Евгений ЧУРИКОВ. Фамильное проклятие. Боль минувшего. Очерки
Фамильное проклятие
Нынешний год 75-летия Победы показал, как мало среди нас осталось не только самих ветеранов Великой Отечественной войны, но и вообще тех, кто не понаслышке знает о том страшном периоде. Тем большую ценность представляет для нас каждое свидетельство прошлого, каждая деталь и штрих того, что, по историческим меркам, было еще сравнительно недавно.
На днях в разговоре с одним таким человеком, «захватившим» войну, я вдруг услышал от него признание, что он был... помощником Гитлера. Первой моей мыслью было, признаюсь, что надо мною зло шутят, и я хотел уже положить телефонную трубку, чтобы прекратить ненужный разговор. Но тут незнакомец на том конце провода, словно догадавшись о моем желании, сказал:
— Это я вам серьезно. Да — я из помощников Гитлера, Адольфа Гитлера, — добавил он. И далее: — В свое время в газетах много писалось о Гитлере, и порой неверно, а точнее сказать — лживо. И мне, пусть и спустя десятилетия, хотелось бы внести определенную ясность в кое-какие моменты, попытаться все-таки сказать правду.
Мне было предложено встретиться и выслушать рассказ в какой-то мере исповедальный. Почему исповедальный? А потому, что, по мнению моего нового знакомого, это ему следовало сделать гораздо раньше.
…Толя Белев в войну трудился на большой овощной плантации возле станции Ростоши. Главным на плантации, принадлежавшей потребкооперации, был его отец Андрей Константинович. Он не делал сыну никаких поблажек. Мальчик, которому тогда, когда большая беда пришла на нашу землю с запада, исполнилось только двенадцать, вкалывал в полях наравне со взрослыми. А еще он участвовал в заготовке кормов: косил и возил на верблюдах сено... Правда, после одного случая, опасного для жизни, с верблюдами пришлось расстаться.
Во время работы животное, тащившее косилку, ужалил овод, и оно, как безумное, понеслось по лугу. Толю, управлявшего косилкой, так кидало из стороны в сторону, что он просто чудом не рухнул на ножевой аппарат. С того дня он стал работать только с овощеводами. Кстати, среди них немало было из раскулаченных, свезенных сюда, на западноказахстанскую землю, из разных регионов страны. Ох и жадный, в своей основной массе, был до работы этот народ! Никогда не приходилось понукать, принуждать к тому, что им и так хорошо было знакомо и привычно с младых ногтей.
Во время войны значительно возросла потребность в выращиваемом на ростошинских плантациях. Ведь рядом располагался Уральск, а в нем — масса госпиталей, где проходили лечение раненные на фронте красноармейцы, здесь же дислоцировались воинские части и несколько военных учебных заведений, эвакуированных из западных районов страны. И все это требовалось регулярно и своевременно обеспечивать свежими овощами и зеленью.
К тому времени Анатолий, прибавив себе год, был занят уже на поливе плантаций. Дело он имел с мощными насосными установками, работавшими на сырой нефти. И именовали теперь его солидно — машинист.
Однажды в Ростоши прибыла рота бойцов трудовой армии. В ней были и немцы, и болгары, и финны, и венгры, словом, представители тех национальностей, чьи страны воевали с Советским Союзом на стороне фашистской Германии. До этого они трудились на строительстве нефтеперерабатывающего завода в соседнем Гурьеве. И по завершении работ их перебросили в наши края.
Двоих трудармейцев поставили на полив, а подросток стал у них помощником. Одного из мужчин, финна по национальности, звали Виктором Шнейдером. Он был родом из Ленинграда. А у другого прозвание было — Адольф Гитлер. До войны он жил в Поволжской республике немцев, в местах недалеко от Сталинграда. Ничего общего с главным злодеем рода человеческого у него не было, если только не считать фамилии и имени. Это был молчаливый, с каким-то подавленным видом человек, которому, судя по всему, много довелось натерпеться из-за своей злополучной фамилии. Товарищей по подразделению он просил называть его Анатолием, но вот на построениях, когда регулярно происходила перекличка, ему всякий раз мучительно приходилось выслушивать свою фамилию.
Он даже куда-то наверх обращался с просьбами о том, чтобы ему разрешили сменить фамилию, даже писал в Государственный комитет обороны, но получил оттуда ответ: мол, в Уставе Вооруженных Сил не предусмотрено ничего подобного.
К своим служебным обязанностям, впрочем, Гитлер относился ответственно и добросовестно, так что претензий по этой части к нему со стороны офицеров НКВД, да и гражданского начальства, не было никаких. С Толей Белевым у него были прекрасные партнерско-деловые отношения, оба понимали важность своей работы для фронта и тыла.
Осенью трудармейскую роту перевели в Уральск. Однако подросток по-прежнему продолжал поддерживать связь со своим старшим товарищем. В роте он подружился с Михаилом Соломкой, который был моложе Гитлера. До войны Михаил работал мастером-декоратором в Большом театре в Москве, и трудно сказать, чего бы он не умел делать, что было неподвластно его золотым рукам. Ему из Гурьева, например, доставляли жесть, и парень из нее делал различные вещи — воздухоотводы для систем вентиляции, бидоны. Последние у него такими расписными получались — хоть на выставку. А ведь с инструментами было совсем не ахти — деревянный молоток да оправка, простейшее устройство на верстаке, с помощью которого он гнул и выпрямлял металл. Приходя в казарму к Соломке, Анатолий виделся и с Гитлером.
Не раз он встречался с Адольфом и в первые послевоенные годы, когда тот уже был слесарем на кожевенном заводе. Мужчина просил, чтобы ему разрешили уехать к себе домой в Поволжье, но получал отказ за отказом. В его родных местах шли кровопролитные бои, земля буквально напичкана смертоносным металлом, в ней много оставалось неразорвавшихся мин и снарядов. И поэтому условий для нормальной жизни пока не было.
Лишь через пять лет, после того как отгремят победные залпы, Гитлеру наконец-то разрешат отбыть на малую родину.
…Мы сидим с Анатолием Андреевичем Белевым в его скромной городской квартире и беседуем уже так долго, что и не заметили, как за окном сгустились летние сумерки.
— Я и сам потом работал на кожевенном заводе, — сказал он. — Тяжелые, вредные для здоровья условия труда… Но это было уже после того, как Адольф уехал. Память он о себе оставил в коллективе добрую, ходил все время в передовиках. Обзавелся семьей, взял в жены кого-то из местных. Да, теперь о публикациях, упомянутых мною… — спохватился ветеран, — не смог их, к сожалению, разыскать перед вашим приходом в своем домашнем архиве. Долго я болел и сейчас еще не полностью оправился… Но действительно, — заметил он с печальной улыбкой, — местные журналисты в свое время всякое о нем понаписали, диву просто даешься. Так, в одном из газетных материалов говорилось, как в передовой колхоз приехал работник райкома партии. Повод для его визита был негативный: из-за плохих погодных условий срывалось выполнение задания. Собирается срочно актив, и тут высокопоставленный представитель с огромным изумлением узнает, что среди здешних передовиков… Адольф Гитлер. Он возмущается, хозяйство срывает план, а тут еще Гитлеров каких-то развели, вот, мол, я вас всех вызову на бюро райкома… И все в таком духе. Какой колхоз, он у нас ни в одном из них не работал! Да ладно теперь уж об этом, — махнул вдруг рукой Анатолий Андреевич. — Много времени с той поры прошло и мало кто теперь помнит о тех дешевых, поверхностных публикациях.
От Анатолия Андреевича Белева я узнал еще об одной весьма интересной истории, связанной с минувшей войной. Он тогда жил на улице Карла Либкнехта в Уральске, а рядом, на соседней улице Октябрьской, в небольшом деревянном домике проживали Анохины. У них, вскоре после того как началась война, обоих сыновей забрали на фронт: сначала старшего, а затем подошла очередь и младшего, Михаила. Было ему на тот момент то ли семнадцать лет, то ли восемнадцать.
Враг подкатил к самой Волге, шли жестокие сражения, а у матери вся душа изболелась за сыновей, ведь оба они воевали там, под этим самым Сталинградом. Только один на правом, а другой — на левом берегу.
Запрягла старая женщина корову в повозку и отправилась в путь-дорогу к сыновьям на фронт. Эта поездка для нее была трудной и даже опасной. Ночевала она обычно в степи под открытым небом, а однажды, когда ее телега тащилась вдоль берега речки, густо поросшей камышом, несчастная женщина подверглась нападению. В те времена в пустынных местах, по которым протекали Чижа-1 и Чижа-2, немало пряталось всяких дезертиров. Вот эти-то лихие ребята и напали на бабку, хотели отобрать у нее корову. Голодно сидеть-то в камышах... Женщина стала громко кричать, звать на помощь. И дезертиры, которым уж никак не нужен был лишний шум, в испуге разбежались.
Кое-как женщина добралась до Джаныбека. Станцию, в которой тогда было много военных, каких-то тыловых подразделений, то и дело подвергала бомбардировкам и обстрелам вражеская авиация. Появление старушки с коровой в прифронтовой зоне, где порой было так же опасно, как и на самой передовой, на служивых произвело очень сильное впечатление. Ничего подобного здесь до этого не видели! Разыскав армейское начальство, бабушка довольно много времени потратила на то, чтобы разъяснить цель своего приезда в Джаныбек.
— Соседку мою Анохину, — вспоминает Анатолий Андреевич, — отправили в конце концов куда-то ещё дальше, в сторону Сталинграда, дав ей на свидание со своими «кровиночками» три дня. И что удивительно, в суматохе и неимоверном напряжении военных буден она разыскала своего младшенького, Мишку. Старший же в это время, кажется, лежал на излечении в каком-то госпитале. И я не помню уже, довелось ли повидать его матери. От ран, полученных на фронте, он потом умрет. А Михаил… боевыми дорогами он дойдет до Венгрии и уже незадолго до окончания войны получит ранение в голову. Будучи посыльным, катил парень на велосипеде из штаба части со срочным донесением, и впереди на дороге, в непосредственной близости, разорвалась мина… Анохин, подлечившись, вскоре демобилизовался, вернулся домой, и так как у нас была, в общем-то, незначительная разница в возрасте, мы с ним потом подружились на долгие годы…
Боль минувшего
Чем меньше оставалось до юбилея — 75-летия Победы советского народа над фашистской Германией, тем чаще Хамза Абдрахманович Сафин мыслями переносился в то страшное и трагическое время. Перед его взором встают родные, близкие, которые в полной мере испытали все тяготы военного лихолетья, погибшие фронтовые товарищи, и конечно, он вспоминает себя, прошедшего за эти годы, как и многие его сверстники, большой путь возмужания и взросления. Недавно ветеран не без горечи поведал мне о своей встрече с учащимися одного из колледжей Уральска, точнее, о его диалоге с девушкой, сидевшей в зале.
— Студентку, — начал он, — живо интересовало, как мы на передовой жили, на чем спали. Я ей сказал, что там, во фронтовых условиях, у нас никаких кроватей не было, спали прямо в траншеях, укрывались шинелью. «А матрасы вам выдавали?», — поинтересовалась она. «Нет!» — отвечаю. «Ну, подушки-то у вас были?» — не унималась. «Никаких подушек мы за всю войну не видели, разве что в госпиталях, да и то не во всех», — уже несколько раздраженно пытаюсь я ей растолковывать вроде бы очевидные вещи. «А-а, я поняла, значит, у каждого из вас было по три шинели: одну под себя стелили, другой укрывались, а третью — под голову», — заключила она для себя.
— С одной стороны, — продолжил Хамза Абдрахманович, — эта девушка, старавшаяся как можно больше узнать о минувшей войне, порадовала. Особенно на фоне юношей, сидевших вокруг нее и почти всю нашу встречу уткнувшись носами в смартфоны. С другой стороны, я огорчился, подумал, как далеки представления поколений, родившихся много позже войны, от того, что мы пережили и испытали в свое время.
Впрочем, заметил потом Х.А. Сафин, когда фашистские захватчики вторглись на территорию нашей страны, он и его друзья детства были примерно в таком же возрасте, что и эта девушка, и представления о беде, свалившейся тогда на весь советский народ, имели, как и у нее, по-детски наивные, далекие от реальности.
— На своих мальчишеских собраниях-посиделках, — рассказывает старый фронтовик, — мы много судачили о предстоящей войне, и если доведется принять в ней участие, то воображали, что она будет почти легкой и увеселительной прогулкой с победным концом. В том, что война случится, кажется, никто не сомневался. На это настраивала и тогдашняя официальная пропаганда: вспоминается, например, легендарный советский фильм «Если завтра война». Мы даже обрадовались, скажу честно, когда из громкоговорителя, висевшего на площади перед овчинно-шубным заводом, узнали о начале войны. И очень огорчились, что по возрасту никак не подпадаем под призыв. Вместо передовой нас, школьников, примерно недели на две кинули на сеноуборку куда-то под Чингирлау. Вернулись — ни моего отца, ни других мужчин, работавших на овчинно-шубном, уже не застали: всех позабирали в армию. А мне, поступившему вскоре на это производство, где довелось быть и помощником слесаря, и кочегаром, и машинистом заводской электростанции, пришлось утешать себя тем, что какая-то часть продукции, выпускаемой предприятием, в любом случае попадет к бойцам, сражавшимся с врагом.
А радио на площади тем временем приносило одну горькую весть за другой: наши войска, отступая, оставляли Минск, Ригу, другие города… «Да что ты будешь делать, наши старшие братья воевать, что ли, не умеют! — возмущался Хамза. — Вот бы нас туда, на передовую, мы бы показали фрицам!..»
В сентябре 1942 года Сафину исполнилось семнадцать лет, а где-то в ноябре его вызвали в горком комсомола. Секретарь горкома Топорикова сказала, что им нужны молодые люди с образованием от семи и выше классов, и, между прочим, поинтересовалась:
— А ты знаешь, что немцы уже в Сталинграде?
— Знаю, — ответил юноша.
— А ты знаешь, что если они перейдут Волгу, то, преодолев ровные степные просторы, уже дня через три будут у нас в Уральске?
— Не знаю, но чувствую…
В те дни, кажется, в самом воздухе ощущалась нависшая грозная опасность. То и дело среди населения города возникали и, как волны по воде, распространялись слухи о том, что то в одном, то в другом месте враг выбросил десант. По городу ходили патрули. Действовал в темное время суток режим строгой светомаскировки. И если где-то он нарушался, патрули имели право стрелять… Эти меры предосторожности диктовались не только тем, что Уральск относительно недалеко располагался от театра боевых действий, но и тем, что здесь находились предприятия оборонного значения, несколько эвакуированных из европейской части страны военных училищ, госпитали...
И наконец Топорикова прямо спросила Сафина:
— Добровольцем пойдешь в армию?
— Конечно, какой может быть разговор! — И тут же сел писать заявление, надеясь, что он попадет на фронт еще до того, как немца погонят от Волги далеко на запад.
На призывном пункте через месяц-полтора он стал свидетелем одного эпизода, который как бы подтвердил, что с нашей армией что-то не так… Входит один важный военный с погонами, с ним еще двое-трое служивых, и тоже все с погонами. Они у Хамзы вызвали чувство неприязни. Ведь до этого он знал лишь одно: золотопогонники — это беляки, это враги народа. И вдруг такое явление… Оказалось, что незадолго перед этим в Красной Армии были возрождены погоны. Главный из пришедших, оказавшийся начальником Ворошиловградского военно-авиационного училища и начальником местного гарнизона, поздоровался с призванными на службу. Те ему недружно ответили «Здравствуйте!»
— Так с генерал-майором не здороваются, — поправил ребят старший в их команде — кажется, работник горвоенкомата. — Принято произносить в такой форме: Здравия желаем!
В завязавшейся беседе кто-то из парней попросил старшего офицера поскорее отправить их на фронт. На это генерал-майор ответил, что торопиться не следует: война закончится еще не завтра и не послезавтра…
Башкирия, город Стерлитамак. Именно сюда было переброшено из Риги военно-пехотное училище. Большая группа призванных из Уральска, в том числе и Хамза Сафин, стали его курсантами. Попали они в учебную роту, которой командовал старший лейтенант Зорин.
— Запомните, вы отныне не гражданские, не Ваньки, а бойцы Красной Армии. В армии нет демократии, командир для вас всё: и папа, и мама… Со всеми вопросами только к нему!
Забегая вперед, надо сказать, что спустя много лет после войны Сафин встретится со своим бывшим командиром. Произойдет это тогда, когда в Уральск придет телевидение. Включает телевизор, а на экране — его старший лейтенант, точнее, это уже был популярный, известный всему Советскому Союзу журналист-международник Валентин Зорин.
Учеба в училище проходила по ускоренной программе, выпустили досрочно, даже не присвоив звание лейтенанта.
— Уже в пути, где-то на подъезде к Украине, наш состав подвергся бомбардировке авиации противника, — рассказывает Хамза Абдрахманович. — И я увидел первых убитых, первых раненых… Мои прежние представления о войне, о немцах, которых якобы в самое наиближайшее время ждет скорый сокрушительный удар, в те дни поколебались. Попал на Донбасс, как раз в те места, куда потом, десятилетия спустя, уже в наше время, снова придет война, на этот раз братоубийственная — Светлогорск, Славянск, Енакиево, Горловка… Немцы бились за Донбасс с необычайным упорством и ожесточением. Они осознавали его большое стратегическое значение, ведь это — уголь, металл... Отсюда открывался путь наступающим нашим войскам на Крым, на Одессу, Киев... Но и мы не уступали им в боевом напоре, сражались ожесточенно, не считаясь порой с потерями. Должен сказать, что я оказался в одной из частей, которые до этого сражались за Сталинград. Бои осложнялись тем, что регион был густонаселен, с множеством промышленных и других стратегически важных объектов. И все это приходилось с немалой кровью отбивать у врага. В одном из таких сражений я, будучи уже помощником командира взвода автоматчиков, получил свою первую контузию. Под танком, на котором я и еще несколько бойцов-автоматчиков сидели, взорвался снаряд. Танку сорвало гусеницу, и он, мчавшийся на большой скорости, завертелся на одном месте. Мы все как горох посыпались на землю. Помню себя в полете, потом как вырубило…
Очнулся сержант в украинской хате, лежал на соломе, расстеленной на полу. Это был небольшой полевой госпиталь. В голове сильно гудит, говорить не может, лишился слуха. Вдобавок еще и контузия руки. Первой мыслью было застрелиться. Кому он нужен такой калека, ничего не слышащий, не могущий и слова вымолвить!
Однако уже недели через две он стал ходить, правда, сильно заикался, и поэтому вынужден был говорить нараспев. А еще через неделю стал настойчиво просить врачей, чтобы отпустили в родной полк. А в полку, куда он явился, его ждало горькое разочарование: одного товарища убило, другого ранило, третий пропал без вести…
Там же, на Донбассе, он впоследствии получит еще одно ранение, тяжелое, разрывной пулей в голову, в челюсть. Последуют долгие месяцы излечения в госпитале в глубоком тылу, в городе Свердловске. Выпишут его с такой формулировкой: годен к нестроевой службе. Однако он всеми правдами и неправдами добьется, чтобы его снова отправили в действующую армию, на фронт.
Участвовал он также в освобождении латвийских городов Даугалвпилс и Резекне, на русский манер — Режица. За это был награжден орденом Красной Звезды, а дивизия, в которой он воевал, — орденом Суворова второй степени. Она стала именоваться Режицкой.
На пути наших войск, стремившихся к Риге, простирались болота Лубанской низменности, тянулись они на десятки километров. На этом направлении у немцев не было хорошо укрепленных позиций. Они были уверены, что со стороны болот им ничего не грозит: ни танки, ни автомашины тут не пройдут.
В один из летних дней 1944 года командование поставило задачу — ночью вброд перебраться через болотистую местность. Командир полка майор Иван Шапшаев, в будущем Герой Советского Союза, вечером, собрав всех, сказал:
— Идти строго след в след друг за другом, не курить, не разговаривать. Если кто-то будет тонуть — помогать ему молча. — Потом постоял некоторое время, что-то обдумывая, и добавил: — Тонуть — тоже молча. Сами поймите, фашисты, если обнаружат нас, там в трясине и перестреляют всех. Ведь спрятаться негде, окоп в трясине не выроешь!
Всю ночь шли, и когда выбрались на берег, застали оккупантов врасплох, а тут еще наша артиллерия обрушила на них огонь. Ну, и драпанула немчура, только пятки сверкали.
На всю жизнь врезались ему в память страшные подробности, увиденные в лагере смерти Саласпилс, недалеко от Риги. Живые, еле передвигавшиеся скелеты людей, в том числе детей, содержавшихся здесь, потрясли солдат до глубины души. Некоторые уже и ходить не могли, лежали на земле. Они цеплялись за сапоги своих освободителей, плакали, и те отдавали им все из съестного, что было в их вещмешках и карманах.
Рассказывали, что прежде чем умертвить детей, у них брали кровь, которую потом переливали раненым солдатам вермахта. На плацу — тюки женских волос с надписями на чужом языке, приготовленные куда-то к отправке, горы одежды, обуви тех, кого уже не было в живых, кто навсегда исчез в газовых камерах.
— Мне, — вспоминает Х.А. Сафин, — не раз потом, к сожалению, доводилось слышать от недалеких людей, особенно в годы так называемой перестройки и позже, что, мол, мы зря победили тогда немцев, что вот пили бы сейчас баварское пиво. Я в таких случаях этим говорунам толкую, что одержи фашист верх — им, их матерям, женам, детям и внукам был бы единственный путь к свободе: через лагерную трубу в виде дыма. Мы видели самый настоящий фашизм, и не дай бог с этим людям на земле еще когда-нибудь столкнуться!
Потом были еще бои и еще одно ранение в пределах Германии, в Восточной Пруссии.
В один из февральских дней 46-го старший сержант Хамза Сафин, демобилизовавшись, приехал домой в Уральск. Идет вечером мимо овчинно-шубного завода с деревянным чемоданом в руках, а в это время из проходной повалил народ — завершилась рабочая смена. Несмотря на то, что уже сгущались сумерки, все признали в солдате своего бывшего молодого заводчанина. Вскоре возле Коли, так звали его земляки, собралась большая толпа, в основном женщины.
— И вот, — с волнением произносит Хамза Абдрахманович, — стою я среди них, плачущих, смеющихся, рыдающих, и не знаю, что делать. Кто-то с трудом, давясь слезами, произносит, что их Васю убили. У другой Леша пропал без вести, и она, бедная, до сих пор ничего не знает о его судьбе, некоторые пытаются выяснить, не приходилось ли мне встречать на фронтовых дорогах кого-то из их родственников. И вдруг у меня перед всеми этими людьми возникло некое чувство вины, что ли, оттого, что их сыновья, мужья, братья погибли, а я остался жить. И теперь, даже спустя много десятилетий, оно меня не покидает, гложет, как вспомню то тяжелое время…
