Андрей ШЕНДАКОВ. Сквозь глубину текущих к небу рек…

***

...Как будто было не со мной:

«Весь этот мир, холмы, берёзы,

коней рассветный водопой,

любви застенчивые слёзы,

и мамы добрый поцелуй,

и окуньки в литровой банке…»

О Время, Время, наколдуй,

верни былые полустанки,

дорог искрящуюся пыль,

лесные запахи и вкусы

(о них ли спорят?). Это быль:

рябин оранжевые бусы,

костры, черёмухи, поля,

столбы смолистые, ограды

и храм, где, в первый раз моля,

просил у Господа пощады

за весь наш мир и за себя,

чтоб были помыслы светлее…

Янтарный лик порхал, дробя

шаги в неведомом елее,

где мёртвых нет, кого, воспев,

остановили годы в датах…

Яснее солнечный напев,

роднее свет в тугих раскатах,

когда над летней синевой

всё чётче видится былое,

когда всё было, всё — со мной,

как тёплый луч на аналое…

ОСЕННИЕ СТИХИ

Дух бессмертен, вечен,

неизменяем, потенциально

(в зачатке) чувствителен…

К.Э. Циолковский,

«Космическая философия»

I

Благоговение моё,

твой вздох глубок и благодатен,

о Осень! Тёплое жнивьё

лежит в наплывах лунных пятен;

сентябрь так сильно разогрет,

так непривычно многозвучен,

что где-то в дымке прошлых лет

огни нахлынувших излучин

я слышу… Слушая Его,

я вижу млечные полотна;

но постояннее всего —

всё то, что тленно, мимолётно…

II

О Боже, Боже, я, поэт,

перед Тобой открыт и честен,

лучом Твоим, как мир, согрет;

своих едва заметных песен

я не прошу нести сквозь мглу:

мрак беспросветен, многотонен;

я — в неоплаченном долгу

и потому почти не волен

себя вселять в небесный Дух,

в свет неизведанных окраин;

но вечен взгляд и тонок слух,

а Космос, Космос — многогранен…

III

Так много в солнечных глубинах

ещё не высказанных слов:

сверчки на огненных рябинах,

закат — салатово-медов,

лилово-чёрных лаконосов

едва созревшие плоды,

прозрачно-пепельно-берёзов

дымок, парящий у воды…

И всё плывёт куда-то — мимо,

и всё — сплошной водоворот:

всё многократно повторимо,

но всё ль известно наперёд?

IV

Жёлтых листьев пора благодатна,

дух полыни и терпок, и мил;

на реке серебристые пятна

кто прохладной порой не ловил —

в предвкушении и накануне,

в созерцании и в чистоте,

вспоминая о южном Ахуне

иль о дальней заморской стране?..

Остывают, но всё-таки живы

дни, застигшие снов старину.

И качают волнистые ивы

в серебристых пелёнках луну.

V

И вы, о солнечные ивы,

зарницам вскинутым родня,

искристы, трепетны, пугливы

среди дворов на склоне дня;

и ворох яблок у калитки,

где шорох листьев кропотлив,

и на скамейке след улитки —

всё это осени мотив.

Насыщен воздух ароматом

в саду янтарно-золотом;

представить сложно: каждый атом —

обетованный чей-то дом…

VI

Монет старинных горстка зелена,

мой дом забытый осенью светлее;

какая всё же, право, старина

сохранена, как в стынущем елее,

и в тихом скрипе древних половиц,

и в запахе печной отволглой сажи,

и на портретах в очертаньях лиц —

в крылах земной и поднебесной стражи.

Душа бессмертна, и бессмертен Бог;

бессмертны ль духи — атомы-частицы?..

Взгляд полуночный выдержан и строг:

летят куда-то огненные птицы.

VII

С пьянящим запахом кофеен

дымок сухой листвы сплетён,

спокоен, чист, благоговеен

над тротуаром старый клён;

свеченье фосфорных гнилушек —

труха погибших тополей,

и месяц — серебристый ужик —

скользит над заревом полей.

Налево — лес, направо — роща:

провинциален городок…

Нет ничего, пожалуй, проще —

идти, как тень, через мосток.

VIII

Мосты небесные — живые, —

мосты озёрной тишины,

а на заборе пулевые

следы ещё с войны видны:

соседский дом настолько древен,

что даже окна смотрят ниц —

в туман бесчисленных расщелин,

на отраженье дальних птиц…

Небесный бой и бой вселенский —

незавершённый, вечный бой:

уходит путник деревенский

куда-то тропкой полевой.

IX

Поля, поля, моя Россия:

коней иль сказочников прыть?

И вы, мой друг, Анастасия,

мессия, может… Может быть.

Мужское ль, женское начало,

страдай ли, странствуй иль верши —

когда-то Слово освещало

небесных далей рубежи;

теперь всё больше — размышленья,

теперь всё чаще — пустота…

И лишь в огне преображенья

дана поэту высота.

X

С чердака восхищаться звездою,

воспевать запах древних кадил,

напитаться студёной водою —

вы промолвите: «Вот, удивил…»

Между тем интересно иное:

мироздания вечный полёт;

может быть, кто-то вспомнит о Ное,

когда вычертит время черёд?

Тонет вечер в безропотной дымке;

может быть, снова мысли — не те?

Словно в зыбкой сиреневой крынке,

стынет месяц в озёрной воде.

XI

Мой дальний тихий островок

в речном песке — великолепен,

брод каменист и неглубок

среди кувшинковых отметин;

здесь я впервые проводил

дни в одиночестве — с приманкой,

тот островок и нынче мил:

дома в реке с зеркальной дранкой

куда-то плыли, и, рябя

в глазах, наклёвывались дали…

Теперь, как стих, ловлю себя,

свой свет в небесной литорали.

XII

О Время, ты безумно и грешно!

О Время, ты безропотно и свято

клюёшь своё искристое пшено

в лучах рассвета и в лучах заката;

круговорот, сплошной водоворот:

дома, деревья, небо, мирозданье —

почти незримый огненный оплот

и в паре строк земное покаянье.

Бросает осень — топки и лихи —

ночные блики к листьям облепихи…

Бессмертна жизнь: бессмертные стихи

приходят в дом — и оживают книги!

НЕБЕСНЫЕ РЕКИ

(осенние зарисовки)

I

…И вот она — на блюдечке, бери,

осенний дождь её омыл изрядно,

плеснув, как брызги, солнечные пятна

к ногам неспешной северной зари;

и вот она — от медного гроша

и до седин ревущего пульсара

идёт к тебе ни молодо, ни старо,

на вечный круг вспорхнувшая душа,

в которой есть сплетенья всех времён

и, может, даже что-то неземное:

и мысль о Боге, и печаль о Ное,

и песнь ещё о тысяче имён;

она, как небо, ярко-голуба

и, словно море, с виду бестелесна,

её наружу вспененная бездна

горит звездой скалистого столба,

как будто в чащу ссыпанная соль, —

в таёжной мгле иль зареве болота

душа тиха, как тень ночного грота,

и холодна, как поздняя трифоль,

и горяча: нагая из шиншилл

она вздымалась, на руки бросаясь,

но, от неё стократно отрекаясь,

Творец иным простором дорожил;

не завершён землянин, человек,

глупцами вновь к душе презренье свито,

но все пройдут сквозь огненное сито,

сквозь глубину текущих к небу рек,

где нет, увы, ни снов, ни берегов

и тех, кто злобен и беспутно грешен;

где цвет уже совсем других черешен

лежит вокруг искрящихся стогов;

но всё-таки, моя душа, уймись,

на вольных скалах отдохни, не пенясь,

иначе нас с тобой сожгут за «ересь»,

а ты крылом пронзишь до срока высь.

Всё сказано. По-моему, сполна;

моих метафор смысл концептуален,

мой путь велик, хотя чуть-чуть печален:

летит над миром Млечная Волна!

II

Как тяжело предчувствовать, страдая

и понимая тленность Бытия,

когда душа, уже не молодая,

идёт по тропке — кромке острия,

наточенному лезвию заката,

где луч нездешний плавится вдали

и бесконечно, тихо, виновато

плывут на юг ночные журавли;

где цвет листвы ещё багряно-розов,

а горизонт малиново-бордов

и далеко до северных морозов

с прерывным треском вымерзших углов

знакомых хат, — да где там, где тут хаты? —

давным-давно на кухнях тёплый газ,

и не пугают никакие платы,

и старомоден под забором лаз,

и я живу, по-моему, «опрятно»,

кручу приёмник — слушаю «себя»:

на Солнце вновь размашистые пятна

гудят, планеты волнами кропя, —

как шум души, поток Большого взрыва

зажат в моей надломленной горсти;

как магнетит, притягивает ива

мой взгляд к окну… О Господи, прости.

Широк простор пустой многоэтажки:

разъехались, стучит ветвями клён,

смурной сосед, любитель злой затяжки,

густой тоской, как лист, посеребрён;

и как-то вдруг немыслимо средь ночи —

возвышенна, спокойна и легка —

в «противовес японской Тамагочи»

живёт, летит на Млечный Путь строка;

и как-то сложно «не подать и вида»,

что «всё горит, горит огнём внутри»,

и «как-то всё обычно у Эвклида»,

и «светел смысл в словах Экзюпери».

За горизонтом тонут самолёты,

тону и я, предчувствуя, горя…

Миры спешат в свои живые соты,

дрожит в листве рассветная заря.

III

И.Р.

Уплывала на запад заря —

необъятно, возвышенно, чисто —

и, сгущаясь в ручьях сентября,

тлела хрупким ледком аметиста;

ветер листья сдувал ко двору,

отзывалась спокойно калитка,

замолкала в знакомом бору

на тропинке церковная плитка;

обрывались людей голоса,

всё пространство текло, трепетало:

вновь кометы тугая коса

нависала к коньку сеновала;

окропив небольшой коридор,

там, где воздух прокурен и жалок,

ты мела свой обыденный сор,

вспоминая чертей и русалок,

споря с вечным невидимым злом,

и вела разговор «о культуре»,

и о том, что пустилось на слом

всё от русской «изысканной» дури,

и о том, что, свидетель всех стран,

неумело и как-то понуро

многоразовый грозный «Буран»

загнан в пыльный ангар Байконура;

а по радио — шелест и звон,

с серой кухни разрозненно блея,

утверждал: «Всё решает ООН,

всё решает её ассамблея…»

Кошки подло скребли на душе,

псы, не лая, сидели по будкам,

словно, плюнув в Союз, атташе

помутился военным рассудком;

всё немыслимо падало — вниз,

в никуда, не туда, ниоткуда,

как в «Солярисе»* вкрадчивый Крис,

повстречавший загробное «чудо».

Звезды мёрзли в сиреневых рвах,

млечным соком Вселенную клея…

На твоих еле влажных губах

отражался огонь Водолея.

IV

…О мой ребёнок, жизнь, увы, — игра:

Шекспир был прав, лишь в чём-то заблуждаясь,

но знал ли он, что всей Вселенной завязь

легко вместить на кончике пера;

что можно всё, конечно, превозмочь —

весь жуткий ужас вечной костоломки —

и, может быть, с тряпьём в своей котомке

пройти сквозь свет и неземную ночь;

что можно враз измерить времена,

предугадав события и даты,

и, бросив в пыль воинственные латы,

собрать для новых истин племена;

что можно видеть глубже и смелей

своей душой, подобно телескопу, —

и в кровь фашизма влипшую Европу,

и мёрзлый ад советских лагерей,

и над японским берегом закат

с ребристой вспышкой чёрной Хиросимы,

и, может, даже ядерные зимы,

давным-давно проникшие за МКАД;

и лживый Лондон, и дурной Техас,

и сжатый миг в зрачках сепаратиста,

и всю планету, взвинченную быстро,

как мяч футбольный, пнутый прямо в нас,

в косую сетку выстуженных звёзд, —

лови её, скорей лови, о Боже,

ведь есть на свете кое-что дороже,

чем небоскрёб иль многомильный мост:

и детский смех, и на песке следы,

и есть любовь, и есть пока свобода,

и, к счастью, есть спокойная погода,

когда лучи предзимние седы;

промолвит скептик: «Не о чем твердить,

одно и то же, это было, было!..»

Но на ветвях «сияет солнце мило»,

пронзив сквозь мглу рябиновую нить,

а по ТВ — опять одна война,

от вспышек бомб мир снова фиолетов…

Не стоит он и тысячи заветов,

пока ребёнок плачет у окна!

-------------------------------------

* — фильм А. Тарковского по одноимённому роману польского писателя-фантаста С. Лема.

***

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Ф.И. Тютчев

Мысль изречённая есть ложь,

а что не ложь и что неправда?..

Мыслитель, бита ваша карта,

творца охватывает дрожь;

всё — немота, всё — слепота,

всё — лишь сплошные повторенья,

порой в строке стихотворенья

и рифма выскочит не та;

бессмертно лишь небытие,

бессмертны лишь Вселенной звуки;

но мы, сыны и даже внуки,

мечтаем вновь об острие

пера, энергии, луча,

зачатках иль остатках Слова;

всё сотни раз свершится снова:

душа, как солнце, горяча!

***

«Несовершенен этот грешный мир…» —

казалось, нет обыденнее штампа,

но на столе горит над книгой лампа,

к рукам роняя солнечный эфир, —

и вырастают крылья за спиной,

а руки, вдруг наполненные светом,

благие вести с праведным ответом

возносят к небу, вспыхнув синевой:

и синь чернил, и неба синева —

каких ещё искать мне откровений,

когда всегда душе понятен Гений,

а благодать всегда во всём права;

прекрасен мир, он светом наделён

в холодном блеске вечного круженья,

чтоб мы искали смысл и отраженья

самих себя среди иных времён...