Андрей ЛОМОВЦЕВ. Защитник. Рассказ

Димка очнулся в коридоре. Нежно-голубые стены терялись в бесконечности, кристально чистый потолок, казалось, растворялся в небе. Не было ни окон, ни дверей, ни звуков, ни запахов. Сквозь прозрачный пол, видимо, из стекла как в страшном аттракционе на высоте, виднелись густые, белёсо-серые потоки, похожие на перекрученные облака. Они двигались словно живые в такт его шагам.

Где это я, занервничал Димка, и увидел рядом лысого человека в белой рубашке. Он был на голову выше, и лицо его показалось Димке знакомо, но вот имя не вспоминалось.

Может, врач? Застучала в висках тревога, врачей он не любил, в жизни свидание с ними ни к чему хорошему не приводили. Куда его ведут, зачем? Неужели он допился и словил-таки пресловутую «белочку». Димка посмотрел на руки — худые кисти, маленькие ладони, никаких ремней, наручников и прочей атрибутики, и значит это не дурка. Ему рассказывали «бывалые» со двора, где жил последнее время, что в психушке на процедуры водят со связанными руками или пеленают в пижаму, словно младенца. Не психушка — уже хорошо, вздохнул Димка с облегчением, только почему ничего не слышно.

Губы идущего рядом шевелились, он говорил, казалось, без умолку, показывая отполированные зубы, точно хвастал, и Димка видел кончик его розового языка, но так и не слышал ни слова. Зато почувствовал запах, такой бывает после ливня, свежий, влажный, едва уловимый. Но, чёрт возьми, Дима никак не мог вспомнить, что он здесь делает. Голова лёгкая, но пустая, точно ведро, из которого вылили воду, зацепиться не за что, ни единого воспоминания.

Слух наконец восстановился, и сначала Дима услышал музыку, лёгкие касания невидимых клавиш рояля, звуки сплетались в приятную мелодию — и вот тогда прорезался голос. Спутник говорил страстно, чуть торопливо, при этом лицо не выражало никаких эмоций, будто существовало отдельно.

— Прибыли Дмитрий Валерьевич, на этом наша короткая экскурсия закончилась, нам направо, сюда, — аккуратно, ступенька, позвольте, помогу.

Незнакомец вытянул вперёд руку, подхватил Диму под локоть, и они свернули в открывшийся боковой проход.

— Где я?

Лысый не ответил. В ряд потянулись высоченные, под потолок двери, без ручек с жёлтыми вытянутыми цифрами по центру. Перед номером 333, они остановились.

— Исключительно для гостей высокого уровня, прошу вас.

Дима хотел уточнить про облака, там внизу, но лысый протянул совершенно гладкую ладонь, без единой прожилки, пятнышка или морщинки. Дима на автомате сжал её, прохладная, будто и крови нет. Он и руку эту помнил. Но откуда.

— Жаль было расставаться, Дим, привык, честно слово. Ведь сколько лет вместе. Но, как ты любил говорить, «не боись — прорвёмся!». Вот ты прорвался Дим, правда. Я так рад за тебя.

Этот переход речи с официоза на бытовой уровень, гладкого, и до рези в зубах знакомого человека точно разрядом Диму ударил. И он вспомнил. Всё. До единого жеста. До словечка. До эмоции.

За неделю до

Он проснулся той ночью от странного звука, будто кряхтел кто на кухне. В спальне стояла темень, бились о стекло снежинки и сквозняк из подоконника выдувал парусом штору. Первое что пришло в голову: Иришка вернулась, и похмелиться, видимо, не удастся.

Жена с сыном, укатили к тёще в Кострому, и Димку это мучило. Он чувствовал себя, ну не то что виноватым — слегка провинившимся наверно. С утра они поругались из-за пустяка — ипотеки. Второй год жили на съёмной, в старой пятиэтажке. Вонючий подъезд, обшарпанные лестницы, изрисованные стены, зато недорого. Дима копил. Ну, это громко сказано — копил, так, откладывал по десятке с хвостиком, с невеликой зарплаты инженера. Последнее время подумывал, не взяться ли писать работы студентам, ещё и чертежи можно делать, в институте у него это хорошо получалось. По квартирному вопросу он ходил в Сбер. Специалист с ухмылкой покрутил узловатыми пальцами справку о доходах, долго рассчитывал сумму кредита и выплат, и когда протянул бумажку, пестрившую цифрами, у Димы реально уехала крыша. Двушка в новостройке выходила «золотой». На том «жилвопрос» он посчитал временно закрытым, но порой на супругу накатывало чувство ущемлённой несправедливости, непонятная обида на мужа, типа не умеющего жить, и она срывалась к тёще, благо недалёко. Ну а Димка нырял в бутылку. Через пару-тройку дней Ирина возвращалась, они мирились — целовались, она рассказывала про тёщу — медсестру широчайшего профиля, про всякие там уколы, больницы, вирусы; про тестя, шахматы, клубные передряги — тот преподавал в шахматной школе; ну и про разную тамошнюю муть. Димка слушал, кивал и лез целоваться. Так и жили. Обычно.

Но не в тот день.

Возможно, Иришка и не уехала бы, поступи он правильно. Как пообещал. Сказал тогда в пятницу перед работой, буду как штык в пять, на шесть в кино пойдём, с Ванькой. Она и виду не подала, что услышала. Но он-то знал, что и галочку поставила, и потому расписание в интернете посмотрел, оказалось — есть мультик на 18-15, как раз для дошкольников, повезло ему.

Но после обеда на завод свалились китайцы. Оборудование месяц назад как пришло, стояло в ящиках, забив полцеха, а сборщиков — только прислали. И китайцы ничего не пожелали слушать про конец дня, пятницу и прочее. Переоделись — и давай вскрывать ящики. В цеху аврал, инженеров собрали на планёрку. Худосочный китаец, с вытянутым лицом долго объяснял через переводчика схему монтажа. Переводчик сбивался, китаец злился, чихал и шипел точно крыса. В общем, мужики ничего не поняли, осознали только, что сидеть до ночи, и тогда Петрович, спец старой закалки побежал за водкой. 

Про Иришку и сына, Димка вспомнил, когда стемнело, часов в восемь вечера.

— Как? — бился в трубке истеричный шёпот жены, и Димка будто видел, как она застыла в недоумении на кухне, царапая ногтями холодное стекло, — как ты мог забыть про ребёнка? Ты же обещал!

— Ну, прости. Задница в мыле с этими китайцами, — оправдывался Димка, понимая, что у него в семейных отношениях намечается явная дыра. Ирина трубку бросила, и он понял, что умотает однозначно. Полночи тыкал её номер, в надежде справится, как добрались, то-сё. Телефон молчал, не отвечала и тёща, а номер тестя Димка не держал из принципа.

Всё означало, что в ближайшую неделю разговаривать с Ириной бесполезно. Обидки она умела держать долго. Дима, как-то даже рекорд записал, по «необщению» — 33 дня, восемь часов, двадцать три минуты. Такая вот любовь-морковь...

Димка облизнул пересохшие губы, вспомнил про неубранную посуду после посиделок с Костей, про окурки в переполненной пепельнице, чертыхнулся — ну, сейчас устроит Ирка разнос. Откинул одеяло. Вставать не хотелось, но звук больно странный, может, не жена. Ну а тогда кто?

По пути неловко наскочил на что-то мягкое, шуршащее, не разобрал в темноте, что именно, откинул ногой. Костян, может, чего забыл, Димка попытался вспомнить с чем завалился кореш, голова работала нечётко, как движок старого автомобиля, чихает, заводится, фыркает и глохнет. Кроме коньяка и салата в пластиковой упаковке память ничего не рисовала.

Пахло в квартире странно. Ну, сигаретами это понятно, они же курили на кухне, приоткрыв форточку, но тут свежий запах озона — точно не с улицы, за окном-то мороз. И он вспомнил, что вот так ещё пахнет в больнице, в процедурном кабинете, когда кварцевой лампой бактерии выжигают. Но откуда лампа в квартире?

Диму беспокоили эти несовпадающие запахи. Он с детства обладал обострённым нюхом. С завязанными глазами на спор — угадывал одеколоны, газировки, отличал горький шоколад от молочного. Став постарше, различал сорта пива, водки, и даже производителей колбасок для шашлыка. Ему советовали работу парфюмера, пророчили большое будущее. Но всё закончилось в один день — соседская собачонка укусила за нос. Называется — поигрался. Волшебное обоняние пропало, пришлось податься в инженеры. С год назад способность частично восстановилась, но странным образом он чувствовал запахи будущие и не понимал, как их расшифровывать.

В кухне стояла темень, за столом кто-то кряхтел и кашлял. Димка вздрогнул: Валера, сосед, спустился, перебрал и заснул. Да не похож — сосед круглый, как мяч, а тень тощая, как от швабры.

— Дмитрий Валерьевич. Вы не беспокойтесь, я всё объясню.

Голос, как у диктора в телеке, монотонный и уверенный.

— Какого хрена, — Димка щёлкнул выключателем. Двухрожковая люстра зажглась тускло. Выхватило жёлтым кругом гору грязной посуды в раковине, забрызганную жиром плиту, ножи, вилки, стаканы на пластиковом, в широкую клетку, столе, окурки горкой в пепельнице, плотно задёрнутую, в белых кругах, занавеску на окне, и вот мужика ещё.

— Ё-моё, — Димка удивлённо выглянул в коридор: может, входная не закрыта, зашёл бомжара, дверью ошибся? Да нет, цепочка висит, норм.

Мужика Димка видел впервые. Тот был лыс и совершенно гол. Узкие плечи, тонкие плети рук без намёка на мышцы, впалая грудь без единого волоска, Незнакомец поджимал локти к бокам, словно подмерзал. Гладкое, без морщин лицо, с узким носом и острыми скулами смотрело доброжелательно, на лбу выступили мелкие капли пота. В общем, типаж — пройдёшь мимо и не вспомнишь. Димка ещё подумал, что в своих широких семейных трусах, он выглядит похоже, только волос у него тьма-тьмущая, ну и руки покрепче, всё-таки пяток раз на турнике вытягивал.

— Ты кто, блин?

Человек поёжился, передёрнул плечами, сдвинул вилки-ножи в сторону, положил руки на край стола. Пальцы длинные, как у пианиста.

Из соседского окна, гад, юркнул, прикинул Димка, Соседка из пятой квартиры, женщина была молодая, румяная, широкая в кости, говорливая, точно галка, и как утверждал Костян, слабая на передок. У Насти муж небось в командировке, вот и затащила к себе музыканта, шалава, рассудил Дима вглядываясь, а тут нежданчик — муж вернулся.

— Присядьте Дмитрий Валерьевич, так надёжнее. И это… нет у вас одеяла лишнего, простите.

— Что? — глупо переспросил Дима. Подумал, вот врезать сейчас наглецу в носяру, а потом разбираться, что этот голый в его квартире делает.

— Чайку, может, поставить? Прохладно у вас.

Мужик привстал, и Димке не захотелось смотреть на его наготу.

— Сиди, орёл, я сам.

Прохладно ему, ясен перец — апрель на улице, минус десять, поди, пятиэтажка старая, при царе Горохе строили, батареи — со спичечный коробок. Димка нацедил в кружку воды, выпил залпом. Отдышался. Наполнил и чайник, бухнул на конфорку, зажёг газ. Повернулся к голому-лысому. Тот барабанил по краю стола. Тра-та-та. Тата. Тра-та-та. Тата.

Точно музыкант. Димка присмотрелся. Опа, а ногтей-то у мужика нет! У кого пальцы без ногтей могут быть? Диме захотелось присесть, мурашки стадом пронеслись по спине и спустились в пятки. И ноги как-то ослабли, и голова противно закружилось, точно сигарету на голодный желудок в затяг вытянул.

Гость любезно подтолкнул розовой пяткой табурет.

— Прошу вас, присаживайтесь.

Димка присел. Говорить не хотелось. Всколыхнувшимся нутром, каждым сантиметром кожи на спине, в одночасье залитой потом, почувствовал: всё. Приплыл, допился и белочку словил. Вот так черти и приходят.

Захотелось взглянуть под стол, копыта там посмотреть. Хвост должен быть.

Мужик бросил настукивать, обхватил ладонями бледные плечи.

— Ну, где-то вы правы, Дмитрий Валерьевич. Частично вы приплыли.

«Мысли читает, гад! — вспыхнуло в голове Димки, — А это значит…»

Тело затрясло. Мелко-мелко. Сознание заметалось в панике и замерло. Застыло. Значит, случилось — страшное, он умер.

— Да не может быть! Да не верю. Почему так рано! — завопило Димкино сознание, — мне ещё жить да жить! Я молодой!

— И я того же мнения, Дмитрий Валерьевич, поверьте! Полностью на вашей стороне.

Незнакомец вскинул руки к груди, болезненно-жёлтой в мерцанье светильника, и Димка, смотревший округлившимися глазами, не увидел на его груди сосочков. Точно, чёрт.

— А может сон? — отчаянно всплыло в воспалённом мозгу, словно круг из глубин сознания бросили. — Проснусь вот с утра, оклемаюсь, Костяну расскажу, Иришке потом, и на заводе пацанам — прям ржака будет, с чертякой на кухне сидел. Димка перевёл дыхание, стало чуть спокойнее. Сердцебиение нормализовалось. Ну а раз сон, и выпить не грех, и закурить, да и за жизнь побазарить с тёмными силами.

— Простите великодушно, Дмитрий Валерьевич, могу я внести поправки в ваш внутренний монолог.

— Не понял, — затупил Дима, — кого внести?

— Простите, перебил ваши размышления. Вы наливайте себе, наливайте, коньячок там остался справа в шкафчике. Левый коньяк, палёный, но пить можно.

Теперь заколбасило гостя, затрясло. Он прокашлялся, оттёр полотенцем лысину. Димке, стало его жаль, ну, чего сидит, дрожит как цуцик. Сходил в спальню, но куда что Иришка положила — не разобрать. Подхватил верблюжье одеяло, в котором ещё мелкого Ваньку выносили на прогулки. Вернувшись, подал одеяло, нашарил бутылку коньяка, хотя и не смог вспомнить, как он там оказался. Засвистел чайник и пришлось налить незнакомцу кипятка в здоровенную литровую кружку, из которой Димка любил смаковать по утрам цикорий, и кинуть в неё пакетик цейлонского.

— Что ты… вы там про поправки говорили?

Диме захотелось стать вежливым. Да кто знает, какой расклад получится? Может, это сюжет уже на том свете закручивается, просто декорации не сменили. Мысли в предвкушении коньяка понеслись вскачь, отслеживать их, а тем более притормаживать Димка не успевал.

— Благодарствую.

Человек без сосочков завернулся в одеяло, прокашлялся, вытер влажные губы, обхватил кружку руками, торчащими, словно у кузнечика, и улыбнулся.

— Горячий.

«Надо думать, — хмыкнул Димка, — кипяток! Да вам, чертям, поди, пофиг. Он плеснул коньяка в гранёный стакан, глубоко выдохнул, зажмурился и выдул тёмную жидкость залпом. Стукнул стаканом по столу так, что подпрыгнула солонка у стены.

— Хорошо пошла. Рассказывай… те.

Взял с холодильника сигареты. Прикурил. Незнакомец прихлёбывал чай и не отрываясь, смотрел на Димку.

— Про поправки. Могу порадовать и огорчить вас, Дмитрий Валерьевич. 

— Давай без отчества. Что я, профессор какой, ты меня Валерьевичем зовёшь? Дима я.

В голове расползлось тепло, тело размякло, страхи выцветали, словно краски на солнце, ситуация казалась совершенно фантазийной, придуманной. «Сплю, — однозначно решил Димка, втягивая полные лёгкие «Мальборо», — прикольно».

И дым потянулся к потолку колечками. Захорошело. Дима улыбнулся, никаких запретов во сне, никаких границ.

— Давай, чертяка, пофиг во сне-то, расстраивай.

Человек вскинул яркие, словно серебро в зрачки залили, глаза, стукнул зубами о края кружки, заулыбался в ответ.

— Вы, Дмитрий, заблуждаетесь. Не чертяка я, не бес и прочая нечисть. Я — Защитник ваш. Ангел.

— Да ладно! — выдохнул Димка. Всплыли в памяти сказки Андерсена, что читала тётка в детстве — там и про ангелов было. А ещё был улётный и смешной мультик «Все псы попадают в Рай», потом сверкнул в мозгу крыльями Киану Ривз из фильма «Константин». Но этот голый-лысый больше походил на Траволту из фильма «Майкл», правда, телосложением пожиже.

— Интересный коленкор, — прошептал Дима. Пространство набрало яркость и чёткость, острее выделились детали, тени, углы, очертания, будто что в глазах подкрутили.

— Ангелы вроде не такие. Они… это… с крыльями, типа.

— Ангелы разные. Кстати, если захочешь, могу предоставить кучу интереснейшего материала — докторскую защитите.

— Кого защищу?

— Забудьте, — сказал Ангел, — разные мы, ангелы, а крылья в зале оставил, где сыночек ваш спал.

Димка понял, обо что споткнулся — а думал, веник какой. Значит, ангел, гость небесный, а что они вчера там пили с Костяном, убойного такого? Да вроде немного и выпили, всё как обычно. Водки да пивасика сверху. 

«А если и вправду умер, что тогда?» — и курить Димке расхотелось.

Ангел закашлял в полотенце, гулко, с надрывом.

— Заболел, что ли? — удивился Димка, — дохаешь, как из бочки. Ангелы разве болеют?

Человек отдышался, глотнул чаю.

— Заболели вы, Дмитрий. Коронавирусом — слыхали про такой? Подарок от китайских товарищей. Они собирали оборудование на заводе, пятеро из них заражены. Вы подхватили вирус от мастера наладки Джиангура, он из провинции Хубей, а это эпицентр заражения.

Димка молчал. Прикрыл ладонью рот на всякий случай. Потухшая сигарета воняла, и он бросил её в ведро. Вот это разворот. 

Мастера Димка помнил — тот злой китаец с крысиным лицом, неопределённого возраста, сосредоточенный, жёсткий, всё показывал настройки 3-D принтера. Ругался и чихал, Димка ещё подумал — аллергия на пыль, а оно вон как. Когда Петрович принёс «заливное», так они называли пятилитровую бутыль из-под воды «Шишкин лес», наполненную водкой, китайцы обрадовались, и старший пить не отказался, послушно подставлял стаканчик, оголял в улыбке жёлтые прокуренные зубы, что делало его лицо более выразительным и неприятным одновременно.

— Джиангур умрёт завтра. У вас и ещё четверых тяжёлая форма, переходящая в двухстороннюю пневмонию с поражением лёгких на 95 процентов. Без шансов.

Димка застыл. Улетучился алкоголь. Господи, как вовремя они поругались с Иришкой, хоть не заразит, Бог отвёл.

Лицо Ангела погрустнело, словно дымкой накрыло. Он отставил кружку.

— По правде говоря, вы должны умереть.

«Гад, — выругался Димка, — я ведь сразу понял — кранты, чего тянуть кота за причинное место, так бы и говорил. Жаль вот, в Египет не съездил, ни рыбок, ни пирамид не увидал. И чем занимался двадцать восемь лет — а ведь чудо света, говорят!». Стало жалко непрожитой жизни.

— И вы умрёте, конечно, как и другие люди, но не от этой заразы. Эту заберу я. А у вас предназначение — миссия, можно сказать. Серьёзная, кстати. Моя задача — довести вас до неё в целости и сохранности.

— У меня? Миссия? Я тебе что — Том Круз, что ли?

Более абсурдного суждения в свой адрес, Димка в жизни не слышал. Нет, ну Иришка — любительница вынести мозг: про долг кормильца, защитника, воспитание сына — и как-то подзабывала про долг супружеский. Но это всё было не то.

Миссия, бог ты мой, смешно! Димка посмотрел зачем-то на ладони, сжал и разжал кулаки, тонкие вены разбежались веером, грязные ногти, запиленные до подушечек, мозоль на мизинце, откуда — непонятно, узкие кисти. Ну, какой из него герой? Даже в армии не служил.

— Хватит прикалываться, миссия — комиссия… Лучше скажи, сколько осталось или уже бесполезно спрашивать?

— Ну, вам жить да жить, Дмитрий. До субботы — так точно, дальше — пока туманно. И зря вы так недоверчиво о предназначении. Я столько лет вас берег как зеницу ока. Обидно, знаете. Даже странно, что не замечали.

«Как зеницу…», — задумался Дима и воспоминания выстроились в образы, закрутились — так кинопроектор прокручивает старую, дрожащую, местами в пятнах, плёнку, где то появляется, то выпадает звук.

Осенний лес, поваленные деревья раскорячились сухими ветвями по земле, мохнатые ели ракетами рвутся в небо, глубокий овраг с ниткой ручья внизу, и он на влажном бревне. Всхлипывает ветер в верхушках. Димка дрожит от страха и голода. Ему шесть. Тот поход за грибами едва не окончился трагедией, но спасла собака. Угольно-чёрная, со сбившейся шерстью, из широкой пасти торчит розовый, чуть влажный и тёплый язык. Выскочила из бурелома, лизнула руку, вывела на дорогу и пропала.

—Тогда в лесу, чёрный пёс? Хочешь сказать — это был ты?

— Конечно. — Ангел улыбнулся. — Собака — друг человека, веками проверенный ход.

— А ещё?

— Вспоминай.

Так, так, так…. Две тысячи двенадцатый. Ялта, июль, жара. Он с пацанами снимал квартиру на Щорса, в трёх шагах от домика Чехова. С утра парит, на термометре за тридцатку, и они уже закинули ящик пива в багажник видавшей виды копейки. Собрались на дикий пляж в Симеиз, через перевал, по узкому серпантину. Разгорячённые, радостные, счастливые лица. Им по двадцать — и вся жизнь впереди. Димка не может найти бумажник, там доки на машину, права, немного денег. Возможно, выронил в кафешке на набережной, а могли и украсть. Пацаны недовольны, лица наполнены презрением. Димка расстроен. Идея с пляжем провалена, он виноват. Они почапали к морю пешком, обгорели, устали как черти. К удивлению, бумажник нашёлся вечером, среди вороха обуви. В новостях хмурый диктор выдал про камнепад на перевале, жуткую аварию, жертвы.

— Ялта, 2012, ты спрятал документы.

— Заметь, как профессионально, разом — спас четверых.

— А ещё?

Интересно. Димка увлёкся. Плёнка воспоминаний прыгала, местами рвалась, притормаживала.

Баба, голосящая что пожарная машина из окна пятиэтажки в момент, когда Димка поджигал столитровую бочку из-под краски.

Колченогий старик воткнул палку в спицы его велосипеда на светофоре.

Неприветливый прохожий вынырнул из-за угла и выбил шприц из Димкиной руки, накатил оплеуху и разогнал сотоварищей.

Жирный кот, что сиганул с дерева на бутыль первача, купленного на полустанке у старухи, разлил драгоценную жидкость и поломал тем самым упоительный вечер знакомства с деревенскими феями. 

Димка заёрзал. Круто! Ангел истории показывает прям как в кино, сам бы и не вспомнил! Димка прошёл в комнату, натянул штаны. Подумал, неприлично перед посланцем небес — в труселях рассиживать. 

«Интересное дело, — размышлял Димка, влезая в футболку, — ведь по сути я и не болел особо, ни в детстве, ни в школе. Покашляю, бывало, ну, максимум, тридцать семь, а в классе — карантин, грипп и всё такое. Или родители зимой — в лёжку, с температурой под сорок, а я — в аптеку для них, чай с малиной таскаю. Ни одна ангина не брала. И руки-ноги не ломал, и от всех видов спорта подальше держался. Не любил.

— У тебя имя-то есть, Ангел?

— Много: защитник, хранитель, заступник, вестник, если хочешь.

— Вестник — это звучит. А что, говоришь, про миссию — где, когда?

— Расстрою вас, Дмитрий, этого мне знать — не дано. Как вы, люди, выражаетесь — не тот уровень доступа.

— Как? Умри, не знаю, за что? Ну, хорошо, когда хоть?

— С этим проще, когда меня не станет. Думаю, скоро.

— Твою же дивизию…

Дима взъерошил пятернёй волосы, вспомнил на картинке пирамиды. Умирать как-то не хотелось. Совсем. Не, миссия-комиссия — не его дело, ошибка это, однозначно. С какого перепугу — он герой? Неинтересно это, и неправильно. Можно, он не будет героем, а так поживёт — без приключений.

— Отдайте, на хрен, эту миссию другому! Я, типа, занят. С сыном, вон, в кино надо.

— Вспомнил, — улыбнулся вестник, — не могу ничего изменить Дмитрий.

— Ну, странно, согласись, — вот чем я заслужил эту миссию? Слово-то книжное. Я чел простой, работяга-инженер, алкоголик по совместительству. Ни машины, ни денег, даже квартирой семью не обеспечил. Без матери рос, без отца, и не Супермен какой-то там, не шпион. Вот что во мне геройского, что ты болезнь мою на себя взял, за какие-такие заслуги? Сверху приказ? У меня ни одного доброго дела за душой, не считая подбитого глаза в школе за Иришку. А недобрых — этим самым местом ешь: кошек, вот, не любил в детстве, мучил, даже за хвосты таскал, собак боялся, палкой гонял, которые гавкали. Бухал в текущей реальности. Жену обманывал, с зарплаты меньше отдавал, чтобы рот не разевала на разную фигню. С сыном, вот. В Египте не был, хотя и мог бы разок, да зажал. Да, ещё вот траву курил пару раз. Посмотри, ничего приличного, серость! Хватит для самоотвода?

— Это нормально, Дим, — перебил Ангел, — обычные дела. Для Господа, пойми, нет дел хороших или плохих, понимаешь? Нет человека плохого или хорошего. Всё гораздо проще. Там, где вы видите плохое, вы и квалифицируете это как плохое, так ведь? Но для Господа вы все — дети любимые, и все хорошие. А вот истина души — она только в час испытанья проявляется, так и не каждому дано испытанье.

— Да ты гонишь? Где-то я это уже слышал, как это, все любимые? Если преступник украл чего или убил, он дитя любимое? Что за хрень!

— Не суди, Дим. По-разному происходит, — захрипел, кашляя Ангел, — бывает, с ног на голову — и вчерашний убийца кается, к другим грешникам тянется с молитвой, с помощью. Вот ты молитвы знаешь? 

— Да ну тебя…

Не любил Димка такие разговоры, слишком уж мудрёные слова и мысли — пафосные, что ли.

Но сидели тогда долго. Ангел чего-то доказывал, Димка поначалу внимал-понимал, даже огрызался, когда не нравилось, потом понял, что поблажек не выпросить и интерес потерял. Сначала позёвывал, хлопал глазами — и отрубился под утро, незаметно, прям за столом.

Проснувшись, Дима выпил воды, посмотрел на искрившее в окне солнце, скукоженных воробьёв на ветке, подумал, какой же снился бред, ангелы-демоны, миссии-комиссии, и поплёлся в спальню, досыпать.

Голый-лысый защитник скрючился на детском диванчике, укутавшись коротким мохнатым одеялом, закинув бледные, без единого волоска, ноги на подлокотник. В углу, аккуратно прислонённые к стене, стояли крылья. Димка не удержался и потрогал: белые мягкие перья. Сравнить было не с чем, разве что похожи на птичьи.

Димка смотрел на розовые пятки, крылья, и совершенно не понимал, что с этим со всем делать.

Дни полетели подобно скоростному поезду, когда глазеешь вдаль и пейзажи хороши: поля, перелески, дороги петляют. Раздольно взгляду, но чуть ближе — и теряются детали, пролетают столбы да деревеньки, да лес зелёной полосой. 

Вот и сейчас уносились вдаль удивлённые пересуды в цеху про него, единственного не подцепившего заразы. Китаец Джиангур и Петрович ушли на небеса, бригада хрипела на ИВЛ-ах в местной больнице. У Димки взяли тест, вкололи чего-то на всякий случай и отправили домой — отсидеться.

Где-то в стороне осталась семья, словно сошла на ночном полустанке, а Димку не разбудили, и теперь он вынужден ехать чёрт знает куда, один в грохочущем вагоне. Трубку жена не брала, и он написал, что, якобы, приболел и пусть они пока не суются, и он даст отмашку — когда. В ответ пришло короткое «поправляйся», и это его успокоило. 

Истончалась в сумраке вечеров жизнь небесного гостя. Защитник таял на глазах, кожа, казалось, выдавала свечение, особенно заметное в темноте, но сколько Димка не всматривался, не видел ни перекрученных жил, ни вен, ни желтизны и мешков под глазами, что типичны при тяжёлой болезни. Ангел больше лежал, днём слабо улыбался в окно воробьям и солнцу, ночью бесконечно кашлял мокротой и хрипел. Даже чаю совсем не пил, только горячую воду. И Димка, слушая в темноте булькающее дыхание, сжимался от мысли, что весь этот кошмар предназначался ему. И он пробирался в комнату, где метался в поту Защитник, обтирал горячий лоб, поправлял спадающее одеяло и предлагал вызвать врача, накупить таблеток, а может, микстур каких, горчичники поставить или вовсе пригласить священника, ну, типа, сфера — Божья, вдруг да поможет. Ангел отхаркивал мокроту в полотенце, умолял, в свою очередь, не смешить, потому что смеяться больно. Тогда Дима притащил раскладушку, отыскал пару одеял, и Ангел, устроившись полулёжа, вспоминал Димкино детство, описывал забытые курьёзы студенческих лет, но упорно отмалчивался о намеченной цели. Голос небесного Вестника становился с каждым днём тише, будто убирали громкость из его оболочки там, наверху, и Димке приходилось вслушиваться. 

И лишь снежинки все так же парили в воздухе, оседая на серый апрельский снег. 

К вечеру среды Димка, измученный размышлениями о нереальности происходящего, о неотвратимости неизвестной, и от этого страшной миссии, решился рассказать историю Косте: позвать товарища на чашку чая, ну, или чарку водки, заодно посмотреть на реакцию Ангела. Шёпот накрыл Димку в узком коридорчике, когда уже влез в видавший виды пуховик и, придерживая хлипкую дверь, пытался неслышно выскользнуть в промозглый вечер.

— Подожди до пятницы, Дим, прошу.

Димка заглянул в комнату, лампа торшера с трудом перебивала свечение фигуры на раскладушке. Ангел чуть отбросил одеяло, приподнялся, и Димка видел, насколько трудно ему далось это движение.

— Только до пятницы.

— Да не вопрос, — согласился Димка и посмотрел зачарованно на святящуюся фигуру, хоть на видео снимай. 

И ночью, втихую, снял разметавшегося во сне гостя на телефон. И видео сделал. Заперся в туалете и таращился до рези в глазах в снимки с одеялом на пустой раскладушке.

Вот так— послушает Костян мою болтовню, посмотрит фотки и вызовет скорую, подумал Дима, из психиатрической. Однозначно.

Ангел ушёл в пятницу, на рассвете.

Димка проснулся с ощущением тоски, словно потерялся навсегда в том густом ельнике из далёкого детства и никто никогда не отыщет его и не покажет дорогу.

Вскочил, вбежал в комнату, где контуры тонкого свечения плавно перетекали с раскладушки в первые солнечные лучи, бившие в окно. 

Он не мог сдержаться — казалось, сходит с ума, плакал, размазывая слёзы по-детски, зажатыми кулаками.

— Не уходи, чувак, прорвёмся, — и Димка шмыгал носом, и думал, ну не идиот ли он, стоит тут в трусах над пустой раскладушкой, пускает сопли, и хорошо, никто не видит.

Нет, не идиот, всё было наяву. 

— Не уходи…

***

Димка держал гладкую руку Ангела, ощущая, как радость наполняет тело, волнами, с головой, и волосы словно наэлектризованы, и запах озона, которым не мог надышаться, и так, наверно, благоухает счастье — свежестью летнего дня. 

И тот, второй аромат, неуловимый, явно из детства, запах мамы. Бог ты мой, конечно, аромат ржаного хлеба, ванили, какой-то пряности. Он знал, что мать когда-то работала кондитером, рассказывали. Никто не мог объяснить, почему она отказалась от младенца и никогда не интересовалась им.

— Я вспомнил, — зашептал Дима, будто кто подслушивал, — и ты жив, блин, это же классно! Значит, вы, ангелы, не умираете. А я, чувак, я…

Димка запнулся. Голос его просел, словно вылилась радость. Отпустил гладкую руку защитника. Только сейчас Димка понял, что умер — он сам. По-настоящему.

— Я знаю, Дим. Ты поступил правильно. Миссия, как сказал бы Том Круз, выполнена. 

— Ну, хоть намекни, охранитель, я же не в курсе до сих пор, в чём миссия-комиссия…

— А ты подумай. Ты же при мне, научился размышлять, не так ли?

За два дня до…

Костя припёрся в пятницу под вечер. Дима никого не ждал, убрал ненужную раскладушку, скрутил в тугой тюк шерстяные одеяла. Присел в кресло, включил телек и тянул пиво. Грустил по лысому защитнику, вспоминал жену с Ванькой. В общем, заливал алкашкой одиночество — способ проверенный, не сказать, что действенный.

За окном лепил мокрый снежок. Встревоженная дикторша с экрана пережёвывала в очередной раз про пандемию, отмену рейсов, закрытие границ, про господдержку и прочую чепуху. Дима терпеливо ждал окончания трёпа и продолжения боевика. Настроение было ни к чёрту.

Костя, скинул пуховик, сапоги, прошёл в комнату и бухнулся в кресло. Мебель всхлипнула под ста двадцатью килограммами живого веса. Дима повёл носом — духан от товарища исходил странный. Так воняет слесарь, пролежавший день под машиной: смесь бензина, масла и пота. Костян же кашеварил старшим поваром при гостинице «Сибирские огни».

— Весь день, друг, запара: шашлыки, форель, свинина — делегация за делегацией, пофиг карантины, запреты. У власти свои законы, ты ж понимаешь. Устал как чёрт, давай завтра на рыбалку, а? Выпить есть, кстати?

На озеро в тридцати километрах от города они выбирались частенько. Бросали дела, укатывали спозаранку, чтобы возвратиться в ночи максимально счастливыми, с широкобокими серебристыми лещами и зубастыми щуками, пахнувшими тиной.

Как вариант, подумал Дима, — рыбалка. Встряхнутся, забыть всё к чёрту и точка. Морозы не спадали, лёд с метр, наверно, не меньше.

Пока наливал Костяну остатки коньяка, успел прошерстить погоду в интернете, Gismeteo пообещали минус три и солнце.

— Ждёшь кого в гости? — заржал из комнаты Костян, — Куда одеяла приготовил?

— Тёще передать надо, — брякнул Дима первое, что пришло на ум, не размазывать же про ангела.

Запахи. Остались в голове запахи. Несовпадающие, от Костяна. И максимум, о чём подумалось в тот момент, что не миновать поломки Костиной машины, и тут, главное, чтобы не после поворота на Слепое озеро, где три км через поле.

Хотя, чтобы сломался «Паджерик» Костяна, пусть и старенький, — представлялось с трудом. 

— Кость, скажи, ты о предназначение жизненном задумывался? — крикнул Димка с кухни, и сам не понял, зачем спросил.

Взвыло кресло, в кухонный проём вывалился удивлённый Костя.

— Не понял, Димон, чё спросил? 

— Ну, ты вот думал, о миссии человека на земле, ну, типа, зачем мы живём? — начал петлять Димка, понимая, что залезает в болото. 

— Ты чего тут, курил без меня, а? Нет, правда, колись, свежая трава? Осталось хоть? Может, эти заходили, как их, Адвентисты Судного дня?

«Зря спросил, — расстроился Димка, — забыли Костян. Травы нет. Рыбалка так рыбалка».

Посидели ещё. После шестой банки пива рассосались тревоги, вся неделя выглядела несуразной фантасмагорией.

— Стартуем в восемь.

— Лады, — кивнул Костян, — пропуск не забудь оформить. 

К десяти утра прибыли на место. Солнце спешно поедало снег на льду широченного озера. Ветер игрался с голыми кустами. Быстренько пробурили лунки, присели на стульчики, закурили, закинули мормышки.

Тарахтенье моторов они услышали издали и насторожились, рыба не любила шума. Два снегохода выскочили из леса и понеслись по запорошенному льду. Дима видел, как клюнул носом первый, выбрасывая снопы брызг, послышались крики, следом завалился второй.

Они с Костяном бросились к полынье одновременно.

— Идиоты…

Метров сто бежали молча. Дима никак не мог расстегнуть куртку, заело молнию. Две руки вскидывались над водой, пропадали, обламывая тонкий лёд. Снегоход зацепился багажником, чернел дермантином седушки, за неё держался мальчик лет десяти. Пятна бензина и масла заполнили полынью. Человек в шлеме в истерике ломал кромку, пытаясь вползти на лёд. Метра за три, Костя бухнулся на живот и отклячив задницу, тянулся к воде. Дима не рассчитал, пробежал ещё пару шагов и лёд под ним провалился. Волной сдёрнуло технику и вместе с мальчиком потянуло вниз. Визг его разрывал перепонки.

Холод ошеломил Диму, воняло бензином, в рот плеснуло маслянистой водой. Вот тебе и запахи — и он разодрал наконец молнию, выскользнул из набухшей куртки и нырнул. Вода оказалась чистой, даже красивой. Под коркой льда бесновались пузырьки, кувыркался, уходя в глубину, снегоход и фара ещё моргала, словно подавала сигналы SOS. Мальчика он увидел сразу, дёрнул за волосы, потащил верх, вдохнул уже на поверхности и начал толкать худое тело на лёд. Костя вытащил человека в шлеме, увидел мальчика, подхватил, потянул на себя. Спасённый мужик, полез было помогать, и Дима заорал, злобно, грозно, с надрывом.

— Замри, твою дивизию... Нельзя.

Край полыньи затрещал, и неуклюжий, похожий на Винни-Пуха, в плотном пятнистом бушлате, Костя с головой нырнул в воду. Мальчика из последних сил подхватил Дима. Ноги одеревенели, тело одеревенело, мысли одеревенели. «Кретин!» — ругал Димка мужика и толкнул к краю мальчишку. Тот всхлипывал, медленно загребая руками. Замёрз малец, подумал Димка и толкнул снова и снова. Силы кончались.

Костя тюленем крошил лёд, взбирался грудью, проваливался, рычал и карабкался снова. Мужик с перекошенным лицом, полз к мальчишке, протянув руку, и Дима отметил его прыгающие губы в попытке что-то сказать, рассмотрел свои посиневшие пальцы, ногти с тонкими струйками крови, разглядел Костю, закинувшего ноги на шершавую поверхность и шумно хватающего воздух.

Тело Димы вздрогнуло. «Миссия-комиссия… Эх, сука, как быстро!» — он попытался улыбнуться — солнцу, жене, сыну. Блин, и в Египет не слетали. Значит, потом, в другой жизни». Холод пропал, пахнуло свежестью и сыростью воды.

***

Ангел улыбнулся. Дима не понял, что прикольного — утонуть из-за дураков на снегоходах. Ладно бы, выполнял спецзадание — монтировал, например, секретный объект во льдах Баренцева моря и тут вспарывает торос вражеская подлодка, их топит. Ну, куда ни шло, сын бы гордился, а так…

Где папка? Рыбу в озеро кормит. Утонул по глупости. Рыбак, блин.

— Ты что Дим, — всплеснул руками Ангел, — и думать так не смей, ты жизни спас, ты…

Он запнулся.

— Ну, давай, охранитель, блин, сейчас можно. За кого я там воды нахлебался, а?

Ангел смутился, развёл руками. 

— И сейчас не могу сказать, Дим, не обессудь.

— Ну и хрен с тобой, — разговаривать Димке расхотелось, — давай открывай дверь, куда там — в рай, в ад.

И вдруг подумалось.

— А давай на другую планету, другие есть у вас? Иная галактика, может? Куда нас после смерти перемещают?

— Мальчик не развяжет глобальную войну на Земле, это всё, что могу сказать. Но главное, Дим — это ты сам. 

Ангел толкнул дверь в темноту. 

— Передаю тебя дальше, Дим. До встречи!

— Спасибо, защитник, спасибо, — кивнул Димка и на автомате шагнул. Сзади щёлкнуло, его поглотил мрак. Он уловил прохладу водоёма, но не слышал ни звука, ни шороха, ни всплеска. Опять тишина. Постоял, ощутил, что сжимает в ладони бумажку.

— Эй, кто-нибудь есть? — крикнул Дима и развернулся к двери, ладонь провалилась в пустоту.

Вспыхнувший неон ослепил. Дима прикрыл глаза. Три арки зависли над водой белыми линиями. Пробегала, помигивая зелёным, стрелка. Туман окутал дальний берег, если он там был, конечно.

На плечо легла рука, хотя Димка мог поклясться: только что сзади никого не было.

— Будьте любезны, молодой человек, билет предъявите.

Голос басовитый, спокойный, так говорят очень уверенные в себе люди.

— Какой билет, — развернулся Дима.

Старичка Дима сразу узнал: небольшого росточка, седой, с проплешиной на лбу, в толстых роговых очках и бородка колышком. На заводской проходной он сидел в стеклянной будке, которую Петрович «стаканом» называл. Дотошный старикан, въедливый — опоздаешь на пять минут, все соки выпьет, пока впустит, а здесь что делает, не ясно. Преставился, наверно, по старости и работа на небесах по профилю нашлась. Имени его Дима не знал, хотел уже пошутить, да осекся, протянул бумаженцию, видать, здесь своя пропускная система.

— Едва не опоздали, Дмитрий, — покачал головой старикан, — но молодца, справились.

Он забрал бумажку, сунул под сканер, что держал в руках, и Дима разглядел его длинный, до пят балахон и жёсткий, цепкий взгляд темных глаз. Сканер загорелся зеленым.

— Отличный поступок. Засчитан. Разрешено вернуться, — старик помолчал, сканером указал на святящиеся арки.

— На тот берег вам, Дмитрий Валерьевич.

И Димка пошёл, не спрашивая более ни слова, без оглядки. Ему казалось, в густоте тумана он видит Иришку, рыдающую в пустой спальне, молчаливого Ваньку с билетом в кино, постаревшую мать, хотя и не видел её ни разу, но то, что она — подсказывало сердце: лицо в сетке мелких морщин, растрёпанные волосы, бледные скулы, выцветшие глаза, в руках каравай хлеба. Сердце Димки запело от счастья. За спиной Ваньки мелькнула знакомая лысая голова.

***

Дима почувствовал толчки в грудину, чьи-то губы прилипли к его губам, вдувая тёплый воздух, снова толчки. Внутри булькнуло, он вздохнул, зашёлся в кашле. Тело перевернули, из горла и носа пошла вода, и Костин голос разнёс в клочья воздух…

— Димка! Живой! Живо-о-ой!