Вацлав МИХАЛЬСКИЙ. Свояк. Рассказ
Андрею Васильеву
I.
Плавные темно-серые воды Рейна как бы и не текли вовсе, а медленно перемещались со стороны Бонна, где в середине девяностых годов прошлого века еще была столица ФРГ, в сторону Кёльна.
Мы с моим свояком Андреем сидели в кафе-стекляшке, вынесенном далеко от обрывистого берега, прямо к самой воде. Стеклянные стены кафе были хорошо промыты с обеих сторон, и вид на реку открывался незамутненный, ясный до самого горизонта на противоположном, левом берегу.
— Не знаю, как где, а в этом месте их Рейн похож на наш Урал, — сказал Андрей, разливая по рюмкам водку из стеклянного графинчика. — Ну, будем!
— Будем!
Мы чокнулись и выпили не без удовольствия — стояла поздняя осень и в кафе было зябко, оно еще не отапливалось.
— По второй, для сугрева? — спросил я.
— Давай, — согласился Андрей и налил мне и себе по второй рюмке.
После второй, как это водится у нас в России, жизнь как-то сразу стала налаживаться — и зябкость прошла, и небо над Рейном посветлело.
Было позднее утро, и мы с Андреем сидели в совершенно пустом кафе. Иногда, из-за ширмы выглядывал молоденький румяный официант с как будто приклеенными черными усиками а ля Чарли Чаплин. Он с интересом наблюдал, как это люди средь бела дня, в будни, пьют водку и ничем не закусывают. Потом выглядывающих стало трое, и мы услышали, как кто-то из них то ли с восторгом, то ли с удивлением сказал: Rusen! (Русские!)
Шел 1994 год, и русские в Западной Германии тогда еще были в диковинку.
— Салют! — подняв пустую рюмку, обернулся к ним я, и, засмеявшись, они тут же задвинули ширму.
— Ты надолго? — спросил Андрей.
— На недельку, не больше.
— Тебе хорошо, а я, наверное, застряну здесь на всю оставшуюся жизнь. Когда наш бардак закончится, ты как думаешь?
— По науке — у историков считается, что смутное время длится восемнадцать-двадцать лет. Если отсчитывать с начала перестройки, то значит это где-то в две тысячи пятом году.
— А если не закончится через двадцать, что тогда? — с тревогой спросил Андрей.
— Значит, это будет уже не смутное время, а что-то другое, пока неизвестное науке.
— А ты на речку глянь, — вдруг сказал Андрей, — глянь на эти баржи.
Я посмотрел в сторону Рейна и увидел две большущие новенькие баржи на встречных курсах. Баржи были похожи друг на друга, как наши с Андреем жены-близняшки. Обе баржи были гружены песком, притом кучи песка возвышались на них так одинаково, что когда баржи наконец поравнялись, то на какой-то миг почти слились в единый силуэт.
— Ну вот, а ты говоришь про наш бардак, — усмехнулся я, — одна баржа с песком идет в Бонн, а другая — из Бонна, так что и у них бардака хватает.
— У них — это частный случай, — сказал Андрей, — хотя и веселый, а у нас теперь — норма.
— А баржи-близняшки, как наши с тобой жены, — сказал я.
— Точно, — подтвердил Андрей, — внешнее сходство есть.
— А ваш городок на Урале возник при заводе? — спросил я.
— Да, можно и так сказать. Один из эвакуированных в войну Подмосковных заводов. Завод наш был градообразующим предприятием. Был завод — был город. Сейчас завод прикрыли и город по-тихому врастает в землю. Так что там делать нечего. Да, теперь уже и не с кем — кто в мир иной, а кто, как я, в поисках куска хлеба — или по России, или в другие страны.
— Я слышал, у вас на заводе был какой-то гигантский молот?
— Был. Второй в мире — один у нас, один у американцев. Бесшаботный молот. Гидравлика. Нижняя баба молота сто двадцать пять тонн и верхняя баба сто двадцать пять тонн и когда они идут навстречу друг другу, то получается удар большой силы. Да, еще забыл — фундамент под нижней бабой на шестьдесят метров в глубину и каждый слой стали проложен слоем резины, — с детской гордостью добавил Андрей — но это ты лучше с Нюткой (Анной) поговори, она же у меня технолог кузнечного производства.
— Да, ты что?! — удивился я. — Обязательно поговорю.
— Слышал я, наш молот в металлолом сдали, — сказал Андрей, — но что-то не верится, как это они смогли раздолбать такую махину?!
— А ты яицкий казак по матери? — спросил я Андрея.
— И по отцу, и по матери.
— А я донской по матери, а по отцу —поляк.
— А здесь мы по линии жен, — добродушно усмехнулся Андрей, — почему и выпиваем с тобой на берегу Рейна.
Хотя мой свояк Андрей и моложе меня на двенадцать лет, но у нас равноправные дружеские отношения, наверное, в том числе и потому что жены — близняшки.
— А что у тебя в твоем городе на Урале совсем не стало никакой работы?
— Для меня совсем. Я ведь инженер по металлу, с института в кузнечном цехе. Завод закрыли, металл продали, молот…
— А здесь, в Германии, найдешь подобную работу? Ты ведь крупный специалист?
— Нет, не найду.
— Почему?
— А у них нет такого металла.
— Как это так — у нас есть, а у них нет. Ну, что — по третьей?
Андрей налил по третьей. Выпили.
— А так и нет, — продолжил Андрей, — у нас много чего было, чего ни у кого не было.
— Я как-то об этом никогда не задумывался.
— А мы о многом не задумываемся, наверное, так легче жить, — улыбнулся Андрей. — А то задумаешься — и башка пойдет кругом. А у них в Германии теплее, чем у нас на Южном Урале.
— Где теплей, а где и не очень — Германия тоже большая.
— Не спорю, — согласился Андрей, — наверное, даже побольше нашей Челябинской области.
Как и многие красивые и умные люди, мой свояк был незлобив и всегда спокоен, как бывает спокойна настоящая, а не показная сила.
— Но я все-таки не пойму, почему при твоей высокой квалификации ты не можешь найти работу?
— А как раз поэтому, — улыбнулся Андрей. — Они мне так и говорят: по вашей квалификации мы не можем взять вас на низовую работу, а соответствующая вам должность у нас занята. Для хорошей работы у них есть свои хорошие ребята, и я понимаю, что это справедливо.
Тут с шумом и хохотом в кафе ввалилось пятеро юных аборигенов: трое юношей и две девушки — все лет по шестнадцать.
— Kӧlschfürallebite! — громко выкрикнул официанту рыжеволосый парнишка.
— Пива для всех! — перевел мне Андрей. — Kӧlsch — это местный сорт пива — кёльнское.
— Это даже я знаю, — засмеялся я. — Наверное, с уроков в гимназии сачканули.
— Наверно, — улыбнулся Андрей. Ему, как и мне, было приятно смотреть на девчонок и мальчишек, которые тут же чему-то дружно рассмеялись.
Они захохотали, а мы с Андреем, не допивая при детях водку, рассчитались с официантом и вышли на набережную Рейна.
На набережной было чисто и светло — как нарочно проглянуло солнышко, наверное, чтобы показать нам немецкий орднунг во всей красе.
— А твоя дочка и зять собираются сюда? — спросил я Андрея.
— Наша Ирина с радостью, а зять Саша не хочет. Пока упрямится. Я его понимаю, — ответил Андрей. — Оба окончили Московский медицинский, Саша с красным дипломом. Живут пока еще в общаге. Ирина сидит с дочкой, Саша работает. Врачам сейчас у нас дома почти не платят.
— Я в курсе, Андрей, и про мединститут, и про то, что не платят.
Правый берег, по которому мы шли, был высокий, а левый — дальний, низкий и домов там было маловато.
— Слышь, — сказал Андрей, — мне местный немец рассказывал, что на этом правом берегу и, судя по его описанию, примерно на этом самом месте, в 45-м году был у американцев концлагерь для немецких военнопленных. Они их не кормили, люди ели траву и умирали с голоду.
— А сейчас спроси об этом ребят, что пьют пиво в кафе — они тебе не поверят, — сказал я.
— Не поверят, — подтвердил Андрей. — Сейчас у них одно в голове: немцев спасли от фашизма американцы. Недаром ваша девятилетняя Зинка дралась с одноклассниками за то, что они ей сказали, что русские не могли взять Берлин, потому что они вообще не воевали.
— Да, — подтвердил я. — Немецкие дети не знают даже о том, что Кёльн был разрушен англо-американской авиацией дотла — один собор остался, как ориентир для бомбометания.
— Хороший писатель Генрих Бёлль, — невпопад почему-то добавил я. — «Город привычных лиц» — это про Кёльн, и «Биллиард в половине десятого» про Кёльн.
Кажется, на этом мы и расстались с Андреем четверть века тому назад.
II.
И вот через двадцать пять лет мы снова встретились с Андреем в том же кафе-стекляшке на высоком правом берегу Рейна. Как и тогда на дворе стояла осень, в кафе было зябко, и, как и тогда, мы взяли маленький графинчик водки.
Водку подала нам хорошенькая зеленоглазая официантка с копной рыжих волос и темной полоской едва заметных усиков над верхней губой.
Андрей разлил по рюмкам и, поднимая свою, сказал:
— Будем!
— Будем! — подтвердил я.
Выпили с удовольствием. Закусили, нюхнув рукава своих пиджаков. Выпили по второй.
— Люблю зеркальные ситуации. Помнишь, Андрей, как мы сидели здесь четверть века назад?
— Конечно, помню — двадцать пять лет как корова языком слизала — или были, или не были?
— Да, на себе как-то года не замечаешь — особенно, если в зеркало не смотреть. А дети ведь, и твои, и мои, уже сильно взрослые.
— Сильно, — светло улыбнулся Андрей и лицо его заметно помолодело. В свои шестьдесят восемь он совсем не выглядел стариком, только на висках пробилась седина.
— Ты молодец, Андрей, а я видишь, стал лысым. Хорошо, что сейчас лысые в моде. Это лысые и ввели моду на лысых. И, конечно, их поддерживают молоденькие женщины, что водятся с лысыми.
— Ты прямо целую философию развел, — улыбнулся Андрей. — О-о! Глянь на реку — опять наши баржи с песком.
Темно-серые воды осеннего Рейна едва заметно перемещались со стороны Бонна в сторону Кёльна. На рейде широкой реки, прямо напротив нашего кафе, сближались на встречных курсах тёмно-зелёные баржи с одинаково ровно насыпанными кучами серого песка — одна баржа шла в сторону Бонна, другая — со стороны Бонна.
— Ну, вот, — радостно сказал я, — как писал замечательный русский поэт Георгий Иванов: «Жизнь продолжается рассудку вопреки». А ты говорил тогда — двадцать пять лет назад, что это у них нелепый случай. А оказывается дурь двадцать пять лет живет и ничего ей не делается! И баржи крепкие — это те же самые баржи. Такие могут плавать лет пятьдесят, а учитывая их немецкий орднунг, и больше.
— Может, ты и прав, — согласился Андрей, — а может, есть тут какая-то тонкость, кто знает?
— Песок одинаковый, — сказала я, — только с двух разных карьеров. И баржи одинаковые, и хозяин у них, наверно, один и тот же. Ладно, бог с ними, давай третью за деток, которые у нас с тобой уже сильно взрослые.
Чокнулись, выпили по третьей, рюмки были маленькие, наверно, как в знаменитом трактире Тестова, — граммов по двадцать.
— Да, дети у нас сильно взрослые, — сказал Андрей, и мужественное лицо его осветила мягкая горделивая полуулыбка. Ему было чем гордиться. Его жена Анна, с которой они поженились еще студентами, была красивая, умная, обаятельная женщина, да и хозяйка и рукодельница милостью Божьей. Старшая его дочь, красавица Ирина и зять Александр после медицинского института в Москве нашли в себе силы окончить еще и немецкий мединститут, давно работали врачами в Кёльне и пользовались уважением как своих пациентов, так и коллег по профессии. Младший сын Александр тоже получил образование и встал на ноги. И внуки у них удались. В общем, все было «хорошо, прекрасная маркиза», если не считать его, Андреевой, собственной жизни.
Да, и о том, что его собственная жизнь в эмиграции так уж не удалась, тоже нельзя сказать. Правда, работал совсем не на том уровне, на котором когда-то работал дома, но жил ведь своим трудом, дом построил…
— А почему немцы не взяли тебя на работу твоего уровня, ты ведь был начальником крупного цеха на уникальном заводе?
— Именно поэтому и не взяли, — усмехнулся Андрей. — Я тебе уже говорил в тот раз: во-первых, у них таких заводов нет, а во-вторых, для хорошего места у них есть свои хорошие немецкие люди — и это справедливо.
— Что справедливо, то справедливо, но ведь обидно, — сказал я.
— За себя мне не так обидно, как за Державу, — сказал Андрей. — Хорошие слова в этом знаменитом фильме: «За Державу обидно».
— Хорошие. И артист Луспекаев был выдающийся, а нашли его где-то в областном театре. Как сказал кто-то из знаменитых французов: «Таланты рождаются в провинции, чтобы умереть в Париже». Но далеко не каждому таланту суждено доехать до своего Парижа. Так было, так есть, так будет.
Помолчали.
— А тебе здесь и выпить не с кем?
— Это еще почему? Еще как есть. У меня же замечательный зять Саша Кудряшов. Вот с ним мы и отводим душу. В субботу натопим баньку, попаримся, потом граммов по двести — по триста и песни поем.
— Какие здесь песни? — с сомнением спросил я.
— Причем здесь — здесь? Мы наши поем, советские. Чаще всего военные. Настоящие песни!
— Например?
— Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза, — в полголоса напел Андрей.
— Пой дальше, — попросил я. — Спой до конца.
— Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой, — пел Андрей, и я видел краем глаза, как слушают песню выглядывающие из-за пластмассовой ширмы на кухню рыжеволосый черноусый мужчина лет сорока и молоденькая рыжеволосая официантка.
— Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
— Хорошие были у нас песни, — сказал я после паузы, — сейчас, даже и не сейчас, а десятилетия таких больше нет.
— И анекдотов хороших нет, ты обратил внимание?
— Обратил. И знаю, что это очень плохой признак. Повезло тебе с зятем Сашей.
— Повезло, — согласился Андрей, — он и гитарой владеет будь здоров! И голос отличный.
— Так что по субботам здесь, в Кельне, вы делаете себе маленькую Россию?
— Делаем, — улыбнулся Андрей. — Допьём?
Я согласно кивнул в ответ.
Выпили ещё, занюхали рукавами своих пиджаков. И тут, как и двадцать пять лет тому назад, с веселым гвалтом в кафе ввалилась группа подростков лет пятнадцати-шестнадцати: три светловолосые девочки и два черноглазых, черноволосых парня явно ближневосточного происхождения.
— Kӧlschfürallebite! — звонко выкрикнула русая девчушка в сторону рыжеволосой зеленоглазой официантки с едва наметившимися черными усиками над пухлыми губками.
— Kӧlsch — местный сорт пива, — сказал Андрей.
— Это я помню еще с прошлого раза, — сказал я, — но обрати внимание: в тот раз пиво заказывал парнишка, а сейчас девочка. Эмансипация?
— Что-то в этом роде, — улыбнулся Андрей, — власть еще не переменилась, но дело идет к этому. Слушай, а я не помню, что было двадцать пять лет назад, а ты помнишь. Как это так?
— Понятия не имею. Я ничего не держу в памяти, а когда надо — вспоминаю — просто такое свойство, оно как-то называется, забыл.
— Хорошее свойство, — сказал Андрей. — Да, сейчас мы-то знаем, что это опыт обманный, — добавил он, кивнув в сторону гимназисток.
— Обманный, — подтвердил я. — Он всё в том же ряду, что родить и поднимать детей не великое предназначение женщины, так им сейчас внушают. Ну, что — на улицу?
— Пошли, — согласился Андрей.
— Вы довольны обслуживанием? — неожиданно подошел к нам черноусый владелец кафе. И у нас как-то само собой завязался разговор.
Андрей немного говорил по-немецки, я иногда понимал какие-то слова. Но тут выяснилось, что владелец кафе, которого звали Гюнтер, почти неплохо говорит по-русски, потому что «они с Восточных земель» и когда-то Гюнтер учился в русской школе, вернее в школе с русским языком, как обязательным. Чтобы не передавать весь наш косноязычный разговор буквально, я буду излагать его сразу по-русски.
— Если вы довольны, то не могли бы об этом написать? — спросил Гюнтер и ловко вынул откуда-то из-под фартука красивую тонкую книжицу с золотым обрезом.
— Гюнтер Грасс, «Жестяной барабан», — машинально обронил я.
Гюнтер хотел что-то сказать, даже рот открыл, но его опередили.
— А мы не можем по-немецки, — сказал Андрей, — только по-русски.
— Пожалуйста, по-русски. Моя дочь, которая Вам подавала, изучает русский.
— Надо же, — сказал я, — все — английский, а она русский.
— Да, — сказал черноусый отец. — Наш дедушка был в русском плену — он всегда хорошо отзывался о русском народе.
— Приятно, — сказал я.
— Напиши ты, — протянул мне книжечку Андрей, — твоя работа.
— У моей дочери сегодня день рождения и это будет ей хороший подарок.
— Как зовут Вашу дочь? — спросил я.
— Гретхен… Маргарита. Фауст и Маргарита.
— О-о, Вы любите «Фауста»?!
— Да, конечно, как его не любить, — ответил Гюнтер.
— Остановись, мгновенье, ты прекрасно! — прочел я Гёте в русском переводе.
— Aucenblick, verweile DOCH, DUBISTSOSCHÖN, — как эхо отозвался Гюнтер словами подлинника.
Мы с Гюнтером победно переглянулись, засмеялись и невольно обняли друг друга.
— Садись, — по-свойски предложил я Гюнтеру, который был лет на двадцать пять моложе Андрея, а обо мне и говорить ничего.
— Айн-момент, — сказал Гюнтер, взял со стола наш графинчик с недопитой водкой на донышке и почти побежал к себе за пластмассовую ширму. Вскоре он вернулся с полным графинчиком и бутербродами.
Я хотел было предложить выпить за Гретхен, но Гюнтер сказал, что его дочь не обидится, если мы в первую очередь выпьем в память о Гёте и Пушкине.
Так мы и сделали.
Конечно, выпили и за Гретхен.
— А Гретхен читала «Фауста»? — спросил я.
— Она знает его наизусть, — горделиво ответил Гюнтер.
— Мечтает стать филологом?
— Нет, филологом мечтал стать я, а она будет патологоанатомом.
— Кем-кем?
— Патологоанатомом.
— Большая медицинская специальность, — поняв, что не ослышался, сказал я, — так сказать, конечная. Ей сколько сегодня?
— Восемнадцать, — ответил мне Гюнтер.
— Ну-у, тогда ей все можно. А пока окончит гимназию, еще десять раз передумает.
— Гимназия позади, — сказал Гюнтер, — сейчас Гретхен уже на втором курсе медицинского факультета.
— Как это так? — удивился я. — По-моему, у вас в гимназии учатся 13 лет и заканчивают ее в двадцать-двадцать один.
— Не обязательно, — вступил в разговор Андрей, — наш внук Андрейка тоже окончил гимназию в шестнадцать и уже учится на фармакологическом факультете.
— А чего же ты раньше не хвастался? — спросил я Андрея.
— Не знаю, — пожал он плечами, — просто разговора не было.
— Откуда такая прыть у твоего внучонка?
— От скуки, — сказал Андрей, — ему было скучно учиться в гимназии, вот он и перескакивал через классы, чтобы быстрее ее закончить — такой был у него стимул.
— Классный стимул и решение у твоего Андрюхи нестандартное: другие бросают, а он просто форсировал окончание гимназии. Какие-то уникальные у вас дети, — закончил я, обращаясь к Гюнтеру.
— Да, — подтвердил Гюнтер, — но такие тоже бывают. А Вы не верите в чудеса?
— В чудеса? Конечно, верю. Если бы в жизни не было чудес, то не было бы и самой жизни. А почему Гретхен сегодня на работе, а не на учебе?
— А у них какое-то окно на неделю, — ответил Гюнтер, — вот она и подрабатывает. Сейчас пойдёт домой.
Конечно, Гюнтер не разрешил нам заплатить ни за первый, ни за второй графинчик водки, конечно, он приглашал нас домой, но Андрею было некогда, а мне тяжеловато в мои лета, и мы распрощались с Гюнтером почти как родные. Но тут он спохватился, что ничего не написали в его тонкую книжечку с золотым обрезом.
— За рюмкой всё забыли! — засмеялся Андрей. — Первая колом, а вторая соколом!
Оказалось, что мы не только о книжечке забыли, но и о гимназистах, пивших Kӧlsch, которых и след простыл. Мы были одни в кафе, значит именинница тоже ушла. Всё забыли за разговорами — и это ведь хорошо?!
— Нормально, — словно прочитав то, что я подумал, сказал Андрей. — Очень даже нормально. Пиши.
Я придвинул к себе книжечку с золотым обрезом и написал, стараясь писать разборчиво:
«Дорогая Гретхен!
Желаем тебе здоровья, благополучия, радостей! Ты выбрала редкую профессию, мы понимаем, что ты человек незаурядный и уверены, что всё в твоей жизни сложится наилучшим образом. У тебя замечательный папа Гюнтер, он подарил нам прекрасные мгновения. Жаль, что русские и немцы так много воевали друг с другом. Крепкий мир наступит в Европе только тогда, когда русские и немцы будут крепко дружить друг с другом. Удачи тебе на всех фронтах!
Благодарные посетители кафе».
И мы расписались — сначала я, а рядом Андрей. На то мы и свояки, чтобы стоять рядом.
20.VII.2021.
