Надежда КУСКОВА Круглый сирота

(рассказ)

Бомж сидел на мокром асфальте, прислонившись спиной к деревянной жёлтой обшивке ларька. Звали его Сергеем, а в городе пристала к нему давно кличка Серый.

 Одна нога в грубом, плохо зашнурованном ботинке, выставлена вперёд, а другая неестественно круто загнута назад: верно, вывихнута в колене, так здоровую ногу не загнёшь. Его косматую, давно не мытую, чёрную голову обильно поливает капель с крыши. Но он словно и не чувствует её, даже не пытается сдвинуться с места.

Карие, широко распахнутые глаза, в красных прожилках напряженно и мучительно смотрят вверх. Под грузным комом тела растекалась красная лужица мочи.

Может, даже и не видел Серый никого вокруг, а людей в этот утренний час шло немало, на работу торопились. Одни, стараясь не замечать жуткого вида бомжа, косили глазами в сторону, отворачивая голову. Несколько человек неподалёку, маленькая толпа зрителей, стояла, как на похоронах — тихо. Я растерянно остановилась и подумала: «Погибает человек, надо что-то делать, в «скорую» звонить или в полицию?».

— Позвонили уже — сказала широколицая пожилая женщина в розовом берете.

— Мысли читает? — подумала я, но скорее я не заметила, что высказалась вслух.

Крашеные розовой помадой, широкие и длинные губы женщины вздрагивали, придавая ей сходство с симпатичной лягушкой, может даже царевной. Несмотря на тяжёлый дух, идущий от бомжа, она подошла к нему вплотную и громко сказала: «Отодвинься от капели, я тебе помогу».

Бомж не пошевелился и даже глазом не моргнул, так же глядел перед собой, выставив вверх цыганистое чумазое лицо.

Сбоку остановились двое парней, да и не парни вовсе — парнишки самой первой молодости: невысокие, узкие в плечах и бёдрах, в тёмных курточках и капюшонах, натянутых почти на самые глаза. Постояли неспокойно, как-то странно подёргиваясь, пританцовывая на месте, было что-то тревожное и злобное в этом мельтешении. Через минуту повернулись, пошли туда, откуда явились. Подъехала «скорая», стали загружать бомжа на носилки, он застонал.

Выглянуло из-за тучи солнце, окинув сиянием младенческую листву ближней берёзы, в проёмах туч ярко засинели бездонные небесные колодцы. И словно теплей стало вокруг.

 Я шла на работу в редакцию местного радио, угловую комнатёнку в казённом здании и утешала себя мыслью, что Серый попадал в разные переплёты в своей странной и не каждому понятной бездомной жизни. Но оправлялся, выживал, и снова, как ни в чём не бывало курсировал по улицам городка, выпрашивал денег на «булку хлеба», пьянствовал, ждал на лавочке с утра вместе с другими, ждущими открытия магазина.

В маленьком городке люди все на виду, и я помнила Серёжку симпатичным темноглазым мальчишкой, живущим в ладу с родными и близкими. Особенно с бабушкой, бледной болезненной старушкой в вечной телогрейке, с унылым взглядом бледно-серых глаз.

Бабушка, умирая, просила у всех приходящих её навестить, пять рублей. Ей деньги давали, а муж младшей сестры, тоже уже старик, дал ей в пять раз больше, спросив при этом:

— Маша, а зачем тебе деньги?

Она попыталась улыбнуться тонкими безжизненными губами и слабо выдохнула:

— Серёньке отдам.

Серёнька, готовившийся в это время служить в армии, к бабушке заходил раз в неделю. Тогда она вытягивала из-под подушки носовой платок с завёрнутыми в нём пятёрками. Он, пока никого из посторонних не было, сгребал их к себе в карман, и, сказав два-три слова, уходил домой. Жил он один, в однокомнатной квартире. Её получала в очереди на жильё мать, работавшая лет тридцать в швейной мастерской. Порадоваться новой жизни она не успела, умерла от рака ещё не старой женщиной. Отец Сергея покинул бренный мир ещё раньше, задавившись в платяном шкафу поясом от халата своей жены. Странный человек, вбил себе в голову, что болен неизлечимой болезнью, но при вскрытии оказалось — здоров, жить бы и жить ещё!

На похоронах бабушки Сергей стоял у гроба, склонив кудрявую, давно не стриженую голову. Он не плакал. Вся родня его жалела: «такой молодой, а уже круглый сирота». Расставаясь, все дали ему денег, как когда-то давали бабушке.

Из армии он вернулся другим человеком, разговорчивым и разгульным. Компании в его квартире не переводились. Правда, девиц он к себе не водил, признавался, что это для него хлопотно: «Заботься о них, корми, пои». С мужиками пить проще, всё на паях. Два или три раза Серый переночевал в кутузке за нарушение правил общественного порядка, а потом его судили за кражу двух соседских кроликов.

Он год отсидел в колонии и воровать больше не хотел. Но и на работе удержаться не мог, даже на самой простой, сторожем. Как-то летом, когда он почти не ночевал дома, соблазнился на ящик водки, посулённый ровесником-азербайджанцем, и променял на него свою квартиру. Так круглый сирота стал бездомным. Приспособиться к новой жизни ему не составляло труда. Он спокойно выходил в центр города, так же спокойно останавливал знакомых и незнакомых фразой: «Можно спросить?»

И когда клиент придерживал шаг, продолжал монотонно, но скроив при этом умильную рожу:

— Дай мне на булку хлеба.

Отказать в такой малости редко кто мог. Собиралось денег и не на одну булку. Можно было купить и несколько «фанфуриков» — пузырьков с настойкой боярышника на спирту. После обеда Серый багровел лицом, соловел глазами и шёл в подвал многоквартирного дома, как он говорил, отдыхать. Летом, когда в город наезжало много туристов, бомж жил припеваючи. «Дедушке», как называли его гости города — а он, заросший волосами, в старой, с чужого плеча одежде, и впрямь, выглядел немолодо — подавали много и охотно. Жалко же, такой одинокий, заброшенный. Ему к этому времени едва исполнилось сорок лет.

Я припомнила, как однажды Серому вместо денег подала буханку хлеба. Что просил — то и получил! Протянула, а лицо у него стало такое, как будто стакан уксуса хватил. Но сдержался, ничего не возразил. Серый был по природе не грубый человек.

Иногда его пытались усовестить. Приезжая, видимо, москвичка, упирая на -а- однажды, слышала, выговаривала:

— Мужчина, зачем обманывать? Просили на хлеб, а покупаете сигареты!

— Жалко, что ли, — буркнул Серёга, резво уходя от назойливо преследующей его женщины.

А над всеми этими воспоминаниями наплывал его мучительный, больной собачий взгляд, который только что видела, и который, казалось, говорил: «Что толку жаловаться — никто не поможет».

На волжском бульваре, под столетними берёзами увидела подростков, все были в невзрачных курточках с капюшонами, натянутыми на глаза, в коротеньких брючках, из-под которых выглядывали голые лодыжки. Неприятно удивило, что среди них были и те двое, которых заприметила у ларька. Оказывается, всю дорогу, не замечая, шла за ними. Вели себя ребята неспокойно: воздевали руки, вертелись, выкрикивали что-то неясное, то и дело слышалось «блин». Раздавались и девичьи пронзительные голоса. Солнце снова пробрызнуло сквозь тучи и ветки деревьев, осветило нездоровые, сероватые лица подростков.

И вдруг, словно специально для меня, ломающийся басок внятно произнёс:

— Не до конца…Увезли в больницу… Если выживет, смотрящий не похвалит…

Не связывая всё произошедшее за нынешнее утро воедино, всё же забеспокоилась, ускорила шаги, чтобы побыстрее проскочить тревожную зону.

За дневными хлопотами по составлению еженедельной пятидесятиминутной программы радио о жизни города и района (я — главный редактор, я же и корреспондент, всё в одном лице) утренние тревоги не то, что забылись — отодвинулись в сторону. К тому же, как не раз изрекали нравоучительно местные чиновники:«В нашем городке ничего противозаконного и, упаси Бог, преступного, случиться не может. Люди не такие!».

А через несколько дней, бегая с диктофоном за новостями, встретила почти на том же месте, где последний раз сидел бомж Серый, знакомого фермера, моего постоянного автора.

Фермер год от года увеличивал поголовье романовских овец, над которыми нависла угроза исчезновения с тех пор, как рухнули колхозы. Был он инвалидом первой группы, без пальцев на обеих руках, потерял по молодости в аварии. Но выходит, некому, кроме него «вагу» эту подымать.

Мой знакомый, как всегда, был в аккуратно отглаженном, старом, протёртом до лоска, чёрном костюме, с седыми длинными волосами играл тёплый майский ветер.  Рассказал мне о своих новостях, я ему о том, как Серого последний раз вот здесь, у ларька, увидела.

Он усмехнулся:

— Сам выбрал, что хотел —  сказал равнодушно, но тут же загорячился, всплеснул мозолистыми ладошками без пальцев:

— Прошлым летом к самому лёгкому делу его приставил, мальчишка десятилетний справится, а Серый — не смог!

Оказывается, было и такое невероятное событие, пытался работать Серёга-бомж.

Стояло тёплое, ласковое лето, самое благодатное время для вольной жизни, но Серый давно не ел горячей пищи. А на хуторе обещали его кормить за одним столом с хозяевами. 

Для нового работника истопили баню, фермер сам тёр ему спину, потом выдал старенькую, но чистую и зашитую одежду. Они позавтракали тёплой кашей из печки, хлебом и киселём, а потом хозяин показал работнику поле картофеля, ряды всходов тянулись до самого леса, их нужно было окучивать.

— А если жарко будет?— спросил с надеждой Серый хозяина.

— Мы и в жару работаем — коротко отозвался тот и ушёл по своим делам. 

Целый час Серый пытался окучивать картофель, правда, выбирать сорняки ему не хотелось, и он заваливал их пластами земли — «всё равно не видно». Через час он нашёл за домом фермера и протянул ему свои смуглые пухлые ладошки, на них краснели пузыри мозолей.

— Я тебе голицы давал — удивился тот.

— Я в голицах и окучивал — скорбно вздохнул новый работник.

В обед хозяйка, недовольно поджав губы, кормила его борщом, тушёнкой и салатом. Серый наелся на два дня вперёд. А вечером, поставив в угол сарая тяпку и надев предусмотрительно сохранённое своё рваньё, учимчиковал с хутора. На закате он уже выпивал и закусывал на берегу Волги, лёгкий ветерок овевал разгорячённое лицо. Спокойствие и мир вокруг. Больше ничего и не надо. Редкие прохожие слышали, как Серый бормотал себе под нос:

— Ишь, чего захотел — горячей пищи! Ну, и получил!

О своей неудачной попытке — начать новую жизнь, бомж никому не рассказывал и правильно, не поймут. Во всяком случае, я ничего такого от него не слышала.

Мой знакомый фермер немножко резонёр, после этой истории начинает рассуждать о понятных вещах. О том, что некоторые люди не хотят жить своими трудами. Пытаются прокатиться за счёт других. Такие, как Серый — парии, презираемы. Ну, а кто многих обобрал за счёт удачной спекуляции, или крупного воровства — те «элита».

—А Серёга вчера умер в больнице, неожиданно буднично закончил он. Избили его всё-таки до смерти. При нём даже паспорта не оказалось.