Евгений РАЗУМОВ. Иллюзий мотыльки

Поздравляем Евгения Анатольевича с юбилеем

и желаем ему дальнейших творческих успехов,

крепкого здоровья и семейного счастья

***

Чистого снега для баб маловато

выпало в этом году.

Лучше мы кошечку слепим, ребята,

кошечку слепим коту.

(Вон у забора сидит, горемыка,

март ожидаючи свой.)

Паша Темпачин не пьет поелику —

смотрит в окошко живой.

Пусть полюбуется эдаким зверем.

(Баб, что ли, он не видал?..)

Мы ведь в добро и в Темпачина верим

(мы — это целый квартал).

Нечего, скажем, хлестать бормотуху

в мире, где колют дрова,

чтобы согреть старика и старуху

перед лицом Рождества.

Не переделаешь всех рукоделий

и за четыреста лет.

Ты доживи, доживи до капелей,

Паша Темпачин, сосед!..

***

Внуку Косте

«Буколика» — прижму очередную книгу

(пиджак очередной поморщится — «глупец»),

автографы раздам (писатель поелику)

и в шлепанцы вернусь, где костромская ТЭЦ

отопит этот дом… Зима очередная

навеет мне тоску, но водка — возразит.

(Мол, надо жить, дурак!..) И, внука пеленая,

я улыбнусь в душе — небритый паразит.

Ведь жизнь — еще дана. Вкуси ее горбушку.

И завари чаи, где мята и чабрец.

И просуши от слез промокшую подушку.

И позвони, дружок, на костромскую ТЭЦ —

спасибо, мол, за то, что мы об эту пору

из шлепанцев глядим в окне на снегиря —

и я, и Константин. И нету уговору

изображать тоску на фоне января.

И пусть проходит жизнь (и пусть — очередная) —

мне костромская ТЭЦ из трубки скажет: да,

до мая хватит нам (мазута, полагаю).

Ты знаешь, как шмели начнут гудеть тогда!..

ИСКУШЕНИЕ

П. Корнилову

Павел, когда эклога — вроде дождя и снега,

вроде дождя и снега — все остальные мысли.

Вот и сейчас… Подумал — и поперхнулся: эко,

как небеса под раем, дескать, уже провисли.

(Да и под адом то есть.) Вторя весенней кепке,

странно кричит ворона, ветку считая домом.

Не упадет с березы — лапки вороньи цепки.

Странно — и я с березы что-то кричу знакомым.

Дескать, живите, люди и остальные птицы.

Ну, а меня с вороной не поминайте лихом.

Возраст такой приходит: кажется жизни — снится.

Поздно летать по вишням, яблоням, облепихам…

Вот на березе каркать… Вроде дождя и снега.

Вроде дождя и снега изображать природу.

Это по нашей части (птицы и человека).

Может, природе этой кто-то напишет оду.

В мае. Когда от вишни не оторваться глазу.

В мае. Когда береза тоже исходит соком.

Не полететь ли, Павел, мне к молодому вязу,

к тем (чем тебе не Брейгель?) двум или трем сорокам?..

***

«Скоротечна римская минута», —

думал и Проперций, и Катулл.

«Господи, часы у них откуда?..» —

подо мною покачнулся стул.

Я достал кофейник из Вселенной,

чтобы грезить, как поэты те.

В пять утра. Поэт обыкновенный.

В майке то есть. То есть в наготе.

Перед остальной литературой,

что, конечно, — классика уже.

В зеркале прошелся кто-то хмурый.

Я, наверно. С грустью на душе.

У обыкновенных у поэтов

даже водка, видимо, грустна.

Жизнь прошла. Но, кофию отведав,

воскрешаешь в сердце имена.

И глядишь на муху, не мигая,

что встречает солнце на окне.

Шесть утра. Душа моя нагая,

умирать-то ведь придется — мне.

COVID-19

Р. Аймалетдинову

Когда, Ренат, письмо, минуя карантины,

доедет до Москвы, подумаю: «Пора

продать, Ренат, мои голландские картины

и масок накупить (пусть носит детвора)».

«Но как же стрекозу тогда ловить в июне?..» —

душа задаст вопрос. И не отвечу ей.

Ведь груднички — и те уже пускают слюни,

на травку норовя ножонкою своей

ступить. «О ангел сна!.. Верни нам это лето,

где масок нет еще на миллионах лиц», —

подумаю. Ренат, в конверте нет ответа.

Забыл?.. Нельзя писать сегодня из столиц?..

У нас уже цветет черемуха (наверно).

Но хлоркою пропах пятиэтажный дом.

Я в пятый раз прочел, Ренат, всего Жюль Верна.

Мне даже водку пить приходится с трудом.

На бабочек смотрю из форточки. Из маски

«прекрасные!» шепчу крапивницам вослед.

Земля еще не все нам рассказала сказки.

(Особенно — из тех, где Человека нет.)

***

Лейка моя пустая, сядь на скамейку тоже.

На — закури от скуки, грядки обозревая.

Пусто и там. От скуки клею свои калоши.

Здесь, на земле на грешной, то есть вдали от рая.

Да, барахла немало было на свете этом

привезено комоду с помощью чемодана.

Руки устали. Баста. Даже с велосипедом

я расстаюсь, хотя он вроде бы без изъяна.

Ты?.. Ты — другое дело. Ржавая, а туда же —

надо полить морковку, дескать, и огуречик.

Жаль — выпадают зубы. Их ожидает каша.

А хорошо ведь было воду таскать из речек!..

В молодости. Рубаха всё норовила, помню,

к бабе какой прилипнуть. Глупые были, черти, —

я и рубаха. В Таю втюхались или в Тоню?..

Нет, не сумею вспомнить, видно, до самой смерти.

Ты посиди. На грабли не наступлю, не бойся.

Мне ведь — седьмой десяток, не девяносто то есть.

Можно еще скворечник к той прикрутить березе.

В мае. И эту грядку перекопать на совесть.

***

Иллюзий мотыльки куда-то упорхнули.

(А может, высохли от времени в шкафу.)

Не венский человек сидит на венском стуле,

пытаясь дописать последнюю главу.

Романа?.. Нет-нет-нет… Так — повести печальной.

Так — повести о том, что было и прошло.

На улице Пустой. (А может быть, Банальной.)

Такое у него случилось ремесло —

дописывать главу. А ведь казалось: свыше

Судьба ему дана. Иллюзий мотыльки —

их крылышки шуршат, осыпавшись на крыши

домов, где ночевал, листая дневники.

Банальный человек. Сидит на венском стуле.

Чернильница. Перо. Пиши себе роман.

(Казалось бы.) Зачем тебе «Киндзмараули»?..

Допей валокордин. Все прочее — обман.

ПАПИРОСА

Я, который лопатой чертил огород

и чего-то втыкал в эту землю когда-то,

нынче просто курю у закрытых ворот

коллективного, если задуматься, сада.

И задумаюсь. И посмотрю за забор.

За забором трава оплетает скамейку,

где когда-то сидели и я, и Егор,

и Таисия, снявши свою телогрейку.

Это было в году, почитай, не в восьмом,

а в девятом… До новой, наверное, эры.

Или лейку Егора, к примеру, возьмем.

Нет ее!.. Хороши, ёксель-моксель, примеры!..

Унесли. Пионеры. А может, народ,

что из Средней из Азии едет куда-то.

Тоже, видимо, свой разводить огород.

(Не останешься, пугало, ты без халата

полосатого.) Вишни зачем-то цветут.

На веревке Егорша оставил кальсоны.

«Сам-то где?..» — папироса подумает тут.

И погаснет. Дымить больше нету резона.

Утрамбую окурок в земле каблуком.

Словно не было нас — огородников хилых.

Скоро яблоки свесятся с веток кругом.

(Не сажают их — яблони — жаль на могилах.)

***

Зачем, сутулое пальто,

кладешь в карманы зажигалку

и письма?.. (Хватит лет на сто

их перечитывать.) Не жалко?..

Однако ты бредешь туда,

где сыро, холодно, безлюдно,

и смотришь то на провода,

то на речное — смотришь — судно.

Река по-прежнему течет,

но прежнего не остается

ни здесь, ни там, где небосвод —

уже лесок или болотце.

От писем — пепла бугорок

(не страшно — дождь через минуту).

Пальто продрогло. Я продрог.

Зачем писать из ниоткуда?..

Пальто добавит: «В никуда».

Я вырву пуговицу сдуру.

…Небес холодная вода

седую гладит шевелюру.

***

Это не грусть, это просто Природа,

место для выхода, место для входа,

смотрит, куда бы пристроить тебя —

не карапуза и не футболиста

лет двадцати, а годочков на триста

старше мужчину, порядок любя.

С биркой на ручке, а может, на ножке —

я примеряю штанишки, калошки,

прочую мелочь, забыв чемодан

где-то в Ростове, а может, в Майкопе,

чтобы заснуть и проснуться в микробе —

первом микробе на весь океан.

Это — Солярис какой-то, неправда,

и за сегодня последует завтра,

где у Природы хватает для всех

места. «Для выхода или для входа?..» —

сонную мысль продолжает Природа.

Это не грусть — междометие: «Эх…».

***

Надо бы носить пенсне и грустить поверх пруда,

полагая, что за ним где-то молодость лежит,

у которой декольте открывало иногда

душу женскую тебе и подобие орбит,

вдоль которых мысль текла и кружились комары,

не краснея (та и те, те и — гнусненькая — та).

Но вишневый сад уже дорубают топоры.

И в Париже тень твоя тоже сбросилась с моста.

Тоже?.. Видимо, ага, коль не пишет столько лет

в эту чеховскую глушь, написав «оревуар».

Застрелиться?.. Не дает ни ломбард, ни пистолет,

что лежит там. Портсигар?.. Не стреляет портсигар.

А всего-то сорок лет промелькнуло за окном.

Вот и колокол звонит в ухо левое уже.

Почему-то в темноте уксус кажется вином.

Не зуди, комар, в мозгу…

Не зуди, комар, в душе…

***

Уныние гоню стамеской и киянкой.

«Не спаивай!» — прошу под местный огурец.

Смеется надо мной и над моею пьянкой:

«А ты пересчитай коров или овец».

Увы, я — не пастух. Скорее огорода

стареющий солдат (а может, дезертир),

чьи ноги оплела картофелем природа

(картофель — даже он имеет свой мундир).

А мой — пугает птиц (при пугале служака).

Когда-то в нем скакал с Печериным Г.А.

(Вернемся в огород.) Залаяла собака.

Ужели и она — в унынии?.. Ага.

«На колбасы ломоть!» — рука моя сказала.

Стареешь на цепи, хотя и лабрадор?..

И я сточил уже последнее кресало,

то табачок куря, то пестуя топор.

Но ничего — живу. И даже брею шею

хотя бы раз в году. А прошлое — ботва.

Не знаю, есть ли смысл ее считать своею.

В раю и эдельвейс — обычная трава.