Алексей РАЧУНЬ. Знакомство с автором
1. Расскажите, как Вы пришли к занятиям литературным творчеством. Какими были первые опыты?
Первым литературным опытом стало письмо в газету «Пионерская правда». Затем мой детский рассказ опубликовали в многотиражке обувного комбината, а потом меня подхватила стихия жизни и я прекратил свое литературное подвижничество.
Правда, в подростковом возрасте мы с товарищем, бывало, практиковались в сочинении «дворовых», «жалестных» песен типа:
Я работал на заводе «ЗИЛ»,
Сиротой туда я принят был...
И даже выступили на школьном смотре-конкурсе. Но это так, для потехи.
Служа в армии, я сломал руку, затем расписывал ее, изобретая заново собственный почерк, и этим почерком надо было что-то писать. Всем писали девушки, а мне никто не писал. И я, соответственно, никому тоже. Тогда я стал писать сам себе письма от лица разных вымышленных девиц, а затем зачитывать написанное боевым товарищам. Рыдала вся казарма. Вскоре рука зажила, мне это наскучило, и я объявил, что все мои девушки повыходили замуж за миллиардеров и разъехались по «Америкам». Это вызвало недельный запой двух дембелей и одного прапорщика. Тут я задумался...
2. Кого можете назвать своими литературными учителями?
Я с детства имел привычку не мириться с прочитанным текстом, если меня в нем что-то не устраивало. И тогда я начинал деконструировать текст, изменять его на свой лад. Фантазия заносила меня далеко. Например, в сказке Ершова «Конек-горбунок» меня категорически не устроило, что царь сварился до смерти в котле с кипятком. Экое зверство! В моем варианте он пулей выскакивал из котла, перелетал через полцарства на спину кита, пружинил, прилетал обратно. А там котлы... В том царстве уже и не до свадьбы никому было.
В «Графе Монте-Кристо» Дантес у меня вообще не попадал в тюрьму, а сразу же находил сокровища аббата Фариа, начинал кутить и растлевать красоток. Роман превращался в рассказ. Остап Бендер у меня таки попадал в Румынию, и я всем рассказывал, что эти двое, — пфф, авторы! — всем наврали, сочинял, что у меня самого румынские корни, что моя прабабка из Румынии, и что она едва ли не прижила в Бухаресте моего деда от того самого Бендера...
Много позже я узнал, что подобным образом «тискают романы» (то есть пересказывают чьи-то художественные произведения) сокамерникам грешные сидельцы. Я же раз за разом убеждался, что мои зверства над сюжетами различных произведений почему-то их не улучшают. Подобным образом ребенок, ломающий игрушку, лишает себя радости игры — однако, при этом постигает устройство игрушки.
И всё же я держусь русской литературной традиции. Когда я писал роман-травелог «Почему Мангышлак», то опорой мне были Афанасий Никитин, протопоп Аввакум, Николай Карамзин, Александр Радищев, Иван Гончаров, Александр Пушкин, Антон Чехов, Ильф и Петров, Константин Паустовский, Василий Голованов... Какой ряд, какие имена! Грех, великий грех хоть и в малом своем даре, но не наследовать им!
3. В каких жанрах Вы пробовали себя?
Среди моих законченных произведений — два сюжетных романа, один из них плутовской, а другой с элементами антиутопии, один документальный роман-травелог (наверное, его еще можно приписать к модному ныне жанру «автофикшн»), армейская повесть, историко-детективный очерк, классические рассказы, рассказы в жанре трип-хоррор, культорологические эссе. А еще я перманентно пишу странный гипертекст (а гипертекст и должен быть странным)
Вроде, это всё. Однако, астрофизики нам сообщают, что Вселенная расширяется. Вправе ли мы отставать?
4. Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Это проза. Я очень долго вынашиваю идею, затем подбираю под нее форму. В прозе меня в первую очередь интересуют темы воздаяния, предопределенности и темы преодоления и постижения — себя, людей, трудностей, пространств. Однако в этих темах я пытаюсь по возможности деконструировать патетику и героику и заменить их на сатиру, иронию и сарказм. Поэзию же я предпочитаю читать. Сам я умею слагать слова в рифмы, как и все люди, но считаю, что делаю это «механистически», не ощущаю в этих своих занятиях союза с чем-то высшим, горним, а без такого союза это одно баловство.
5. Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого – включить в нее?
Исключать бы никого не стал, не моего это ума дело. А вот включил бы я в школьную программу (в старших классах) автожитие протопопа Аввакума, адаптированное к современному языку. Это великой литературной силы, силы духа, смирения и в то же время непокоренности души, преисполненное неистовой любви ко всему сущему произведение.
6. Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами радикальным образом?
Нет, такого писателя нет. Безусловно, у любого автора бывают удачи и неудачи, но таких, чье творчество целиком бы меняло полярность в моей системе ценностей, нет. Любое произведение — вымысел, любое произведение — результат напряженного мышления, создание любого произведения — очень сложный и тяжелый процесс. Я могу только уважать автора за его творчество. А вот само произведение мне может нравиться, а может не нравиться.
7. Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись)?
Кино я люблю, смотрю его очень много. Ценю сюжет, диалоги; жанр для меня вторичен. Любимых фильмов у меня сотни. Сам процесс кинопроизводства мне тоже очень интересен, хотел бы больше знать о нем.
Музыку я люблю громкую, бодрую, исполненную на живых инструментах, чтобы в ней бушевали стихии. Олдскульный британский металл 70-х-80-х годов — это мое. Еще меня очень занимает феномен так называемого «сибирского панка».
В живописи я не знаток. Однако с детства зачитывался книгами Анри Перрюшо, поэтому... пусть будет импрессионизм. Бывая в Москве, всегда иду в Пушкинский музей на Волхонке. Однако, мне интересна и иконопись, и современное искусство, и паблик-арт, и стрит-арт. Но это не предметный интерес, а так, любопытство.
8. Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
На хлеб я литературой не зарабатываю. Но хотел бы думать, что написанное мною когда-то можно будет оценить, как наследие. Это явно не хобби, ведь хобби — это то, что приносит человеку удовольствие, а литература — это неимоверное страдание, сизифов труд, нескончаемые муки. По доброй воле это терпеть невозможно. Но тебя что-то обязывает этим заниматься, какая-то непостижимая первопричина. Обязывает, но не вынуждает. А дальше наступает личная ответственность. Я бегу от нее при любом удобном случае, но понимаю, что бегу по кругу. Бывает, за стол себя загоняю пинками (а вот чтобы выгонять себя из-за стола пинками, такого не бывает).
9. Что считаете непременным условием настоящего творчества?
Творчество — это союз горнего и дольнего, это неустанный труд обладателя дара над его развитием. Результатом является не только произведение – материальное свидетельство творчества — но и вклад в общее преображение, благоустройство мира. Мне кажется, творчество тем и отличается от поделки.
10. Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
Боюсь императивов в суждении о столь сложном явлении, не имею права на назидания. Не с моим бревном в глазу позволительно рассуждать о подобных сучках.
11. Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
В силу моей сегодняшней неизвестности широкому читателю, ни о каких эпизодах моей творческой биографии никто ничего не знает. Расскажу одну историю.
Лет в 6-8 я гостил у бабушки. И она спросила меня, как спрашивают все бабушки всех внуков:
— Кем бы ты хотел стать?
— Писателем, — важно ответил я.
— Молодец, — сказала бабушка, — вырастешь, напишешь роман!
— Не напишу, — заявил я.
— Почему?
— Я буду детским писателем!
Почему-то мне казалось, что детский писатель пишет только рассказы и сказки.
И вот я вырос, написал роман, и даже не один, но писателем, без всякого кокетства, себя назвать пока не могу. Делось куда-то то детское самозванство.
12. Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Мне не доводилось попадать под прицел критики, потому я даже не знаю, как я к ней отнесусь. Вообще я парень вспыльчивый, но отходчивый. Зла ни на кого не держу. Но то, что я читаю о других авторах, больше удручает, чем радует. Впрочем, критик не должен быть идеальным. Идеальный — значит, устраивающий, удобный, а критик таким не должен быть по определению. Но и другой крайности — пустого резонерства, я бы пожелал критику избегать. Я бы хотел видеть в критике личность мощного творческого потенциала, при этом глубоко эрудированную, проницательную и абсолютно независимую в своих суждениях. Если рассматривать идеал как красоту, то идеальный критик должен посильно (и сверх сил) воплощать каждым словом всю сложную, многогранную красоту этого нелегкого, синкретического, очень нужного искусства.
13. Каким Вам видится будущее русской литературы?
Россия — настолько богатая талантами страна, что, мне кажется, только у нас талантами, как перегноем, окапывают всякую ботву, чтобы та лучше росла. Что до литературы — слово есть, оно никуда не делось, оно по-прежнему основная единица языка и информации. Есть у нас и язык, и какой! Русский! Такую глыбищу ни на каком электросамокате не объедешь и ни в какой гаджет не впихнешь. А коли есть язык, будут и писатели. И читатели. Помните, как в фильме «Кин-дза-дза»:
— Зачем вам планета без воздуха?
— Это пока! Появятся люди, появится и воздух!
14. Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?
За текстом всегда есть автор. Это как риф в океане. Автор — риф, океан — текст. Текст может быть глубже, выше, обширнее автора, он может обтекать автора со всех сторон, пениться струями самостоятельных течений, бушевать бурями, погребать автора под своими толщами. И я бы хотел, чтобы, подобно хорошему штурману, филологи прозревали текст на ту глубину, где находится автор. И еще глубже, конечно.
15. Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
Желаю всем успехов в труде и спорте, желаю не унывать и не отчаиваться, неустанно расширять кругозор, любить ближних, жить в ладу с душой. Чтобы ветер в парусах всегда влек ваше судно в правильную сторону.
