Вацлав МИХАЛЬСКИЙ. Петр Первый — основатель Махачкалы
(ироническая проза)
В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь — зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами.
Пытаясь отогнать навеянные небом чувства, он заставил себя переключиться на земное, реальное. Попытался уснуть. Прикрыл глаза: в памяти промелькнула пустая серая клумба у въезда в город... а потом медленно возник и сам город — сахарно-белый, строгий, четкий, точно такой, как на макете у шефа в дальнем углу его огромного кабинета.
Смутно слышалось сквозь наступающий сон будто с шипеньем и хлюпаньем бьются о берег волны, — все глуше, все отдалённее... пока не сошли на нет, не смолкли.
... — Его императорское величество Петр Первый! — зычно крикнул лакей в шитой серебром ливрее — кто-то из управления торговли, кажется, заместитель начальника. Двери огромного кабинета распахнулись как бы божественной силой, и на пороге предстал государь.
Все до единого — а на совещании у шефа их было человек восемнадцать — повскакивали со своих мест и вытянулись в струнку, в том числе и Георгий.
— Что тут у вас? — спросил Петр, проходя к столу заседаний длинными циркулями ног в остроносых литых галошах и высоких цветных носках из шерсти. — Кто градоначальник?
— Я-а, — мучительно краснея, выдохнул шеф: в волнующие моменты во рту у него всегда становилось непереносимо сухо, так, что язык вставал колом.
— Доложи честь по чести, — сказал Петр и повернулся к нему спиной, набивая маленькую шкиперскую трубочку и высекая огонь кресалом.
Те, которые сидели затылками к входной двери, теперь стояли скособочившись, не отрывая глаз от Петра; боясь отодвинуть мешавшие им стулья, они как бы свернулись на манер известного поросячьего предмета — винтом и, в зависимости от того, в какую сторону шел император, то ввинчивались, то вывинчивались из пола. Шеф стоял удобно, Георгий рядом с ним, как всегда, по правую руку. Шеф потянулся было к графину, чтобы запить сухость во рту, но отдернул руку, как от горячего, не отважился на такую вольность.
— Город основан в одна тысяча семьсот двадцать втором году, — начал он, еле ворочая языком, напрягаясь изо всех сил, — основан вашим императорским величеством лично, во время второго персидского похода...
— Помню, — прервал его Петр, — ты говори, сколько жителей, улиц, церквей, заводов, в историю не лезь — ее без тебя знаем, сами делали.
— Значит, да... — Шеф сбился, но овладел собой и продолжал уже без запинки, как хорошо вызубренный урок. — В городе около трехсот тысяч жителей, двести девяносто шесть улиц, четырнадцать тупиков, двадцать три переулка, восемь крупных заводов, три фабрики, университет, медицинский, сельскохозяйственный, политехнический и педагогический институты, двенадцать техникумов. Из общего числа жителей сорок тысяч рабочих, пятьдесят тысяч школьников, сорок пять тысяч студентов и учащихся, тридцать шесть тысяч пенсионеров, остальные дошкольники и служащие.
— А не многовато ль конторских? — Петр насупился, видно считая в уме.
— В некотором роде да, что-то около шестидесяти тысяч.
— Больше, чем рабочих?
— Так точно, ваше величество. Но в городе шесть театров, филармония, филиал Академии наук, некоторые другие учреждения, два ансамбля песни и пляски...
— Они у тебя, конторские, что — скоморохи? — Петр громогласно захохотал. — Небось с утра до вечера баклуши бьют все эти старшие помощники младших заместителей, а?! Ха-ха-ха!
— Ну, в некотором роде не все, хотя вместе с тем загружены слабовато, но ведь зато и безработицы нет. Нет у нас в СССР безработицы, ваше императорское величество!
— Ладно, дуй дальше.
— То, что число служащих значительно больше числа рабочих, вероятно, можно объяснить тем, что промышленное развитие города пока значительно уступает двум другим градообразующим факторам — административному и культурному. Нельзя не заметить, что такое положение сдерживает рост города, но вместе с тем нельзя и не подчеркнуть, что наш город — значительный порт, крупный административный и культурный центр.
— Почему не сказал про церкви?
— А... их, ваше императорское величество, у нас нет, то есть не особенно много. Раньше было пятьдесят восемь мечетей и шесть православных церквей во главе с Александро-Невским собором, возведенным в связи с добровольным присоединением, а теперь их в некотором роде нет. Мечеть одна, синагога одна, церковь одна, но поп очень хороший — самбист, ваше императорское величество.
— Экие вы не помнящие родства, — печально вздохнул Петр, — я думал, только в Москве храмы срыли, а вы и по краям все смели.
— За последние семь лет в городе введено в строй полмиллиона квадратных метров жилой площади, более двадцати тысяч семей получили новые квартиры, — робко продолжал шеф.
— Вот за это хвалю! — просиял Петр и тут же добавил, мрачнея: — Зачем так плохи в городе харчевни, чаю негде выпить?
— Если прикажете, мы мигом! Это мы мигом оборудуем! — сладострастно взвизгнул толстенький лысый председатель группы народного контроля. «Этот всегда найдет способ выслужиться!» — зло подумал о председателе Георгий.
Петр кивнул согласно, и в ту же секунду на столе появились перед всеми стаканы свежезаваренного чая в серебряных подстаканниках кубачинской работы и с серебряными ложечками для размешивания сахара. Петр велел всем сесть и сам сел за маленький столик, где обычно сидела стенографистка, и, хорошенько размешав ложечкой сахар, стал пить чай, дуя из-под усов.
— Хорошо, сладко, — похвалил Петр.
— Сахар, ваше императорское величество, кубинский, — услужливо вставил Георгий, которому давно хотелось привлечь внимание Петра к своей персоне.
— Знатно, — сказал Петр, даже не взглянув в его сторону, — молодцы арапы!
Георгий с ужасом наблюдал, что шеф, как и все, размешал в стакане сахар и пьет сладкий чай. «Ему же нельзя — он диабетик!» Но шеф пил как ни в чем не бывало, жмурясь от удовольствия точно так, как жмурился Георгий.
— Пьянство имеется? — спросил Петр.
— Нет. То есть да, — замялся шеф, — но некоторые не пьют совершенно, вот, например, я...
Петр косо взглянул на шефа желтеющим глазом в крапинках, презрительно хмыкнул.
— Пьяниц не терплю, непьющим не доверяю.
— Но я раньше пил, ваше императорское величество, очень даже, — поправился шеф.
А Георгий подумал, что ведь то, что сказал сейчас Петр I, сказал, как известно, Максим Горький, но потом вспомнил, что Петр жил гораздо раньше Горького.
Петр задумчиво выбил о пятку литой татарской галоши шкиперскую трубочку — прямо на ковер, без церемоний. Все видели, что искры зарделись на шерсти, все почувствовали, что запахло паленым, но никто не решился сказать об этом, даже не пошевельнулся. Тут и вошел в кабинет Федор Иванович — муж Клавуси и отец Колечки. На нем были штаны и рубашка, сшитые из нейлоновой занавеси, в руках он держал большую бутылку фруктового вина, именуемую в народе «огнетушителем».
— А ты кто? — спросил Петр, оживляясь.
— Алкоголик, ваше императорское величество!
— Потомственный?
— Никак нет, первого поколения, потомственный будет мой внук Васечка, сын Колечки.
— А что у тебя за бутылка, небось «Мальвазия»?
— Никак нет. «Слезы Мичурина».
— Чьи слезы?
— Я хотел сказать — плодово-ягодное, ваше величество.
— А ты ведро выпьешь? — цепко прищурившись, спросил Петр.
— Не знаю, — раздумчиво отвечал Федор Иванович, — но надопью заметно.
— Я и сам был не дурак выпить, — победно оглядев собрание, засмеялся Петр, — но хорошо, когда пьют, да меру знают, — вот что ценно. А ну подать-ка ему кубок Большого Орла! — Петр хлопнул в ладоши, и тотчас появился лакей с подносом, на котором стоял оправленный в серебро знаменитый кубок Большого Орла. Петр взял бутылку из рук Федора Ивановича, содрал с нее полиэтиленовый колпачок и, вылив содержимое в кубок, подал его Федору Ивановичу.
— Дай вам бог! Выручили человека! — радостно воскликнул тот и стал жадно пить из кубка, а выпив его до дна, с достоинством поставил на поднос. Поклонился Петру в пояс, поддернул штаны из занавески и скромно удалился.
— Жарко. Пожалуй, еще чаю, — приказал Петр.
— А... а... б-больше нету... с в-водой у нас перебои, ва-ваше с... — стуча золотыми зубами, промямлил председатель народного контроля.
В зале воцарилось гробовое молчание, такое гробовое, как будто их всех уже казнили и теперь они слышат, как, шурша, проседает земля над их гробовыми досками. Петр вперил яростный взгляд своих круглых немигающих глаз в лицо шефа, скрипнул зубами и сделал короткий знак палачу: дескать, пойди сюда, скоро будешь нужен.
Тот прошел в кумачовой рубахе и с топором на середину зала, а затем поднялся по ступенькам на лобное место, раскорячился, чтобы рубануть с оттягом, чисто, с присущим ему профессиональным мастерством.
— Ну что, твоя работа? — вкрадчиво спросил император, беря шефа за пуговицу пиджака.
— Что вы! Не моя, ей-богу, не моя! А насчет второй нитки водовода ему поручено, вот, — и шеф ткнул пальцем в Георгия, — ему поручено!
— Этот справится, — мельком взглянув на Георгия и вдруг переменив гнев на милость, решил Петр, — что, сынок, справишься?
— Постараюсь, — прыгающими от волнения губами еле вымолвил Георгий, осчастливленный беседой с государем.
— Старайся. — Петр вынул свою записную книжицу и стал смотреть, все ли предполагаемые им на сегодня дела исполнены. Потом спросил с ледяной улыбочкой: — Ладно, а не поехать ли нам посмотреть ту горку, что насыпал я в вашей бухте, когда основывал город? — Государь встал из-за столика, помочился на тлеющий ковер, говоря с укоризной: — За всем самому надо следить, видите ведь, что горит, а потушить ленитесь, экие нерадивые!
— Но ведь никакой горки нет! — шепнул на ухо шефу Георгий.
— Жора, я тебя умоляю, — пролепетал шеф, — Жора, будь другом, бери машину и мигом туда, это должно быть где-то между тюрьмой и маяком, я читал. До 1922 года наш город назывался Порт-Петровск — в честь повелевшего основать его в 1722 году Петра Первого. Такая история — я читал, но не я ведь город переименовывал, такое было мнение советской власти. Жора, я тебя умоляю, насыпь горку камней, а я его придержу, а то ведь какой позор!
— Не болит у вас о казенном голова, не болит, — застегиваясь, журил Петр, — небось казнокрады все, а?! — Грозно сверкнув очами, вдруг пошел он на них, растопырив длинные руки. — За казнокрадство — голову с плеч! Собственными руками отсеку, как сек, бывало, стрельцам! Сукины дети!
С перепугу у начальника треста Горстроя Прушьянца пошла из ушей кровь — знал он за собой грехи немалые. А переменчивый Петр уже остановился тем временем возле директора филармонии Корсакова, бывшего в велюровой тройке, оглядел его со всех сторон и сказал: «Послушай, Корсаков, штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился». И тут же повернулся к Корсакову спиной, не желая выслушивать его оправданий, и пошел из кабинета. Все двинулись гурьбой за императором и скоро оказались почему-то на берегу Студенческого озера, в кружевной тени развесистой ивы, за грубо сколоченным столом... На лужайке, недалеко от стола, паслась утонувшая около Ивакинского завода корова — вся в смоле по самые рога, и было непонятно, как это она умудряется поедать своей смоляной мордой траву. Утонувшая корова подошла к столу в то самое время, когда сидевшие за ним увлеклись игрой в подкидного дурака. Как листья с дерева, корова съела карты из рук играющих, а потом слизнула со стола и битые; выплюнула только даму треф, что-то она не пришлась ей по вкусу. «Дама треф, кажется, моя Надежда Михайловна, — подумал Георгий, — даже корова не хочет, надо же!» Толстяк взял откуда-то из воздуха гитару, заиграл и запел на мотив «Школьного вальса» то, что любил певать иногда в узких компаниях служилых людей:
Наша жизнь, как ветер, переменчива.
Оттого дрожит в руке перо...
Позади беременная женщина,
Впереди партийное бюро.
— Бога не боишься! — дослушав куплет, взглянул на певца Петр.
— А чего мне его бояться, я атеист, — радостно хихикнул Толстяк.
— Атеист был Вольтер, — презрительно бросил Толстяку Петр. — До атеизма надо своим умом дойти, а не «согласно инструкции».
— Пиво будете? — спросил компанию, вдруг появляясь из-за деревьев, отец Клавусиного Колечки, Федор Иванович, и поставил на стол бутылку «Жигулевского» с мышью внутри.
— Ой, а как она туда попала, дяденька?! — восхищенно вскрикнул Катин Сережа.
— Залезла в бутылку, видно рассердилась, — ласково отвечал мальчику Федор Иванович, поддергивая штаны из кружевной занавески. — Ты, сынок, никогда не лезь в бутылку, это для пьющих нехорошо — жидкости мало остается.
— Гуляша — ноль порций, рагу — ноль порций, а кушать всем хочется, производство, Георгий Иванович, у нас тяжелое, сами знаете, — неуверенно проговорил директор завода Ивакин.
— Ничего. Ты Кате квартиру дай, а там разберемся, — отвечал Георгий. — С мясокомбинатом разберись, разберись с мясокомбинатом. Сколько можно терпеть, чтобы жулье рабочего человека объедало!
— «Наша жизнь, как ветер, переменчива», — бренькая на гитаре, мурлыкал Толстяк.
Маленький Сережа сидел на коленях у Петра Великого, тот нежно гладил его большой жесткой ладонью по голове и тихо, по-стариковски приговаривал:
— Ты у них не учись. Одним днем живут. О тебе не думают. Все врут друг дружке — наперерез, кто красивей соврет, все втирают очки. Не учись у них, Сережа. Ты мамку слушайся, вот это будет толк. И в карты играть не смей: женщины, вино, карты — это все, брат, погибель. Думай, сынок, и научись чему-нибудь хорошему. Они ведь тебя на голодный паек посадят, они дохозяйствуются, воды и то им не хватает — вот до чего дожились! Не учись у них, Сережа. Человек должен заботиться о потомках, летучий зверь и тот заботится, а он ведь даже неграмотный. Придет время, подрастешь и захочешь ты с них спросить, а они — вжик — и убегут, как зайцы, на тот свет. Они все одну манеру освоили: греши и кайся, греши и кайся! Научись-ка ты, Сережа, чему-нибудь хорошему. На тебя вся надежда. А у этих не учись. У них одна печаль, что в гробах карманов нет, а то бы и туда краденого напихали. Нет в гробах карманов, а они не верят. Бога не обманешь, а они не верят. Зря.
1981, 2021
