чем эти свидания заканчиваются, майор, — отмахивался Сидоров. — Парижем заканчиваются, понимаешь, да?

Настя колотила в запертую дверь уже не ногами, а стулом. Но предварительно удостоверившись, что ей не предоставят адвоката и не объяснят причину ее задержания, девушка выбила стулом окно. Крики девушки в окно милиционеры заглушили свистками и тремя громкоговорителями.

Майор Алехин написал заявление «на расчет». Лейтенант Кудрявцев, принесший девушке ужин из ближайшего ресторана, вырвался из комнаты с расцарапанным лицом и синяком под глазом.

Генерал Сидоров порвал заявление майора Алехина и не без ехидства поздравил его с поимкой «вора в законе» Сеньки Хриплого. Этого неуловимого вора искали пять лет, но теперешняя удача совсем не обрадовала генерала Сидорова.

— Не найдешь Мишку, я сам тебя уволю! — пообещал Алехину генерал.

Конец поискам Мишки Ершова положил капитан Еремин, пришедший на ночное дежурство.

— Так ведь он на задание с московским ОМОНом поехал… Веньку Косого брать.

Сидоров застыл. Московский ОМОН всегда действовал самостоятельно и почти не информировал «туземное» начальство.

— А давно уехал?

— Еще в обед. Уже взяли, наверное.

— Кого?!

— Косого…

— К черту Косого!.. — рявкнул генерал. — Мишку сюда, быстро!

8

Машина «скорой помощи» остановилась возле 45-го отделения милиции ровно в 23.30. Санитары вынесли носилки и осторожно поставили их на снег. У Мишки Ершова было бледное лицо, а лоб закрывала окровавленная повязка.

Настя замерла и опустила стул, с помощью которого громила в комнате остатки мебели. Девушку вдруг поразила наступившая вокруг тишина. Она поняла, что что-то случилось… Что-то огромное, похожее на победу в великой войне или на тихий и ясный рассвет после долгой ночи.

Девушка поставила стул и села. В коридоре послышались мерные шаги сапог…

В комнату вошел генерал Сидоров.

— На улице холодно, Настя, — строго сказал он. — Шинель мою, пожалуйста, набросьте.

Настя встала… Сидоров набросил на плечи девушки генеральскую шинель.

— Идемте.

— Куда?.. — неуверенно и робко спросила девушка.

— Тут недалеко… Вас уже ждут.

В коридоре никого не было. Все стояли на улице и жадно смотрели на девушку. Толпа казалась чем-то единым, ждущим и удивительно живым.

Генерал Сидоров и Настя остановились возле носилок.

— Вот он… Мишка наш! — генерал Сидоров держал над Настенькой зонтик. — В общем, он и будет вести ваше дело, Настенька.

Мишка приоткрыл глаза и посмотрел на склонившуюся над ним девушку.

— А это потерпевшая, — пояснил Мишке майор Алехин, высунувшись из-за толстого плеча генерала Сидорова. — Ее Настя зовут. Кстати, она тут недалеко учится…

— В балетном училище, — добавил за подчиненного генерал.

Настя вдруг улыбнулась, рассматривая Мишкино лицо. Он тоже слабо улыбнулся в ответ и закрыл глаза. Пауза явно затянулась, но об этом никто не думал. Никто не хотел расходиться…

Санитары взяли носилки. Настя пошла следом, держа над носилками предупредительно одолженный генералом зонтик. Носилки поставили в машину. Настя села возле них. Машина тронулась.

Генерал Сидоров вытер мокрое от снега и дождя лицо.

— А ты говорил!.. — сказал он Алехину. — Ничего ты не понимаешь в балеринах, майор.

— Настя в вашей шинели уехала, товарищ генерал, — напомнил майор.

— Ну и пусть, — отмахнулся Сидоров. — Так ей в больнице будет легче врачами командовать. Да и вообще, ты почитал бы хоть что-нибудь о балете, майор. Это же искусство все-таки… В целом, очень душевное искусство.

И генерал устало поплелся в отделение…

Конец рассказа.

 

— Буквально вижу последние кадры: полутемная кабина «скорой», профиль девушки, уголок воротника шинели и свет падает так, словно на голове девушки надета пилотка. А за окном — огни большого современного города… Вы и в самом деле сказочник, Алексей Николаевич, и мне нравятся Ваши фокусы со временем. Только не понятно, зачем Вы сделали самого главного начальника генералом, причем преглуповатым?

 

— Затем, что с таким генералом можно проиграть сражение, но никогда — войну.

 

— Смело. В реальной жизни мы видим совсем других генералов. Впрочем, кажется, нам пора заканчивать это интервью. В заключение хочу сказать… Алексей Николаевич, а где та цель, в которую летела Ваша стрела? Иными словами, где то главное, без которого Вы не стали бы работать над этим интервью? Что там у Вас за пазухой?.. Вынимайте!

 

— Это «что-то» довольно нагловатая штука, Ирина Владимировна… Например, если бы так поступили со мной, мне бы это не очень понравилось.

 

— Даже так?.. Впрочем, хорошо, что Вы видите свои грешки. Продолжаем разговор. Итак, чем Вам так не угодил Никита Сергеевич Михалков?

 

— Не он!.. Мне, как Вы выразились, «не угодил» тот творческий путь, который он выбрал.

 

— Но чем это лучше?..

 

— Ничем. Короче говоря, это было давно… Может быть, лет двадцать назад, а может быть, больше. Никита Сергеевич выступал на каком-то творческом вечере… Я почти не помню, что он говорил (запомнилась разве что его боевитость), но вот одно врезалось в память — сценарий, точнее кусочек, начало сценария, который он рассказал: во время гражданской войны конь воюет то за белых, то за красных, то за зеленых… Конь скачет в атаку то в одну, то в другую, то в третью сторону…

 

— Всё?

 

— Всё. Знаете, можно долго спорить о том, какой я писатель, но у меня нельзя отнять одного — я умею работать с сюжетом, я могу выжать из него буквально невозможное. И я вижу, что тот «кусочек», который рассказал Никита Сергеевич, — гениален. Знаете, каждая тема для рассказа должна набрать какую-то «критическую массу», и тогда словно начинает срабатывать какой-то удивительно емкий смысл… В «кусочке», о котором я говорю, эта «критическая масса» уже была. Дайте его любому, пусть даже еще неопытному писателю, и он обязательно напишет замечательный сценарий…

 

— Стоп! Давайте-ка посмотрим, как его написали, точнее говоря, завершили Вы.

 

— Просто: коня ранят в бою (он сильно захромал) и его бросают. Конь с трудом добирается к людям на какой-то сильно потрепанный войной хутор. Там живут люди… Видно, что это разные люди, которых свела в одну семью война: мужчина-полуинвалид с двумя маленькими сыновьями, женщина-вдова с дочерьми и еще дети, которые плохо говорят по-русски… Конь остается у новых хозяев. О нем заботятся, и не просто из жалости, а потому, что конь — это жизнь. В крестьянском хозяйстве без него просто не выжить. Коня лечат и жалеют… Когда вечером конь стоит в конюшне, сквозь щели его рассматривают любопытные детские глаза… Ему предлагают пучки травы и морковку… Коня гладят детские ладошки, и он слышит детский шепот. На какое-то время он становится центром семьи и люди вокруг него светлеют... Война сделала их больными, но уже теперь, возле сильного существа, дающего им надежду на жизнь, они словно выздоравливают… Коня купают в реке, а по вечерам он слушает сверчка. Приходит время, нога коня заживает, и его выводят на пашню. Но его снова забирают на войну… Он снова скачет в сумасшедшую атаку в неведомую ему сторону, но не выдержав бешеного напряжения, конь и сам сходит с ума. Он бросается в реку с обрыва… Когда он выплывает — вокруг никого нет. Какое-то время он стоит на берегу, широко расставив ноги… Потом идет… наверное, сам не зная куда… он находит поле и соху, воткнутую в борозду… Конь ложится рядом с ней… Он — ждет…

Повторюсь: это мой вариант сценария, и вполне возможно, кто-то напишет лучше меня. Имея огромную «критическую массу», это не трудно сделать. Тут дело в другом: я ясно понимаю, что Никита Сергеевич Михалков не взялся за этот сценарий, потому что не набрал материала на, так сказать, полнометражный фильм…

 

— А сколько экранного времени занял бы Ваш сценарий?

 

— Минут пятнадцать, максимум двадцать. Больше просто незачем. Но кто мне докажет, что этот маленький фильм несет меньшую смысловую нагрузку, чем большой?

 

— Когда приводятся примеры, Вас легче понимать, Алексей Николаевич…

 

— Потому что я не критик, я — писатель. И я должен доказывать… нет, рассказывать свою точку зрения в рассказах или повестях, а не в критических статьях.

 

— И тем не менее, хотя Вы сами вышли за литературные границы, всё же обвинили Никиту Сергеевича Михалкова, так сказать, в излишне активной гражданской позиции…

 

— (улыбается) «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены» (с) «12 стульев».

 

— Понятно, понятно!.. Кстати, Вы уже говорили, что о ближнем всегда легче сказать, чем о себе самом. Как Вы думаете, Вас поймут?

 

— Нет. И даже не услышат.

 

— Тогда зачем Вы всё это говорили?

 

— Жестокий вопрос!.. Знаете, иногда в газете «Веста» печатают мои рассказы. В лучшие годы тираж этой газеты был около миллиона. Помните, как один из героев Антона Павловича Чехова, попавший в крохотную заметку в мизерной газетенке, восклицал: «Теперь меня вся Россия знает!..» Так вот, не узнает никого сегодняшняя Россия ни в маленькой газетке, ни в миллионной… Потому что это узнавание стоит немалых денег, а у меня их нет, да и не будет уже. Разумеется, Никита Сергеевич ничего не покупал за деньги, но его плата за узнавание совсем не то, что он сделал в «освобожденной России», а то — то потрясающее! — что он сделал, находясь в «рабстве» при «тоталитарном режиме». Это замечательное, чистое и очень талантливое кино. Потом… Впрочем, разве он один перепутал свои замыслы с Божьими? Свобода же, понимаешь!.. Но, на мой взгляд, свобода человека-творца заканчивается там, где начинается свобода Бога-творца.

Знаете, Ирина Владимировна, я хотел бы закончить это интервью крохотным рассказиком о кино. Вы же сами сказали, что на «литературном поле» я куда более понятен…

 

— (смеется) Точнее говоря, вменяем, Алексей Николаевич. Хорошо, я согласна. И давайте попрощаемся с читателями. До свидания!..

 

— Мира и добра вам, граждане! И давайте не будем забывать, что мы — люди.

 

НА ПОЛТИННИК

 

Снимали кино про любовь. А девушка, которая проститутку играет, не пришла.

В общем, режиссер Сашка Тимохин первую попавшуюся красавицу в съемочный павильон с улицы притащил и спрашивает ее:

— Девушка, хочешь сниматься в кино?

Девушка Танечка покраснела, кивнула... Стоит и не знает, куда глаза деть.

Смешно, да?.. Чего тут стесняться-то? Кстати, киношный эпизод-то совсем крошечный: номер гостиницы, уставший от жизни главный герой Братанов трет ногти пилочкой и молчит. А проститутка, значит, ему говорит: мол, пожалуйста, деньги вперед.

Кое-как разобрались, что к чему.

Камера! Мотор!..

Танечка к Братанову подошла и шепчет:

— Вперед...

И все. Пауза.

Режиссер Сашка Тимохин улыбнулся и спрашивает:

— Ну, и куда вперед? В атаку, что ли?

Танечка Братанову шепчет:

— Пожалуйста...

Опять пауза.

Сашка в кресле приподнялся и спрашивает:

— Ты куда пришла? В библиотеку, да?!

Танечка шепчет Братанову умирающим голоском:

— Деньги...

Ха, деньги!.. И что за тон?! Так только интеллигенты друг дружку грабят.

Снова стали разбираться, что к чему. Сашка Тимохин проститутку целых три раза изобразил. Даже вспотел и Танечку в краску вогнал. Тьфу!.. Всех делов-то, понимаешь, на пару минут, только время зря терять.

Объявили номер очередного дубля, включили камеру. Улыбнулась Танечка, да так жалостливо, чисто и светло, что всю съемочную группу, как по мановению волшебной палочки, от возмущения передернуло. Подошла она к Братанову... Стоит и молчит.

Сашка шепчет себе под нос:

— Честное слово, сейчас убью кого-нибудь!

А Танечка вдруг заглянула огромными глазищами в лицо Братанову и говорит:

— Я люблю вас!

А?!.. Че?!.. Обалдеть можно!

Сашка Тимохин в кресле подпрыгнул и кричит:

— Кто любит?!.. Кого?!.. Где?

Братанов на свою руку с ухоженными ногтями полюбовался и говорит:

— Слушай, Сашуля, а, кажется, в этом что-то есть.

Сашка орет:

— Тебя что, вниз головой уронили? По сценарию ты проститутку только что возле гостиницы за полтинник снял.

Танечка быстро-быстро:

— Ну и что? А она его все равно любит. Она каждый день его ждала. Стояла и ждала... А он — глупый. Он же не знал, что его любят.

Режиссер Сашка только рот от изумления открыл.

А Танечка Братанову снова:

— Я люблю вас!.. Я люблю вас!.. Я люблю вас!

И шепот такой — громче любого крика. Все выше, выше, выше!.. Замерла киношная братия. Все стоят, слушают...

Танечка — дальше:

— Вы видите, как светит солнце?.. Но это значит, я люблю вас! Слышите, как дышит ветер за окошком?.. И это значит, что я люблю вас. Посмотрите-посмотрите!.. Оглянитесь вокруг себя и тогда вы поймете, как я люблю вас.

Тишина!.. Только уборщица тетя Ася веником по полу — шмырг-шмырг.

Шепчет под нос уборщица:

— Надо же придумают, «я люблю вас». Кино, одним словом...

Тут кто-то чашку с кофе уронил. Все вздрогнули, словно вынырнули.

Потрясенный Сашка Тимохин на Братанова посмотрел и спрашивает:

— Да на фига же этому тупому быку столько любви на полтинник?!

Тут жена Сашки шепчет ему справа на ухо:

— Дорогой, это же моя роль! Я всю жизнь о ней мечтала.

Любовница Сашки шепчет ему слева:

— Милый, это моя роль, моя!..

Братанов снова на свою руку полюбовался и говорит:

— Точно, Сашуля. В этом определенно что-то есть.

Суета поднялась — не приведи Бог. Сценарий срочно из боевика в мелодраму переделать нужно?.. Нужно. Новую, но знаменитую актрису на роль влюбленной проститутки Офелии найти нужно?.. Нужно.

Уже через час Сашка кричит своей супруге:

— Ты чего Братанова за шею хватаешь? Куда, куда ты его в постель сразу тащишь?!.. А монолог про любовь где? Уйди отсюда, а то убью!

Еще два часа прошло, Сашка кричит своей любовнице:

— Ты что сразу раздеваешься, дура? Про любовь давай шепотом — и погромче!

Любовница говорит:

— Не могу, я еще не голая.

Сашка не своим голосом орет:

— Уйдите все, а то сейчас всех у-у-убью!!

Стали искать Танечку. А ее уже и след простыл. Пропала. Как потом выяснилось, в киношный институт она приезжала поступать, но срезалась. На той самой фразе «Пожалуйста, деньги вперед» и срезалась.

Кино, в общем... А если в этом кине любви ровно на полтинник, то... Помолчим, короче говоря.

 

— Спасибо, Алексей Николаевич, за интересную беседу «о кино». Журнал «Парус» желает Вам вдохновения и успехов!

Tags: 
Наши встречи
Project: 
Parus
Author: 
Котов Алексей
Год выпуска: 
2020
Выпуск: 
82