Константин СМОРОДИН. Мир не кончается за последней дверью
***
Рука скользит по краешку стола.
Зачем? Невольно расправляя скатерть,
которая когда-то здесь была...
в которой «смысл сокрыт» — так подсказала память.
А дальше вспомнится, наверное, увы,
та женщина, которая сидела
напротив.
Тень деревьев.
Блеск травы.
И озеро, которое глядело
глазами полными небесной синевы...
Лишь стол стоит.
Такие, брат, дела.
Рука скользит по краешку стола.
И время движется.
И женщина другая
готовит скатерть новую на стол,
её глаза испуганно моргают,
когда сквозь шорох долетает стон.
Стол дремлет, сам себя оберегая.
Он видит сны.
Он помнит крепкий ствол
сосны...
И скатерть
облаком плывёт над ним льняная...
***
Мне кажется, что бабочки не умирают,
они летают между разными мирами,
и если кто-то хочет весточку послать оттуда,
то прилетает это маленькое чудо,
ведь не случайно над могилами родных
витают бабочки как весточки от них.
Да и цветы, что так свежи и ярки,
миров незримых зримые подарки...
ДЕРЕВЕНСКИЕ СТИХИ
Деревня тем и хороша,
что мир живой с тобою рядом, —
и окрыляется душа
в саду, насыщенная садом.
Вы заходите к нам, ежи,
и кошки, тоже забегайте,
мы рады всем вам от души,
нисколечко не сомневайтесь.
Деревья, обращаюсь к вам,
пожалуйста, не засыхайте,
а разрастайтесь тут и там,
мы рады вам, вы так и знайте.
И ласточки, и воробьи,
малиновки, другие птицы,
к нам прилетайте, как свои,
во двор, простой воды напиться.
Вам хлеба вдоволь накрошу
и семечек не пожалею,
вы прилетайте к нам, прошу,
из чащ лесных ли, из полей ли.
Лишь только птица запоёт —
невольно сердце отзовётся.
Мир городской скорее мёртв,
в бетонных утонув колодцах.
***
То было золото, а это — серебро,
то было молодо, свежо, упруго, ярко,
а это — хрупко, ненадежно, как стекло,
которое вонзается в ребро,
когда с обочины слетает иномарка
и кувыркается, и катится в кювет.
То было — золото, а это — нет?
А может, это — платина?
Ты посмотри внимательно.
Подходит докторша в серебряном халатике,
и синяя табличка слева на груди.
— Не уходи!..
Стеклянный звон растаял вдалеке.
И новая пометка в дневнике:
«Сначала — золото,
потом (возможно) — платина.
За всё заплачено.
За всё — заплачено».
И новая пометка в дневнике:
«Как хорошо, что есть, Кто заплатил
своею Кровью
за ветерок, бегущий по вершинам
деревьев золотых...»
***
Мир не кончается за последней дверью,
а выходит наружу,
и поэтому — веришь или не веришь —
а ответ обнаружишь.
Всё равно любовь проникает
и туда, где царит отчаянье.
Спрашивает раскаявшийся Каин:
— Авеля не встречали?..
А потом, очнувшись или забывшись,
всё твердит неведомо кому:
— Отпусти, мы всё ещё мальчишки...
Я не сторож брату своему!..
А любовь?
На муке и крови,
сможет ли она и там, за гробом,
одолеть, вобрать, преобразить
злобы тёмную утробу?
И Иуда каялся, однако
удавился...
За какой чертой
вечность вырывается из мрака
на кресте распятой высотой?
***
о. Венедикту
Всё куда-то ушло незаметно.
Затерялось. Запутало след.
Лес да снег. Да синица на ветке.
Да сквозь тучу свинцовую — свет.
Да ещё разве самая малость:
снегоход проторил колею,
и она, словно близкая старость,
направляет дорогу мою.
***
Какая хорошая пауза —
с чашкой чая в кресле.
Зимний свет падает
через кисейные занавески
и ровно распределяется
по замеревшей комнате.
— Здравствуйте, ваше сиятельство!
Вы меня помните?
***
Спасибо, Господи, за всё:
за этой ночи дно,
за это утро,
за этот свет,
спасительно и мудро
струящийся в моё окно.
***
1
Сердце моё бьётся: тук-тук!
А я ему отвечаю: — Так-так!
Если прежде я кутил на 100 штук,
то теперь не надо этого и за так.
Сердце моё опять: так-так!
А я ему в ответ: — Привет!
Раньше думал: жизнь — пустяк;
а теперь думаю: пожалуй — нет!..
2
Может быть, в чём-то кривлю душой?
Раньше жизнь воспринимал иначе, —
она казалась бесконечно большой,
а теперь рубеж впереди маячит.
И поэтому сердце —
то тук,
то так,
и ты для него —
то друг,
то враг,
и если ты с ним идёшь не в такт,
оно в ответ — замедляет шаг.
***
Если б я правильно принял горе —
не шел бы дальше, а плыл по морю,
открывая для себя новые страны,
а не считая на ступнях ссадины и раны.
Если б я правильно принял горе —
парил бы, наверное, с ветром споря,
и смотрел сверху вниз на поля и крыши,
а не следил с земли за теми, кто выше.
Если б я правильно принял Бога —
не судил бы, наверное, других строго,
дорожил бы, наверное, честью и Отчиной,
да и жизнь бы писал почерком поразборчивей.
***
Стучит, стучит капель —
стучится в дверь весна.
Идёт войной апрель
и марту не до сна.
Потешная война?
Иль встанет снег стеной?
Лесная сторона
в кольчуге ледяной.
Лежит меч-кладенец
застывшею рекой.
И тает леденец
у солнца под рукой.
***
Т.
У неё оттаяли глаза,
а вернее, — сердце ледяное
растопила горькая слеза —
и оно забилось предо мною.
Я не знал, что делать и как быть,
как принять его побережней, и даже —
как его горячим сохранить, —
а затем признаться Богу в краже...
***
Мне бы спуститься с неба
и побродить по стране,
эти её просторы
телу в пору вполне.
Я бы полюбовался
розовою росой,
пройдясь по лесной поляне
утром босой.
Я бы в час солнцепёка
холодное пил молоко
возле родного дома
где-нибудь далеко.
Я бы ночным настоем
с радостью подышал, —
звёздная росная россыпь
бархатно хороша.
Вот они, грани мира,
основы основ,
жаль, что спускаюсь редко
с призрачных облаков.
Сыплются эсэмэски,
светится интернет, —
что там, за поворотом? —
в общем, и дела нет.
МУРАНСКИЙ НАПЕВ
Я в Мурани,
я в Мурани,
словно лодка в океане,
где берёзовая роща
плещет тихими волнами,
пробираясь-растекаясь
меж холмами и долами,
ой-да, встречаясь-раставаясь
с дубравами да борами.
Ой-да, малый океан,
мой зелёный лес,
на твоих волнах взлетаю
в синеву небес.
Ой-да, зелёный лес,
нескончаемый,
ой-да, на твоих волнах
лодочкой качаюсь я.
Ой-да, не вини меня,
что мороз да зной,
ой-да, не пои меня
зеленой виной.
Ой-да, малый океан
нашей дивной стороны
озарился светом звёзд
да сиянием луны.
Ой-да, мой зелёный лес
укачал меня.
Я во сне иль наяву
в тишине ночной
лодочкой плыву?..
Ой-да...
