Евгений ЧЕКАНОВ. Колька-артист. Из рассказов конца 70-х годов

В конце семидесятых годов прошлого века, только еще ступая на кремнистую — но блестящую! — литературную стезю, я написал повесть и десятка полтора рассказов. Первое сочинение каким-то чудом увидело свет тогда же, а рассказы по разным причинам отвергли в издательствах и редакциях — и я на четверть века ушел в поэзию. Но перечитав недавно свои ранние упражнения в прозе, понял, что некоторые вещицы и сегодня достойны публикации.

Эти рассказы написал студент-третьекурсник советского провинциального вуза, 22-летний оболтус, только еще осваивающийся в большом городе и не нюхавший никакого «пороха». Всё, что было тогда у этого сочинителя — это литературный слог и умение приглядываться к живой жизни. Но, может быть, было уже и кое-что еще... А что именно? Пусть это решит читатель.

Автор

Наклонив тяжелую флягу, Колька зачарованно смотрит на струю солярки, текущую в ведро. На густо-синей, гладкой поверхности струи отчетливо видны небо с ошметками облаков и лопоухая голова в кепке. Ну прямо — зеркало!

Солярка течет через край. Спохватившись, Колька закрывает флягу и, сгорбившись под тяжестью двух ведер, начинает подниматься по тропинке вверх, мелко перебирая ногами в кирзовых сапогах, доверху измазанных густой рыжей глиной. Надо торопиться: на том конце эстакады, у своего трактора, уже вовсю машет руками и невнятно матерится дядя Вася Кротов — давай, мол, скорей.

— Иду-у!.. — кричит Колька что есть силы.

Ветер сносит его слова в сторону — и дядя Вася, не услыхав, продолжает ругаться.

Уже целый месяц числится Колька Дерюгин рабочим на нижнем складе, но постоянного занятия до сих пор не имеет. Ставят его куда придется — то в бригаду строителей, раствор таскать, то на эстакаду, бревна сбрасывать. А то и просто шустрит он на побегушках, вот как сейчас.

Отчасти в этом и сам Колька виноват — нигде себя не зарекомендовал. Везде у него что-нибудь да не заладится. На стройке сразу же поцапался с бригадиром, с Чернышовым. Тот покричать любит да поуказывать, но в коллективе у него сейчас одни бабы, с ними не больно-то разойдешься — такую собаку спустят... А тут — новичок, да еще и сопливый совсем, лаять старших не привык. Ну, и разошелся Черныш. И ходит-то Колька медленно — ровно сытая вошь по палке ползет, и щебенку-то он не из той кучи взял, и даже на перекуре ведет себя неправильно. Все добрые люди делом заняты — курят сидят, а этот «христосик» — руки в брюки, и вдаль смотрит. Слышь, пацан, нехрен вдаль-то смотреть, оттуда длинные рубли не прибегут...

Поругались, в общем.

Перевели Кольку на эстакаду. Там парни молодые, лет разве на пять постарше его, с ними всё нормально, кажись, пошло — да вдруг опять беда: поскользнулся Колька и вниз полетел вместе со своим орудием труда, с ломиком. Невысоко там, метра полтора; да упал, опять же, неудачно — крестцом на торец бревна. Минут пять по земле катался, рожи корчил. Не выл, правда, — характер показывал. Хорошо, напарник, Крючков Олег, сообразил быстро — за проволоку дернул, остановил цепь. А то бревна-то идут и идут, друг на дружку лезут, а сваливать их некому. В таком разе трехметровая осина и сама брякнуться может, и покалечиться тут — плевое дело.

Добро еще, что всё обошлось, даже в больницу не ходил. Но на другой же день мастер, Леха Хайлов, Кольку с эстакады снял, от греха подальше. Парень-то — сморчок, а отвечать за него, ежели что, как за большого придется...

Так вот и стал Дерюгин на подхвате бегать.

Не понравилось ему такое дело, но решил до времени помалкивать. С другой стороны — знал ведь, куда шел. В бухгалтерии, когда он на лесопункт устраивался, прямо сказали:

— Ладно, возьмем тебя. Но учти: постоянной работы может и не быть. Тогда уж — куда пошлют. Сто двадцать будешь получать верняком, это обещаем. А относительно всего остального — не предъявляй претензий, если что.

— Не буду предъявлять, — ответил тогда Колька. А теперь вот и сказал бы словечко, да уж что — отступать некуда. До будущей осени твердо решил не увольняться. А там и армия не за горами...

Тем более, не всё так уж худо у него и тут складывалось. Начали и Кольку уважать люди. Не мытьем, так катаньем взял, — талантом.

— Талант, — уверяла Анюта-меряльщица, — талант у парня. Ему учиться бы надо, на художника или на этого, памятники-то который... Вот ты не веришь, Вася, не веришь, а он тебя всего как есть возьмет и срисует. Начисто срисует!

Качал головой Вася-носопыря, долговязый рябой шофер, не верил.

— Коля!

— Ну?

— Срисуй-ка его, черта!

Вынимал Колька из кармана пишущий камушек, на берегу найденный, и на плоском валуне в два счета изображал Васю — всего как есть, с носом-«румпелем». Дивились все кругом: а и верно, похоже.

— Что? — кричала Анюта. — Погодите, мы еще с Колей себя покажем! Верно, Коля?

И подмигивала весело.

А Колька, смутившись, стирал рукавом Васин портрет с валуна, прятал в карман пишущий камушек и уходил. Смотрели люди в спину щуплому парнишке (даром что в фуфайке — всё равно худоба выпирает) и головами качали. Ишь ты!

А еще умел Колька передразнивать. Соберутся мужики в кружок где-нибудь за бревнами, вынут «Приму» и «Север» из карманов, закурят — и просят:

— Колюха, представь «Гуляй-ногу».

А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется — глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, «Гуляй-нога». Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает.

Идет, башкой трясет, худой ногой нули по воздуху пишет. К мужикам подойдя, садится на чурбачок и, закурив, говорит этак ласково:

— А вить ты, Сашуха, лопату-ти неправильно держишь. Надоть выше рукой-то хватать, а то вить устанешь нагинаться...

Давятся зрители смехом и кашлем.

— Теперь Костюху вали!

Оглянется Колька, ширинку расстегнет, нижнюю губу со слюной аж до земли спустит. И просипит:

— Ну, чево, робята, засандалить бы не помешало бы, а?

Сдыхают мужики от хохота, тычут пальцами бессловесно в живого Костюху, который рядом сидит и тоже лыбится. И уже чуть ли не хором орут:

— Толю! Толю Боровкова!

Разом преображается Колька. На все пуговицы застегивается, голову в плечи втягивает, ежится, морщится. И начинает кричать старческим тенорком, подхихикивая:

— Я, гадский дух, всё могу! У меня топор из рук не вывалицца! У меня сын офицер, в Москве живет, мне тушонку присылат! На той неделе посылку прислал, дак я еле уташшил с почты-то!..

Стоном отзываются зрители, смеяться уже сил нет. Ну, Колька! Ну, артист!

И добрели люди, хлопая парнишку по плечу. А у того сердце петухом пело. И ладони эти — темные, заскорузлые, древесиной и бензином пропахшие, словно душу его гладили.

Но уже несся издалека знакомый надрывный голос Лехи Хайлова:

— Эй, ребята! Вы чего, мать-перемать, там базарите, работнички хреновы? Колька, поди сюда, работу дам!

Надевали мужики голицы, разбредались по местам. А самодеятельный артист подходил к мастеру и распоряжение получал:

— Счас ведра возьмешь у Васюхи Кротова, соляры ему притащишь из фляги, вон в тех кустах фляга стоит. Давай шибче!

— А потом чего? — спрашивал Колька.

— Потом скажу. Давай-давай-давай! — и тут же в другую сторону:

— Сашка! Куда сваливаешь, куда? Когда я велел сюда сваливать, что ты врешь! Давай вон туда!..

Серьезных конфликтов с Лехой Хайловым у Кольки, однако, пока что не было. Сердился, конечно, парнишка, что постоянной работы мастер ему никак не подыщет, всё обещаниями кормит. Ну, да что ж делать — квалификации-то у Кольки и впрямь нету. А вообще-то, Хайлов был ничего себе мужик, деловой. Народ на нижнем складе разный работает, попробуй-ка такими Костюхами поруководи. А Леха ничего, справлялся. И план мужики перевыполняли, и премии получали. Даже в газетке местной про участок нижнего склада одно только хорошее писали — мол, коллектив под руководством Алексея Хайлова стоит на ударной трудовой вахте, всегда в числе передовых...

Непонятно было Кольке одно: почему при всем этом очень многие на участке Леху не то что не любили, а прямо-таки ненавидели. Конечно, «бугров» и везде-то не больно жалуют, это Колька знал, но чтобы уж так... Вот, скажем, за глаза многих начальников зовут неуважительно, клички дают, но всё ж таки меру люди и тут знают. А Леху на нижнем складе кликали не иначе как «паразитом». Ругаться, правда, с ним избегали. На перекурах, когда речь о мастере заходила, мужики говорили мало; в основном, крепко выражались.

Но почему? — недоумевал Колька. Ну, да, гоняет всех мастер, рассиживаться не дает, — это верно. Да ведь на то он и начальник. Ну, а если «по матушке» кого пошлет, — так разве это диковина?

— А хочешь знать, артист, дак я те росскажу, — отозвался однажды Гера-хромой на Колькин вопрос. — Вот как-то Витюха Мельников — знаешь его? — да нет, откудова те знать, это еще до тебя было... Он, как и я, матёрой уже волк, до пенсии год оставалось доработать. Вот он однажды клюкнул хорошо и шлялся по территории. Никого не трогал, не ругался, ходил просто. Дак Леха знаешь, чево с им сделал? Другой бы спать отправил, да и всё, а наш паразит милицию вызвал и на пятнадцать суток посадил. А потом уволили Витьку по статье. Понял теперече?

И все равно Кольке было непонятно. Ну, уволили... А дело, что ли, — на работе пьянствовать?

Как-то в обеденный перерыв сидел Колька в конторке, «козла» забивал с мужиками. Вдруг увидал в окошко — мастер идет и пилу «Дружбу» на плече тащит. Двери распахнул:

— Дерюгин! Вот тебе работа будет. Иди попроси в точилке у Зуева парочку цепей, будешь швырок пилить. Давай!

Екнуло у Кольки сердце. Вот это да, вот это работа. Милое дело — ходи себе по территории да брошенные бревна и сучья пили на дрова. Никого над тобой нету, инструмент в руках — не лопата и не двуручка, а бензопила настоящая. Обрадовался, но виду не подал, спросил деловито:

— Повременку, что ли, поставишь?

— Зачем повременку? На сделке будешь. Поставлю я тебе подноску до сорока метров, всё по расценкам. Дуй за цепями-то!

Вышел Колька из конторки не торопясь, нога за ногу. С крыльца съехал по перилам, сколько-то еще чинно прошел — и не выдержал, побежал. Смотрели в окно леспромхозовские мужики, смеялись:

— Добро бы, от работы бёг, а то за работой...

— А што? Шабашка хорошая! Так, глядишь, и в люди выбьется...

Принес Колька цепи, показал ему Леха, как натягивать их, куда и что заливать, в какой пропорции.

— Пилил хоть раз сам-то?

— Да пилил... Конечно, пилил!

Не соврал Колька: действительно, раз в жизни держал он в руках эту штуковину, мужики давали.

— Ну, пойди найди Костюху Разумова, ему тоже делать-то нечего, вот вдвоем и давайте.

— Как вдвоем? Ты же сказал... да зачем мне Костюха?

— Давай-давай. Завтра Олег в отпуск уходит, я Костюху сучкорубом поставлю. Сегодня до конца дня попилите вдвоем.

И, как ошпаренный, выскочил мастер из конторки, руками замахал:

— Куда, куда едешь-то, мать-перемать? Я вот тебя сейчас с трактора-то сниму, глухая тетеря!..

Нашел Колька напарника у старой эстакады — курил Костюха на куче щепок, у вырытой ямы. Трезвый на этот раз, и гнездо застегнуто. Увидал Кольку, заулыбался:

— А, артист. Садись, покурим.

— Некогда курить. Пошли швырок пилить, мастер сказал.

— Леха, што ль?

— Ну.

Вовсе повеселел Костюха, лопату под эстакаду кинул.

— Потопали!

Пока шли до конторки, напарник бахвалился, сипел:

— Я с «Дружбой» управляться умею. С закрытыми глазами разберу и соберу. Думаешь, вру?

— Не знаю.

— Век воли не видать! Вот счас ты мне пачечку натаскаешь, я ее — раз-раз! — и готово. Дело-то у нас с тобой и пойдет!

— Умный какой! Я тоже пилить хочу!

— Пилить? Да ты пилу-то держал в руках, артист?

— Держал, успокойся.

— Ну, дак ты только держал, а я ей могу масло на хлеб намазывать. И не блистай поперек батьки. Пильщик тоже нашелся!

Помолчал Колька, сказал обдуманно:

— Так тебя ж только на день Леха поставил. Завтра на сучки пойдешь, сказал.

Погрустнел Костюха.

— Ну, мать... Верно, што ль?

— Спроси.

Длинно сплюнул напарник, замолчал. А Колька глядел на него сбоку и дивился: двадцать семь лет всего человеку, а хоть все сорок на вид давай. Лицо темное, в складках, кадык щетиной зарос. И в то же время — как мальчишка заводится, из-за каждой мелочи спорит. Даром что весь в синих наколках, четыре года на «зоне» провел.

Подошли к конторке, пилу взяли, заправляться надо. Тут опять у них несогласие: один говорит, что четыре банки масла надо в бачок заливать, другой — три. Орет Разумов, слюной брызжет, доказывает...

Отступился, наконец, Колька, рукой махнул — делай по-своему. Один-то день покомандуй, черт с тобой.

А Костюха почуял, что уступчив напарник, дальше свою линию гнет. Времени-то, мол, до конца рабочего дня всего ничего осталось — давай что покрупнее пилить. Но смекнул Колька, что за оставшиеся три часа можно половину толстых бревен расхвостать, а с мелочью ему потом одному придется хороводиться. И отказался наотрез. Да еще и приврал — мастер, дескать, велел сначала все сучки разделать.

Ну, сучки так сучки. Выбрали они кучу побольше, попинали ее ногами с обеих сторон, чтоб плотней была, и стали пилить. С первого раза завел Костюха «Дружбу», скоса на Кольку глянул — учись, мол. Не спеша подвел плоское живое жало к дереву и, медленно нажимая, как масло ножом, разделал кучу на две половины. У Кольки улыбка аж к ушам поползла — умеет, зараза... А напарник уже к другой куче идет, пилу не выключает. И эту тем же макаром распатронил. Загорелся Колька:

— Дай мне!

— Погоди.

Куч семь распилил Разумов, пилу выключил, пот со лба рукавом вытер, ухмыльнулся:

— Ну, вали, а я погляжу.

Только бы не осрамиться! Аккуратненько, осторожно, как мастер учил, вставил Колька стартер на место, подсос сделал и дернул за шнур. Взвыла пила, бешено закрутилась острая, на совесть наточенная цепь. Норма! Одну руку — на газ, другой — стартер в карман бережно опустил. Ну...

С волнением сунул парнишка пильной шиной в кучу, навалился сверху всем своим невеликим весом... И тут же отпрянул: очередью пулеметной брызнули из-под цепи сучки и ветки прямо в лицо. Замотал головой, пытаясь уклониться, да куда там — садануло деревяшкой точнехонько в лоб, хорошо — не в глаз. Поневоле метнулась Колькина рука с газа к ушибленному месту; фыркнула пила пару раз недовольно и заглохла.

— Эх, раззява! Дай-кось сюды! Не к рукам, гляжу, дак хуже варежки...

Отдал Колька пилу, пристыженно в сторонку отошел. Черт его знает!.. ведь и Костюха точно так же пилил!.. В чем же дело?

А Разумов, отобрав стартер, снова завел оказавшуюся с хитрецой машину — и уже почем зря полосовал непокорную кучу.

Стал приглядываться Колька со стороны, как работает напарник. Ага, вот оно в чем дело!

Легко, играючи держит Костюха пилу, нож в дерево упирает. Левой ногой наступает увесисто на сучья, газу дает на полный и медленно, плавно опускает шину вниз. А она будто сама идет вглубь, тонет в светлой, ветром высушенной древесине.

Но не осмелился Колька больше просить у Костюхи пилу. Подумал: ладно, завтра всё равно моя будет. Решил так, и за работу принялся — в поленницу напиленные сучья складывать. А напарник разошелся, пилит и пилит, на Кольку внимания не обращает. Дорвался. Конечно, это тебе не ямы лопатой рыть. Пила в руках рычит, трясется — человеком себя чувствуешь.

Хорошую поленницу сложил Колька, куба на три. Сели с Костюхой перекурить, разговор завели серьезный, деловой.

— «Дружба» — что... — сипел Разумов. — Здеся просто: палец с газа — и ша. А вот электропила — ту, пока остановишь, она тебя десять раз пополам перепилит. Сурьезное дело...

— Зато она легче, — противоречил Колька.

— Легче! Пошто те легкость-то в ей, это вить не баба...

— Что, перекуры с дремотой? — гавкнул над ухом голос мастера. — Это только-то и напилили, работнички?

Откуда он взялся — одному богу известно: всё кругом просматривается на полсотни метров.

— Ну, сам попробуй попили эти сучки, — с лету завелся Костюха. — Тоже мне, работа!

— Не нравится — ищи где лучше. А валять да к стене приставлять — за это нигде денег не платят!

Сказал так мастер и дальше побежал — легко, уверенно. Глядели Костюха с Колькой ему вслед, молчали. Лишь когда скрылась из глаз сухощавая фигура Лехи, обронил Разумов:

— Одно слово — паразит...

Поработали в тот день еще часа полтора. Довелось попилить и Кольке; не сразу, но пошло дело и у него. А тут и рабочий день кончился, потянулись мужики к конторке. Гордо нес парнишка пилу на плече, шагал вразвалочку, неторопко.

— Ну, пилой наградили артиста, — засмеялись работяги у крыльца. — Теперь работа пойдет!

— А Костюха рядом шпарит. Что, тоже в артисты набиваешься? Не выйдет, брат, тут талант нужен!

Длинно сплюнул Разумов себе под ноги, сказал без улыбки:

— У меня другой талант есть. Вот как засандалю сегодня, чтоб черные мусора приснились...

Захохотали мужики.

— Колька, не забудь вставить, когда изображать будешь!

Улыбнулся и Колька:

— Не забуду.

А тут и леспромхозовский автобус подошел, поехали все по домам.

Неспокойно спал Колька в ту ночь, ворочался. Под утро сон увидал: будто бы пилит он электропилой здоровенную березу. Один пилит, без всяких там напарников. Легко идет пила, прыгает у Кольки сердце. Вдруг, откуда ни возьмись, Леха-мастер:

— Пойдешь на другую работу, Дерюгин! Ямы копать!

Насупился Колька, рот открыл, чтобы возразить, — и проснулся.

Утром, когда на работу ехали, всё сон вспоминал. Ну, как на подхват опять сегодня пошлют?

И не зря волновался: с «Дружбы» хоть Хайлов его и не снял, но зато и Костюху не убрал из напарников; в сучкорубы вместо Олега поставил Вовку Зарубаева. А дело в чем оказалось: как прослышала бригада о новом сучкорубе, в один голос заявила — видали, мол, мы в гробу такое дело, не нужен нам Костюха. Сучки сшибать — тоже сноровка нужна, да еще какая, а у этого хмыря одно на уме: вино жрать да анекдоты про баб травить.

Короче говоря, снова пришлось им вдвоем швырок разделывать. Пилу Костюха совсем в свое распоряжение забрал, Кольке подступиться не дает. Работа, правда, поинтереснее пошла — от сучьев к бревнам перешли. Дело споро идет: «Жжик!.. жжик!..» — брызжут струйки опилок из-под цепи, и катятся веселые чурбачки один за другим, радуя глаз белыми срезами. Чаще, правда, не чисто белыми те срезы были, а с рыжеватиной в середке — швырок все-таки, не деловая древесина. Ну да ладно, всё в печке чьей ни то сгорит. Вырос на территории пяток аккуратных поленниц — хоть сейчас приезжай да забирай.

Пока по участку ходили, наткнулись на несколько березок хороших — с лесовоза, видно, упали. Загорелись глаза у Костюхи, заоглядывался он.

— Артист! На те пилу, вали березку, да покороче.

— Да ты что! Нельзя, поди?

— Чево нельзя, валяются — значит, можно. Давай, не боись. Расфукаем, никто и не узнает.

Оглянулся и Колька. Чего ж, раз валяются...

С наслаждением опустил сверкающий эллипс на тугой бок березы. Ж-ж-ж-жик! Готова штука. Ж-ж-ж-жик! Еще одна. Давай, напарничек изрисованный, окладывай знай!

В два счета разделал Колька оба ствола, остались от белотелых красавиц лишь две змейки чурбачков, которые тут же собрал Костюха и, в поленницу оклав, с обеих сторон еловыми заложил, от любопытных глаз подальше. Сделано дело, дальше пошли. Не молчится никак Костюхе — идет, плюется поминутно, языком мелет:

— Еще бы где березку найти. Глядишь, кубик и есть. С осиной-то не сравнишь...

— Домой, что ли, повезешь? — Колька спрашивает.

Посмотрел на него Разумов, как на дурачка.

— Штоле! А ты думал — дяде? Шариками-то вертеть надо малёха, артист!

— Я и верчу.

— Покуда не видать. Ты што, ни разу дров не выписывал?

— Нет.

— Вот темнота колхозная! Правило такое есть — каждый работник имеет право увезти домой две машины дров, по семь-педдесят машина. А кому другому, с улицы, — в тридцатку станет. Понял ли?

— Понял.

— То-то, артист... Тебе тоже, штоле, дров-то надо?

Подумал Колька, пораскинул мозгами. А ведь верно, надо. Чего там у родителей в сарайке осталось — месяца на два-три, не больше. А тут само в руки идет.

— Надо бы и мне.

— Дак какого хрена молчишь? Давно бы уж свою поленницу склал.

— Да я не знал ведь...

— Не знал! Эх ты, тюва! Всё вить научи да в мир пусти, а то хрен, а не милостыня...

Сидит Разумов на чурбачке, сигаретку посасывает, плюется, поучает:

— Рвать надо, где рвется. Шевелить бестолковкой-то малёха. Вот, выпиши-ка счас в конторе машину дров, попробуй. Што у тя получится?

Не знает Колька.

— Нет, вот ты мне скажи — што получится?

— Ну, привезут, поди...

— Во тебе! Вот такой вот, в обе руки. Сто раз сходишь, в ножки поклонишься, покуда соберутся привезти. А соберутся, дак навалят тебе за твои семь с полтиной такой осины, что в огне не горит, в воде не тонет. Грузчикам всё одно вить, откудова брать, им мастер указывает. А он, думаешь, березки те даст? Держи широким кверху, он свое дело туго знает. Не боись, не ошибется... А тут у тебя, — подмигивает Костюха, — своя поленница стоит, елочка пополам с березкой. Сам напилил, сам склал, предупредил, штоб не трогали. Потом машину выбил, — ну, там с каким шоферюгой засандалили по банке гнилья, он те и загрузить поможет. Набросал с верхом — и готова дочь попова! Во как надо, понял?

— А выписывать где? В конторе?

— Где ж еще? Да ты скажи мастеру, он те выпишет. Скока те машин-то надо, одну?

— Две, наверно...

— Ну, хозяин называется! Не наверно, а точно. Так и скажи Лехе — две машины, мол, выпиши. А с зарплаты просто вычтут с тебя пятнадцать рваных. И вся любовь.

— Понял.

— Вот так вот. Умные-то люди, оне знаешь, как делают? Допустим, тебе самому дров не надо, у тебя отопление паровое, али ты сам, без мастера сообразил, привез уже. А старушонка какая слёзно тя просит — привези, мол. Да получше привези, смекаешь? А ты ей, конечно: мамаша, завсегда пожалуста! Семь с полтиной — в контору, двадцать два рубля — на карман. Это ж — два дня гудеть! А?

— Ага...

— Вот так вот, артист, учись жизни у бывалых людей. Пожалуй, хватит курить, одевай голицы. Работа, конечно, не дрын, она и век простоит, да паразита-то этого где-то здесь носит...

Таскал чурбаки Колька, а сам всё про поленницу думал. И чем больше думал, тем ясней она ему представлялась — высокая, в три ряда; внутри березка, снаружи елочка...

В обед подошел к мастеру, объяснил, в чем дело. Посмотрел Леха острым глазом, усмехнулся:

— Разумов, что ли, научил? А? Чего молчишь? Ладно, выпишу я тебе две машины, иди пили. А Костюху я на вторую эстакаду с обеда поставлю, один справишься.

И улыбнулся мастер.

И такая улыбка у него была хорошая — пожалел Колька, что плохо о нем думал, бывало. И почему его мужики не любят? Таких еще поискать начальников-то...

После обеда занялся Дерюгин своей поленницей. Любовно оклал ровные, аккуратные кругляки березы, узкие смолистые чурбачки ели, прибавил на затравку сухой сосны. Прикинул на глаз — кубиков пять будет... А больше и взять негде — весь мало-мальски пригодный швырок испилили они с напарником.

С работы уезжая, всё глядел в окошко на свою поленницу. Картинка, да и только! Это ж какую радость он своими руками сотворил!

Приехав домой, весь вечер ходил довольный, помогать родителям совался. Отец с матерью даже удивились: что это с парнем делается? Прежде, бывало, с места не сдвинешь — лежит на диване перед телевизором и, чуть что, бурчит:

— Я работаю! Чего вам еще надо?

А тут — ведро мусорное вынес, печку сам растопил... Переглянулись родители: взрослеет сын-то.

А Колька съел тарелку щей, пирога умял середку и с набитым ртом пробасил:

— Скоро дров привезу. Сам пилил, ничего дровишки.

— Вот, батько, тебе и хлопотать не надо, — подхватила мать, разливая чай по кружкам. — Добытчик вырос.

— С работы дрова-то? — спросил отец серьезно.

— Ну.

— А почем встанут?

— Семь с полтиной машина. Я две выписал. Чего, думаю, мелочиться...

— Это так, — поддакнул отец. — Мелочиться не надо...

На другой день с утра работал Колька на эстакаде — меряльщиком вместо заболевшей Анюты. Не получалось сперва, не успевал, покрикивали на него мужики. Но потом приноровился — рейка в руках стала летать как живая. Настроение еще со вчерашнего дня хорошее было, а тут еще больше поднялось. Получается, черт его дери, всё получается!

Захотелось ему на свою поленницу еще разок глянуть. Эстакада-то внизу, у реки, из-за берега ничего не видать. Дождался Колька, когда сели мужики перекурить, выбежал на пригорок.

Вон она стоит, родимая, белым фасадом светит, вон как раз к ней какая-то машина подъезжает... стоп!

Вылезают из машины люди, начинают вокруг Колькиной поленницы ходить, а потом... потом этак по-хозяйски закидывают чурбачки в кузов. Вот так ни хрена себе!

Не успел ничего и подумать Колька Дерюгин, а уж ноги сами понесли его вперед. Часто стукало сердце, рыжая грязь летела из-под кирзовых сапог, а в голове билось: «Неужели Леха разрешил? Неужели Леха?»

Подскочил к машине и с лету заорал:

— Вам кто разрешил эту поленницу грузить? Кто разрешил?

Переглянулись двое незнакомых работяг, посмотрели на взъерошенного парнишку, молча на кабину показали. Вылез из кабины дядька в хорошем плаще, при шляпе, сказал вежливо:

— А в чем дело, паренек? Мне мастер разрешил.

— Мастер? — задохнулся Колька. — Счас! Ничего без меня не трогать!

И побежал к конторке.

Мелкий дождик моросил, капли текли по Колькиному лицу, но ничего не замечал парнишка. Всё в нем билось от обиды и несправедливости. Как же так, а?

На счастье, Леха в конторке оказался. Хлопнул дверью Колька, бросил с порога:

— Ты, что ли, им разрешил мою поленницу-то взять?

Поднял мастер голову от бумаг, посмотрел на него, помедлил секунду. Потом встал из-за стола, подошел поближе, руку на плечо Кольке положил. И сказал весело:

— Да ты себе еще напилишь, едрена корень! Эка беда! Вон его, швырка-то, сила необоримая валяется. Неужто не напилишь?

Заглянул Кольке в глаза, еще немного помолчал и сказал доверительно, как равному:

— Мыльников, заведующий гаражом, своим старикам помочь хочет. Просил, чтобы получше были дровишки. Надо уважить человека. А ты себе еще напилишь! Раз такое дело, чего уж... Пила в твоих руках. Орудуй. Где и березку встретишь — пили, черт с ней. Ну, договорились? Давай, дуй!

Что-то такое сделалось с Колькой — ничего не сумел он больше сказать. Слова застряли где-то в горле и наружу никак не шли — хоть ты тут лопни от натуги. Постоял, покивал и вышел из конторки.

На крыльце еще постоял, подумал — не вернуться ли? Но раздумал. Поглядел издалека на свою поленницу — мужички споро забрасывали в кузов остатки. И пошагал через мокрое поле на эстакаду. Дождь всё накрапывал. Колька сначала шел, а потом побежал — на эстакаде его ждали.

А через три дня на участке опять случился конфуз. На перекуре Колька вдруг объявил, что сейчас представит кой-кого. Причем сам объявил, без просьб и уговоров.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовались работяги.

Взбежал Колька на бугорок, кепку на самые глаза надвинул, руки за спину заложил. Лицо сделал хозяйственное, брови в линию свел. Долго вертел шеей туда-сюда, будто кого-то высматривал. Потом обрадованно дрогнул задом, руками, как мельница, замахал и благим матом заорал:

— Ванька! Ты чего, мать-перемать, расселся? Только-то и наработал, работничек хренов?

Захохотали мужики. А Колька пуще:

— Не нравится — ищи где лучше! Давай-давай-давай!..

Только замолчали вдруг все, и увидел Колька Дерюгин за спинами зрителей Леху Хайлова. Молча стоял тот, слушал, глядел на Кольку. И Колька стал на него смотреть. Тоже молча. И мужики смотрели на них обоих.

Потом Леха улыбнулся. Весело так — будто рубль нашел на дороге. И сказал привычным тоном:

— Ну, повеселились — и хватит. Давайте за работу, ребята.

Повернулся и побежал дальше.

Смотрели ему вслед работяги, молчали. Вдруг Олег Крючков сказал удивленно:

— А что? Ведь вылитый!

И все опять оглушительно захохотали.

Смеялся и Колька. Присел на чурбачок и смеялся вместе со всеми. И, смеясь, чувствовал, как противно, без останову, дрожат у него колени.

Но все равно смеялся.

1977