Евгений ЧЕКАНОВ. Последняя дура. Рассказ

Из рассказов конца 70-х годов

Помнится, начал он довольно бойко.

— Извините, девушка, можно вас отвлечь на минутку?

— Да, пожалуйста.

— Вы никуда не торопитесь?

— А что?

— Мне необходимо поговорить с вами.

— Говорите.

Он замялся.

— Может быть, мы присядем? Вы в самом деле никуда не торопитесь?

— Вы хотели о чем-то спросить? Спрашивайте.

— Да. Вы извините меня, дело действительно очень важное… для меня, по крайней мере. Давайте все-таки присядем. Вот сюда, к фикусу.

Я пожала плечами, но села. Он облегченно вздохнул.

— Я слушаю вас.

— Да. Так… Дело вот в чем… Нет, прежде я должен вас предупредить. Я вас попрошу: если вам что-то покажется странным в том, что я вам скажу, вы, пожалуйста, не вскакивайте и не уходите. По крайней мере, дайте мне закончить. Хорошо?

— Я слушаю.

— Нет, вы все-таки, видимо, меня не совсем хорошо поняли. Я могу показаться, действительно, очень странным. Вы понимаете — до такой степени, что… В общем, в любом другом случае вы можете без зазрения совести назвать человека, который вам скажет что-либо подобное, наглецом. А здесь… впрочем, это, конечно же, ваше право. Я прошу только выслушать до конца. Вы понимаете?

— Мне кажется, мы зря теряем время.

— Я приступаю. Вы — моя жена.

— Только и всего?

— Нет. Вы — моя будущая жена. Молчите, вы обещали. Послушайте меня внимательно. Дайте слово молчать и слушать хотя бы пять минут.

— Молодой человек, зачем вам понадобилось это предисловие? Вы вполне могли бы сказать всё сразу — и всё было бы проще.

— Стойте! Вы обещали! Не уходите, я еще ничего не сказал. Не уходите, прошу вас, Оля!

Откуда он знает мое имя? Я удивилась, но вслух сказала безразличным голосом:

— Ну, говорите. Только быстрее.

— Мы проснулись сегодня в шесть утра, — сказал он, понизив голос. — Окно нашей комнаты было залито июньским солнцем, на улице щебетала листва, а в небе сияло белое облако. Вы были такая сонная, вам было лень открыть глаза. Вы прошептали: «Милый, я хочу спать… Еще немножечко, ладно?». Ваши волосы, ваши роскошные, огненные волосы вились по плечам…

Он протянул руку — и легко-легко погладил, даже не погладил, а только коснулся моей прически. Я отстранилась, но почему-то промолчала.

— Мы заснули снова, и проснулись в восемь. Солнце уже поднялось высоко — наше окно было сплошь голубое. С улицы доносились крики ребятишек, чириканье, шорохи… Я смотрел на вас — вы были такая необыкновенная, такая родная и близкая, что хотелось плакать. Я мог обнимать вас, трогать вас, прикасаться к вам… Я подумал: что, если это и есть счастье?

— Вы закончили? — холодно осведомилась я.

— Нет! Я только начал. Вы обещали мне…

— Извините, — сказала я и встала. — Мне пора.

— Но вы же обещали!

— Как-нибудь в другой раз. Я действительно очень спешу.

— Хорошо, — сказал он и тоже встал. — Я не могу вам объяснить всего, но вы — моя будущая жена. Понимаете? И я знаю о вас всё. Вас зовут Оля, фамилия — Морозова, отчество — Дмитриевна. Ваш день рождения — третьего июня. Живете на улице Саврасова, дом три, квартира двенадцать. Вы очень впечатлительная, увлекаетесь поэзией, Цветаева — ваш любимый автор. Любите цветы, особенно белые розы. Еще вы любите сладкое. Я могу назвать даже размер вашего бюстгальтера. Третий.

По правде говоря, тут я немного опешила. И он этим воспользовался.

— Я уже не говорю о том, что мне известно, и где, и как вы учитесь. Первый курс истфила, круглая отличница. Вы до сих пор не верите мне?

Я молчала.

— Ну, спросите меня о чем-нибудь сами, — предложил он. — Всё, что вам придет в голову.

Я всмотрелась в него повнимательнее. Кудрявый брюнет, хорошо выбритый, с резким профилем. Он, очевидно, имел успех у женщин. Но со мной этот номер не пройдет, решила я.

— Хорошо… — я постаралась придать своему голосу как можно больше насмешливости. Мое самолюбие было уязвлено. За дурочку, что ли, он меня принимает?

— Назовите мое любимое мужское имя.

— Виктор, — мгновенно сказал он.

Тут я второй раз почувствовала себя сбитой с толку. Дело в том, что любимое имя у меня — Александр, а Виктор — на втором месте. Но этого он знать не мог никак.

— Что же вы молчите? — сказал он быстро. — Хотите еще доказательств? Да вот, пожалуйста. Вон в том углу, у зеркала, — ваши подруги, Алла Родникова и Зина Гайзер. Хотите, я расскажу вам, как вы к ним относитесь? Аллочку вы считаете еще ребенком, а Зинаида вас чем-то к себе тянет. Возможно, жизненным опытом. Все-таки два аборта, что ни говори…

— Вы хорошо информированы, — сказала я. — Всё это очень интересно, но у меня, к сожалению, нет времени. Поговорим как-нибудь потом.

— Когда потом?

— Когда-нибудь.

— Кстати, хотите знать, где мы встретимся в следующий раз? — его нахальство уже переходило всякие границы. — В среду, то есть завтра, на Первомайской площади. В семь часов вечера.

— Знаете что? — сказала я, разозлившись. — Меня, вообще-то…

— Мало интересует, где и когда я обычно назначаю свидания? — подхватил он. — Вы хотите сказать, что вам на самом деле некогда, что вы собрались идти в выставочный зал? Но ведь вы туда не пойдете. Вашего любимого Стожарова там нет, а всё остальное не стоит вашего внимания. Я вас уверяю!

Больше всего в этих его словах меня поразило, что он сказал именно то и именно так, как я и собиралась ему выпалить: «Меня мало интересует, где и когда вы обычно назначаете свидания!». Откуда он это-то мог знать?

Видимо, на моем лице отразилось мое состояние. Он мягко взял меня за локоть.

— Сядем, Оля. Видите, я знаю о вас гораздо больше, чем может знать случайный встречный и даже знакомый. Я прошу вас об одном. Вы можете не верить мне, в это трудно поверить, я бы и сам не поверил на вашем месте. Но это правда. Вы — моя будущая жена, через два года у нас уже будет ребенок. Всё, о чем я вам говорил, — сбудется, и сбудется именно так. Я это уже пережил, понимаете? Вы не верьте мне, не верьте, но слушайте. Олечка… вы извините, что я вас так называю, но ведь это всё равно неминуемо. Зачем же сопротивляться?

— Интересно, — я попыталась придать голосу как можно больше иронии, — как это у вас получается? На два года вперед… Что, машина времени?

Он замолчал и уставился на меня своими глубокими темными глазищами.

— Если хотите… — сказал он медленно. — Это трудно объяснить, но я вам объясню. Завтра. Сегодня я не могу ничего сказать. Не имею права. Вы только не улыбайтесь… Это серьезнее, чем вам кажется, Оля…

Я смотрела ему в глаза. Ну, хоть бы искорка, хоть бы намек на игру, смех, на что-то лживое! Лицо его сузилось, обострилось, на нем остались одни матовые темные зрачки… Я отвела взгляд.

— Так вы… я, собственно, не понимаю…

— Что же тут понимать, Олечка? — тихо сказал он. — Я делаю то, что должен делать. Вот и всё. Вы — тоже. Именно так вы и вели себя… в тот раз, в самый первый… Понимаете?

Я молчала. Я была как-то сбита с толку, подавлена его серьезностью, взглядом, всем поведением. Я не знала, как мне быть дальше, как вести себя, чтобы не показаться глупой. Вообще, чувствовала себя странно. Так бывает, когда спишь на рассвете: сон уже легкий, непрочный, уже сама понимаешь, что ты спишь, что стоит открыть глаза — и проснешься. Но как раз открыть-то их и не можешь. Или не хочешь…

— Я ничего не требую от вас, Оля, — он говорил уже только шепотом, не сводя с меня глаз. — Я ничего не могу ни просить, ни требовать сегодня. Вы сегодня пойдете домой одна. Вы мне это сами рассказывали… вернее, расскажете через год, тем самым июньским утром, когда вы проснетесь. Вы расскажете мне, что вы пришли домой одна, без подруг, что рано легли спать — у вас разболелась голова. Но ничего страшного, Олечка, не волнуйтесь. Вы сейчас ляжете спать, проснетесь завтра утром свежей и отдохнувшей, пойдете на занятия, а вечером я буду ждать вас на Первомайской площади, в скверике. В семь часов. И не надо пытаться что-либо изменить. Это очень опасно. Понимаете?

Со мной, очевидно, что-то произошло. Я глядела на него в упор, не моргая, и даже кивнуть не могла, не то что ответить.

— А теперь мне надо уходить, Оля. Надо. Мне уже нельзя здесь больше находиться. Я должен уйти. Понимаете?.. Я тогда ушел… значит, и сейчас должен. Этого нельзя изменять. И вы не изменяйте, Олечка. До свидания. До завтра, Олечка.

Он уже пятился к двери, не сводя с меня глаз. Поднял руку и тихо покачал ею.

— До завтра, Олечка…

Звонок ударил по нервам. Мне стало холодно, я сидела, сжавшись в комок, у этого фикуса, и не могла встать с места.

Ко мне тут же подошли девчонки.

— О чем это ты с Тайшиным так мило беседовала? — с интересом спросила Гайзер.

— Ты что, его знаешь?

Она скривила губы.

— Да так… Он в параллельной группе учился, потом его вроде выгнали. Не знаю, восстановился сейчас или нет. Про него говорят, что он с «бзиком», — она покрутила пальцем у виска. — С какими-то теориями якобы носится… А у тебя с ним какие отношения?

— В первый раз его вижу, — сказала я.

Почему-то вдруг сразу я очень устала, захотелось лечь. Я сказала девчонкам, что у меня заболела голова, оделась и пошла домой.

На другой день я, как дура, пришла в этот сквер на Первомайской площади и проторчала там полчаса, пока не поняла, что он не придет. Через месяц я узнала, что весь этот разговор был подстроен, а он заключил с кем-то из своих друзей пари, что он «заговорит зубы этой инфантильной девочке», как он выразился. С Зинкой Гайзер я порвала все отношения — как выяснилось, именно она всё рассказала ему обо мне. А я-то считала ее своей лучшей подругой.

Теперь всё происшедшее вспоминается мне, как что-то тяжелое и неприятное. Но все детали я помню отчетливо — и всё, что он говорил, и всё, что я ему отвечала. Особенно врезались в память почему-то его слова о том, как мы проснулись рядом солнечным июньским утром, как за окном поют птицы и шелестит листва. Когда я вспоминаю об этом, то почти всегда плачу. Как последняя дура.

1977