Андрей ЛОМОВЦЕВ. Мальчик… (продолжение)

4.

            Григорий сидел в узком кабинете профессора Медникова с видом на парковку и внутренний зелёный сквер. Солнце лениво разглядывало пыльный подоконник, сквозь открытое форточку доносился гомон воробьёв.

Профессор, утомлённый, с набухшими веками, воспалённым чумным взглядом, в сером костюме без галстука, мучил перьевую ручку, снимал - одевал колпачок. Пальцы его, со следами чернил, вздрагивали.

Григорий догадывался о причине. Неделю назад он с Владленовичем приезжал сюда, в Институт Мозга на академика Павлова.

Профессор тогда провёл увлекательную экскурсию. В процессе Григорий выяснил, что прыжки — совместная разработка с НИИ Ядерной физики и не всё так просто. В прошлое отправляется не человек, а оцифрованное сознание. Это известие расстроило Гришу, который представлял себя лично прыгающим в «кротовую нору».

— Нет, — объяснял, улыбаясь профессор, — По правде сказать, сегодня мы не готовы создать «нору», не хватает знаний. Зато научились снимать сознание через магнитно-резонансный декодер, оцифровывать. Это круто, поверьте. Затем в вакуумном капсюле с помощью цилиндра Типлера, оцифровка запускается в сторону, обратную движению цилиндра. Например, чтобы попасть из две тысячи восемнадцатого года в одна тысяча восемьсот четырнадцатый, необходимо произвести двести четыре тысячи оборотов. Кстати, именно эта часть эксперимента лежит в зоне ответственности физиков, они разработчики энергетического разряда.

— А тело клиента? — удивился тогда Григорий, представляя, как его вводят в состояние искусственной комы, крутят некие исторические фильмы, выдавая их за путешествие. Сорок тысяч баксов, это простите — тема для аферы, как говорится.

— Ну да, Григорий, понимаю, тело. Лежит себе в биосфере, ждёт возращения хозяина, так сказать, под присмотром специалистов. Собственно говоря, приличная доля затрат уходит именно на поддержание жизнеобеспечения.

Гришу с Игорем Владленовичем в тот день провели на минус второй этаж в отделения нейродегенеративных состояний, где попахивало хлоркой и озоном. Григорий запомнил белые стены, квадраты палат за тонированным стеклом, кровати в виде полусферы, какие видел в фантастических фильмах, рядом стеллажи медицинских приборов. Всего сфер было три, внутри люди с мертвенно-бледными лицами. Мониторы, провода, трубочки, тумблеры. Лампочки на приборах вспыхивали, мерцали, шуршали и потрескивали. В палате дежурили две миловидные женщины со строгими лицами, в белых накрахмаленных до хруста халатах.

— Лучшие реаниматологи института, — хвастливо заявил профессор, откидывая с глаз русую прядь, — можем отправить в прошлое девять человек.

И Григорий почему-то поверил, и дал согласие, и подписал договор.

С того визита пролетело больше недели.

 Гриша держал в руках плотный том сшитых, пронумерованных листов. Задумался. Как быстро способна измениться жизнь человека, при смещении небольшого и случайного, казалось бы, фактора. Григорий не мог объяснить, как получилось, что с данными по проверке филиала, он отправил в Новосибирск архив по литовским операциям Талого. Гриша не мог объяснить это ни себе, ни орущему матом Игорю Владленовичу.

Накануне они встречались в банке и Талый положил Грише на расчётный счёт двадцать тысяч долларов в рублях, которые Григорий перевёл в институт в качестве предоплаты. Прыжок был назначен через десять дней, именно столько требовалось времени для заброски «инженера», который предоставит описание местности, но главное, сконструирует и оставит в надёжном месте прибор возврата.

И что получилось, Гриша нырнул, что называется, в череду неприятностей. С отеля пришлось съехать, ночью приходили какие «обколотые» незнакомцы и ломились в двери. Владленович орал в телефоне, что доберётся до жены.

Чёрт, чёрт, чёрт.

После этого Григорий сменил сим-карту, попросил супругу съехать на пару недель к сестре. Если Новосибирск возбудит дело по факту мошенничества, и доведёт до суда, срок Владленовичу грозит недетский.

Григория потряхивало. Он выпивал на ночь по три таблетки успокоительного, ворочался, ожидая звонка в дверь, или звонка перепуганной жены. Всё шло наперекосяк, но несмотря ни на что, он решил прыгать. Жил ожиданием прыжка. И вот...

Профессор заёрзал, задёрнул штору, будто солнечный свет мешал сосредоточиться.

— Слушайте Григорий, тут такое дело. Игорь звонил, просил об услуге, ну вы понимаете?

 Гриша насторожился, мышцы напряглись, он поджал ноги и прикинул расстояние до окна, если ворвутся люди Талого, второй этаж, ерунда, даже ничего не сломаю.

— Он мой одноклассник, сидели друг за другом, — профессор поднял глаза, в них сквозила тоска и Григорий расслабился.

— Редкая он сволочь, чтобы вы были в курсе. Злопамятный тип, опасный, в 90-х был связан с криминалом, имел кличку — Вагон. Это сейчас директор, франт, усы, борода, офис, секретарь, все дела. А раньше… И вот заковыка; он, к сожалению — наш спонсор, ну вот так сложилось. Не мог я отказаться. Но, не тревожьтесь, размещу вас в отдельном боксе как VIP-персону, и никому ни слова. И не подведите, если Игорь узнает, представляете, что меня ждёт?

— Я, лицо меньше всего в этом заинтересованное, — улыбнулся Григорий, — расскажите о процессе возврата, меня это больше тревожит.

— Техника отработанная. Вы используете прибор — это, условно маленькая динамо-машина. Её оставит в потайном месте инженер. Устройство, замечу, одноразовое. Достаточно небольшого разряда поданного на кончик языка, и оцифрованное сознание смещается в коре головного мозга прототипа, отслаивается и возвращается. Как шутил, тут очнувшись один писатель, словно душа отлетает. Разряд, превышающий норму в пять сотых ампера, способен убить прототипа, тогда погибает и путешественник. Тело уже невозможно вывести из комы, сознания — то нет. Овощ.

Профессор оживился, налились розовым бледные щёки, загорелись глаза, и ручка нашла своё место на столе.

— Это сложное время, куда вы отправляетесь. Вы двенадцатый, кто туда прыгнет. Игорь там был, кстати, в 1806 году.

— Знаю. Такие истории выкладывал, дух захватывает.

Медников улыбнулся, — делите всё на три. Могу представить, что он вытворял. Хотя это не страшно. Подтверждено, что действия путешественника не влияют на ход истории, именно поэтому некоторые безобразничают.

Профессор рассмеялся коротким смешком.

— Клиенты, попав в тело прототипа, чувствуют себя деструктивно первые пять — семь дней. Болит голова, трудно говорить, двигаться. Затем происходит воссоединение и замещение. По опыту, переселенец периодически чувствует влияние сознания истинного хозяина, и требуется концентрация, чтобы переломить ход мыслей прототипа.

Григорий слушал и кивал, страшно совсем не было, словно готовился в дальнюю экспедицию и ему объясняли, как правильно ставить палатку, пользоваться рацией, разжигать костёр.

— Более полную гарантию мы даём начиная с 1905 года. С электричеством проблем нет, временной континуум чётче, да и социальных событий более чем достаточно.

— Вы сами прыгали?

Вопрос не застал профессора врасплох, он ждал его.

— Один раз. Предок служил на флоте в Петрограде, я выбрал март 1921 года. Напряжённая получилась прогулка, восстание в Кронштадте, побег через залив в Финляндию. И пострелял, и под лёд провалился, и в пересыльный лагерь попал, тифом болел. Хватило приключений, повторять не хочется.

— Забавно.

— Напряжённо. Итак, поскольку наш инженер вернулся, пора определится с прототипом. Кого выбрали, предка, Петра Стрельникова?

— Нет, — удивил ответом Григорий. — Давайте в Степана, в помощника. Посмотрю на предка со стороны, так интереснее.

— Любопытный подход. Ну воля и деньги ваши. Перечисляйте вторую половину и послезавтра — Добро пожаловать в прошлое.

Григорий пожал влажную ладонь профессора.

На асфальте, возле запасного выхода нянечки прикармливали хлебом голубей, рядом сцепились за крошки воробьи. Григорий шагал через сквер в тяжёлых раздумьях, денег на оплату второй части контракта у него не было.

5.

Грише снилась ночь, пугающе душная. Жаркий, как в парной воздух, что и не вздохнуть. И молнии. Бесконечная череда сверкающих зигзагов в темноте, запах полыни, костра и свежесрубленных поленьев. И тревога, нарастающая, переходящая в зуд на ладони.

Он открыл глаза. В комнате стоял полумрак. Свет едва проникал сквозь белую ткань в квадрате окна. На краю деревянного переплёта рамы жужжала муха. Под окном, похожим на бойницу, разлеглась лавка из тёсаной тёмной доски, тут же притулился грубый стол, краюха хлеба вылезла из-под тряпки чёрным боком. Закопчённый потолок навис угрожающе низко, и видны были трещины и тёмные пятна сучков.

Во рту у Григория пересохло, язык прилип к нёбу, щёки горели. Чесались почему-то глаза. Кружилась голова, пространство искривлялось, муха делилась пополам, но не улетала. Гриша оттёр до рези зрачки, присел на жёсткой кровати, ощупал ладонью холстину простынь; мягкая, под ней что-то шуршит. Захотелось зажечь лампу, привычно пошарил рукой по стене, грубое необработанное бревно. Он с удивлением разглядывал выщербленную глиняную печь с чёрным ртом топки, горшки на уступе, кривые ухваты свалены в беспорядке в угол, рядом накрытая грубой тряпицей бочка. Дверь за ситцевой занавесью, и тишина. Только кружит муха. Пахнет дымком, ладаном и почему-то грибами.

Значит- получилось, он прыгнул. И сейчас в прошлом. Ух, как круто. Григорий передёрнул плечами, принялся рассматривать, собственно, себя. Тело, как и обстановка оказалось интересным. Поросшая волосом широкая грудь, и он потрогал лицо и понял, что имеет бороду, усы и короткий, словно под горшок стриженый волос. Он пригладил свалявшуюся бороду широкими с багровыми рубцами ладонями. Так, идём дальше. Шершавые наждачные ступни под сорок пятый размер, мощные икры в венозном узоре, выпирающий барабаном живот и перекрученные жилы бицепсов. Крутая фактура у помощника Степана, интересно — барин под стать?

Григорий оценил возраст тела лет на сорок. Встал, поиграл мускулами, потрогал вздувшиеся мышцы, с восхищением повернулся по кругу, ища зеркало. Да пребудет со мной сила, прошептал, улыбаясь и вскинул к плечу правую ладонь. Представил себя Скайуокером, что после рождения спрятался на планете Татуин и теперь нужно найти воображаемого Дарт Вейдера — помещика Стрельникова. Эх, такую бы фактуру дома… Зеркала не обнаружил, но руками легко тронул потолок, отчего на ладонях остались чёрные полоски копоти.

 — Изыди бес, изыди.

Григорий отшатнулся, сел в недоумении на кровать. Мысль явно чужая, сознание заклубилось туманом, из которого прорывался этот густой, медово тягучий говор.

— Ты почто ружьё взял, ирод.

В сенях громыхнуло, пропела сверчком дверь, и Гриша увидел девушку лет шестнадцати, синие ленточки в чёрной косе, загорелое лицо и носик картошкой. Всплеснув тонкими руками, она кинулась к кровати.

— Отец.

Бухнулась на колени, обхватила его ладони, прижалась тёплой щекой. Григорий замер. Тонкая шейка с пульсирующей жилкой встала перед глазами. Отец. Интересно. Так его в жизни никто не назвал, детей не было, забеременеть у супруги не получалось, они раз за разом перекладывали визит к врачу на потом, не спешили, для себя хотелось пожить, а дети вроде как успеется.

Ух, как же приятно слышать — отец, отмечал непривычные ощущения Григорий. Пробрало до мурашек.

— Оклемались. Слава Святой Великомученице, услышала мои молитвы. Я к батюшке Серафиму ходила, да в храм не пустили, так вот свечек взяла в долг.

— Долго лежу? — спросил Гриша, единственно, что пришло в голову.

— Да поди, как неделю. Как от барина вернулись почти в беспамятстве. Взгляд-то шальной, качает, я уж и принюхалась, может, вина перебрали, так не похоже на вас.

Она говорила тороплива, боясь, будто не успеет донести мысль, расплескает по дороге, забудет.

— И барин Пётр Арсенич в тот день слёг. Боялись, как бы не холера, за дохтором посылали. Староста о вас беспокоился. Вы в поту, говорили что-то странное. Неспокойно было на сердце, ну, обошлось Слава те, Господи. Обошлось.

Девушка едва слышно всхлипнула. Григорий закрыл глаза. Всплыла в памяти металлическая полусфера, провода, цифры по монитору, человек в белом халате. Профессор. Институт Мозга. Но, что это за дом, у Степана детей не имелось. Кто я?

 В голове кольнуло. Григорий вскрикнул и затёр с силой виски.

Девушка подхватила с лавки ковшик с ободранной ручкой, черпнула из бочки. Гриша пил пахнущую рекой воду взахлёб, прохладные капли стекали по бороде, заливая пол.

— Прости дочка, болезнь память подъела, как звать тебя, запамятовал?

— Глаша я, батюшка.

Глаза её, цвета малахита заблестели.

До заброса, Григорий изучал описание усадьбы и ближайшего окружения помещика, всё, что успел принести инженер. Точно запомнил, что Степан бездетный, а значит, тело не Степана. Вот так ситуация, какая жалость. Гриша напрягал память, призывал впустить воспоминания. Бледное лицо профессора, виноватый взгляд, запах перегара. Что шептал перед отправкой этот Медиум? Про Игоря Владленовича, про долг перед ним по жизни, про то, что Талый прыгнет следом.

Отлично дорогая память. Великолепно. Что ещё, что? Гриша в волнении мял бороду мозолистыми пальцами с чернотой под обкусанными ногтями.

«Петром Стрельниковым он будет, поберегитесь, солнечная активность».

Григория пробила испарина, намокла спина, потекло холодным за шею. Уф, ну и сумбур. Он стиснул зубы так, что свело челюсть и собрал разорванные эпизоды в единую картину: Игорь Талый в гневе прыгнул вслед в прошлое. И метил в Петра Стрельникова, барина, и это чрезвычайно опасно.

Ну угроза объяснима, Григорий, вспомнил матерный вой Владленовича в телефонной трубке. Ну и чёрт с ним,

Последние слова профессора — солнечная активность. Что это, вспышки, протуберанцы, возможно, случился сбой, и Гриша впрыгнул не в Степана помощника. Но в кого?

Голова закружилась, и Григорий повалился на кровать, пугая Глашу и таракана возле подушки.

Отпустило к обеду. В избе пахло по-новому, пахучим сеном и свежей малиной. Григорий разглядел туесок с ягодами на лавке. Белая в рыжих разводах кошка возле двери, почуяв движение, фыркнула, изогнула дугой тощую спину и нырнула за печь, опрокидывая ухваты.

Заглянул староста Лупп, сморщенный старик с рыскающим взглядом. Постоял у входа, справился о здоровье, спросил про сундук. Гриша и понятия не имел о чём это, выручила Глаша, пригласила старосту испить молока, принесла мёду с огурцами, зажгла лучину. Старик рта не закрывал, вывалил все местные сплетни словно сорока. Григорий отмалчивался, ссылаясь на нездоровье. Из заискивающей болтовни старосты, собственно, и стало понятно главное, Гриша забрался в тело Козьмы, кузнеца, человека в округе уважаемого, с барином имеющего отношения непростые. Устав от собеседника, Григорий пообещал довести сундук до ума в ближайшее время, с чем старосту и выпроводил.

Отчасти Гриша порадовался, что ситуация прояснилась, но теперь требовалось — подобраться к имению. Промелькнула даже мысль, вот бы подружится со Степаном, наладить тесный контакт, ну а так как карта ляжет. Но пока, Гриша решил осмотреть кузницу, староста нуждался в сундуке, Глаша твердила о мелкой работе от крестьян и с этим надо было что-то делать.

На заросшем неухоженном дворе, из-за дровницы, забитой берёзовыми чурбаками, выскочил наглый рыжий петух. Увязался, вышагивая след в след и грозно потрясая клювом. Гриша прошёлся по двору, подышал яблочным ароматом, осмотрелся.

Почерневшая на углах изба с узким крыльцом вбок, с окошками бойницами, стояла, как оказалось, за околицей, отрезанная от деревни жёлтой скатертью пшеничного поля и пыльной дорогой. За избой приткнулась пристройка с раскрытыми воротами и разбросанными следами навоза, слышно было хрюканье свиней, и Гриша догадался, что там держат скот.

Кузнеца из неотёсанных, тёмных и местами поросших мхом брёвен, под жёсткой соломенной крышей притулилась на берегу узкой речушки. За рекой плотным строем ельника ощетинился лес.

Григорий в жизни не видел кузницы, представления не имел как работает кузнец, и каким образом прожить более трех недель в необычном перевоплощении. Оставалась надежда на дочь и острую память. Что он там читал про кузнецов? Гриша сорвал травинку, нервно зажал зубами — ничего.

Петух в кузню не зашёл, заволновался и умчался прочь на кривых ногах. Внутри стояла прохлада, попахивало дымом, старым деревом и кожей. На земляном полу при входе торчал чурбак с кривой наковальней, завалилась вправо печь на постаменте из брёвен, почерневший квадрат дымохода подпирал закопчённую крышу. Железный хлам, назначенье которого Грише не знал, свален в угол, три молота выстроились вдоль стены один другого больше. Напротив, раскорячился стол из грубой доски, поверху разбросаны в беспорядке напильники, зубила, клещи, щипцы, ножи и кривые сковороды. Под столом деревянный ящик с накладками, видать, сундук старосты, не иначе. Со стен свесились на крюках ухваты, обручи да ручки.

Если рассуждать здраво, подумал Гриша, что может делать кузнец для барина; коней ковать, сабли да ножи поточить, дымоходы латать, сундуки обшивать, обручи для бочек гнуть, петли и замки для дверей ковать, сковороды опять же. Гриша усмехнулся, по сути, кузнец нарасхват должен быть в округе, очереди только не видно, ну так и к лучшему.

Он обошёл вокруг печи, подёргал вверх-вниз деревянные ручки мехов, погладил потрескавшуюся кладку и отдёрнул в изумлении ладонь. Печь отдала холодом, точно встроенный морозильник. Гриша ткнул массивную заслонку и палец едва не прилип к металлу. Да что за чертовщина. Он постоял, вслушиваясь, будто шорох изнутри печи, шипение, мотнул головой, да нет — послышалось. Оглянулся в поисках тряпки, намереваясь открыть задвижку.

— Ружьё куды подевал, окаянный? Выпусти его — найдёт ружьё, беды не будет.

Григорий замер. Этот говор истинного кузнеца не к месту возникающий в голове — напрягал. Гриша припомнил важный совет профессора на этот счёт — не допускать мыслей прототипа, иначе, тот вытеснит сознание. Надо отвлечься, переключится. Хотя вопрос о ружье возник не впервые. Почему именно ружьё нужно искать и кого необходимо выпустить? И почему печь ледяная? Расспросить. Глашу показалось наиболее верным решением.

— Изыди! Изыди ирод!

Григорий встрепенулся, выскочил из кузни, громко затараторил, вышагивая по изрытой колее к дому — У но, доз, трез, кватро, синько, сейс.

Испанский он полюбил со студенческих времён, мелодичный язык, мягкий, тает на языке мятной конфеткой. Гриша и в отпуск стремился выбираться именно в Испанию, отточить произношение, попить густого терпкого вина, побродить по горам. Здесь не было гор, вина и корриды, текли холодные реки, чудно пахло яблоками и сеном, и Грише это нравилось. Другая эпоха, правила, порядки, люди. Словно на прогулке в Парке развлечений, а-ля Диснейленд.

На дворе смеркалось, Глаша постелила себе в светёлке, и прикрывая дверь, спросила — не пойдёт ли отец мастерить в кузню.

Вопрос Григория озадачил.

— С утра пойду доча, зачем в ночь работать?

Грише понравилось называть её дочей, и ещё Глашенькой, точно сладость на языке.

Удивилась в ответ и дочь.

— Так вы батюшка завсегда в ночь работали, ну думаю, он не осерчает, ежели с утра придёте.

Гриша зевнул, раздирая рот до щелчков в челюсти, глаза закрывались, накатывала волной нега, хотелось спать, и только спать.

— А что Глаша, помощник у меня имеется? Не один поди кувалдой машу. Почему не пришёл?

— Так про него и говорила, он в кузне к ночи вас дожидается. Запамятовали, видать, после болезни. Антипом его кличете.

Ответ Григория успокоил, хотя ясности не внёс. Главное, что человек имелся, непонятно почему к ночи приходит, но и ладно, завтра разберёмся. Гриша хотел было о печи спросить — откуда Антип этот, но глаза закрывались словно свинцом налитые, и затушив свечу, он рухнул на кровать как подкошенный.

Тем не менее ночь не задалась и спал Григорий плохо. Снился Игорь Владленович. С пистолетом в руках он прыгал за Гришей по серо-зелёным кочкам болота, вокруг, куда ни глянь шипеть и воняло торфяными газами, гудели истребителями комары и лягушки заунывно тянули похоронный марш.

Григорий, весь в поту, прыгал от Владленовича до первых петухов.

6.

Спозаранку испив молока с утренней дойки, Григорий присел на крыльце размышляя о текущем положении. Времени у него в запасе пару-тройку недель.
Мечников просил не затягивать с возвращением. Гриша вспомнил пункт в договоре «Через тридцать дней оболочка сознание путешественника начнёт слабеть, прототип предпримет активные попытки вытеснение. Во избежание негативных сценариев, не рекомендуется допускать более двадцати двух дней пребывания в сознании прототипа».
Итак: картина, скорее всего в имении Стрельникова, пылится себе в зале, на стенке возле печи, или в изголовье кровати в спальне, размышлял Григорий. И появился нюанс, в оболочке барина — обитает Игорь Талый, по кличке Вагон, цель которого закопать меня, т.е. помощника Степана. Вот только Игорь не в курсе, что я, собственно, ускользнул. Гриша улыбнулся. В определённом смысле даже повезло с солнечной активностью, кому придёт в голову искать меня в теле кузнеца, ха. Только как проникнуть в барские хоромы, вот вопрос.
Гриша вспомнил, дочь говорила, что в злополучный день присылали Андрейку из имения, с просьбой чинить дымоход. И если кузнец ремонт закончил, надо думать о вариантах, а коли печь чадит — позовут ещё раз. Однозначно.

Колокол на церквушки чьи купола блестели из-за тополей, зазвонил к обедне. Глаша наварила картохи, зачистила огурцов с редисом. Разложила тряпицу с горсткой крупной соли, нарезала узкими ломтями хлеба. Григорий умылся, одел чистую рубаху и сидел, макая горячие картофелины в соль, хрустел огурцом причмокивая от удовольствия, тут же жадно глотал жирное молоко из глиняного кувшина. В животе бурлило.
И будто пчела Григория ужалила — возвратный прибор! Срочно забрать, спрятать от греха подальше, в кузницу положить или в хате, в подпол засунуть. Решил заняться этим вопросом сразу же после обеда.
Не успела Глаша и посуду убрать, как у околицы послышался топот, захрипели кони, донесло мужской бас вперемежку с руганью. Гришу, иглой в сердце кольнуло, не к добру.

Дочь отвела край тряпицы на окне, прижалась глазом.
— Барин пожаловал, Пётр Арсенич, да Степан с конюхами. Небось за ружьём пришли.
Григорий вздрогнул сидя на лавке. — Зачем пришли доча?
— Вы от барина вернулись, в руках ружьё. Качает вас, будто пьяны, и криком изошли, и слова-то нездешние, точно песка в голову нанесло. Вы в обморок, а ружьё я припрятала от греха, чтобы не изломалось да не пропало. Барин и так зуб на вас точит, за такую пропажу и дом спалит. Вам ли Петра Арсенича не знать.
— Так что молчала, про ружье-то?
— Запамятовала батюшка, поначалу-то испужалась, а потом вот запамятовала.
Григорий не смог вспомнить, как и зачем притащил в дом барскую вещицу. Как не мог вспомнить и себя в барском доме.
В дверь стучали яростно, едва с петель не слетела под напором кулаков, но входить гости не пожелали, столпились у крыльца. Вперёд выступил высокий, худой мужик в синем сюртуке с оловянными пуговицами, чёрный волос с проседью, лицо нервное в крупных оспинах, в руках хлыст.
— Козьма, сучье твоя голова, а, ну, вылазь из берлоги-то. Барин говорить желает. Где ружьё, подлюка?
Григорий усмехнулся, быстро Владленович в барина вжился, как натурально помещика изображает — красота. Придётся подыграть.
Мужики, коих столпилось позади Петра Арсенича четверо, поглядывали на Григория недоброжелательно и настороженно. Возле забора из кривых жердей задумчиво жевали пожухлую траву рыжие кони.
— Что молчишь, немытая морда?
Барин плюнул под ноги, сдвинул мохнатые брови, но в глаза кузнецу не смотрел, упёрся взглядом в крыльцо.

Вот ведь хам. Григорий встал в проёме двери, щурясь на заходящее солнце. Пётр Арсенич не показался важной фигурой, по-другому Гриша представлял предка, более солидно наверно, респектабельного.
Грише хотелось ответить резкостью, да Глаша просила поосторожничать.

Лицо одного мужика, широкоплечего, с мощным торсом и бычьей шеей (которого Григорий про себя окрестил «борцом»), заливал кровавый подтёк, глаз опух и заплыл, высокий лоб пересекла ссадина.  Не слабо досталось, подумалось Грише, не Степан ли это, больно рожа простодушная. По описанию "инженера " подходит.

Здоровяк смотрел на Григория и в голубых глазах его бушевала буря, губы вздрагивали, куцую бородёнку тормошил ветер.

— Доброго дня, барин, — Гриша поклонился, вспоминая основы поведения восемнадцатого века, — Не извольте гневается, не потерялась ваша вещица.
— Вот ведь подлюка! — вскричал басом «борец», и петух, шагнувший было из-за куста, с перепугу дал дёру. — Вот барин, я говорил не брал, а вы Степану в рожу, а вы Степана плетью! Да зазря силы перевели, я завсегда вам верой и правдой, а этот пёс.
— Молчать! — презрительно перебил Пётр Арсенич, не взглянув в его сторону, — за ложки пропавшие, мельхиор с серебром, не до конца с тебя  ещё спросил, шельма.
Злобная храбрость Степана пеной сошла, словно вспомнив промашку притих, прижал ладонь к заплывшему глазу, крякнул, задев болезненное место. Мужики поодаль потупились взглядами.

Григорий насторожился, выходило следующее; барин, то есть Владленович, выяснил, что Степан — фигура реальная, ни сном, ни духом о путешественниках, и теперь примчался прощупать кузнеца, который оказался в злополучный день в доме. Ну хорошо, надо вести себя естественно, доказательств-то нет.

Окрик барина вывел Гришу из раздумий.
— Где ружьё, ну, неси живо пёс, за провинность отработать придётся.
— Сей момент Пётр Арсенич, — Григорий вернулся в избу, — Глаша, подай ружьё доча.

Глаша, замерла в тёмных сенях, придерживая длинный ствол ружья, накрытый тряпицей.
— Ты батюшка в спор не встревай, отдай и пущай идут с миром. — прошептала дочь, снимая ткань и толкая вещицу барина.
Двухстволка оказалась тяжёлой и неприятно оттягивала руки, как стрелять из такого, кило под шесть, семь, не меньше. Григорий судорожно вспоминал отрывки из энциклопедии про быт дворян, про охоту и прочие премудрости. Перед прыжком читать удавалось урывками, практически на ходу, между строк, что там у ружей имелось — особо не вспомнилось, а в армии он не служил. Вертелся на языке шомпол, приклад, но вроде как не к месту.
Гриша вышел, покачивая в руках оружие точно ребёнка, объявил уверенно,
— Починять надо, кремень вот хотел поменять, механизм чистить.

То ли о ружье он задумался, то ли перепад ступеней прозевал, сложно сказать, но полёт с крыльца получился впечатляющий. Всей тушей на пыльной траве растянулся, уткнулся подбородком в сапог барину, а ружьё хрусть о камень, на котором вечерами Глаша сиживала.
— Ах ты балда, — запричитал Степан, поднимая покалеченную вещицу. — Что же делается Пётр Арсенич, имущество попортил, басурманин.
— А, ну, подай сюда.
Барин перешагнул Григория словно бревно, выхватил ружьё у Степана, обмахнул приклад от пыли краем рубахи.
— Вот поганец, руки тебя оторвать.

На шум Глаша выскочила. Всполошилась, увидев оплошность отца. Метнулась помогать. Григорий сконфуженно стряхнул пыль с порток, с бороды, утёр нос.
— Простите великодушно барин. Исправлю, дайте срок.

Пётр Арсенич с любовью погладил лаковый приклад с изящной, пражской гравировкой изображение птиц и зверей, потрогал погнутый шомпол, оттянул курки и прищурившись всмотрелся в кремень.
— Починять говоришь, ну-ну, не спорю. Только теперь работы по более будет. Шомпол помял. Эх. Я ведь хотел гостям похвастать. К завтрему не сделаешь, девку твою продам к чертям собачьим. Степан.
Побитый вытянулся как гончая на старте.
— Глашку в именье, Анфимье в помощь пойдёт, далее поглядим. А ты, — барин ткнул ружьё в руки растерявшемуся Григорию. — Чини. До завтра срок у тебя.

К полуночи высыпали звёзды, улёгся ветер и затихли птицы, Григорий налил крынку молока и поплёлся в кузню. Зажёг свечу, поставил на стол. Вставил две щепы в медный светец, подсмотрел, как ловко с местным освещением Глаша управлялась.
Пламя плясало в серебре ружья, дохнуло ночной свежестью из открытой двери.

Он представлял себе, как придёт в кузницу, а там ждёт его этот Архип, Антип, как его там правильно, пацан или мужик из ближайшей деревни — неважно, головастый да рукастый, готовый Козьме помогать.

Никого. Под сердцем заныло дурное предчувствие. После отъезда барина с компанией и Глашей, Гришу мутило от возникающего то и дело, голоса истинного кузнеца.
— Изиды дурень. Пропала дочь, замучает теперича барин, из-за тебя остолопа безрукого.
Гриша тогда битый час метался по избе, считал по-испански, пел испанские песенки, вспоминал стихи Пушкина, Лермонтова, Фета. Отчасти помогло, голос удалось выдавить и Гриша, успокоившись, составил план действий; найти помощника, починить ружьё и с утра к барину — вызволять дочь, а там уж, по возможности узнать и про картину.
К ночи голос хозяина тела воскрес, проявился с новой, будоражащей силой.
— В кузню беги ирод, да молоко не забудь помощнику.

Для чего угощать этого Антипа-Архипа молоком непонятно, и Григорий почему-то решил, это как на вредном производстве, типа противоядие от токсинов, ну дым там, метал раскалённый, все дела.
Голос не «выключался», бубнил и бубнил, и Гриша невольно подумал, что в таких ситуациях неплохо бы выпить, чего профессор Медников, кстати, категорически не рекомендовал.

— Алкоголь не стоит употреблять, чтобы вам там Игорь Владленович не рассказывал про пиры, гулянки, тем более запои и прочее. Это красивая обёртка историй для несведущего, — говорил профессор. — Алкоголь снимает запреты, ослабляет контроль. Понимаете, о чём я? Прототипу становится проще вернуться в сознание, это его дом. И вот тут, для прыгуна вероятны дисфункции в виде изменённого восприятие самого себя, попросту говоря — вырубит.
— А дальше?
— Ну что дальше, очнётся прототип после возлияния, болеть будет, но он-то дома повторю, а путешественнику придётся бороться за место в чужом сознании. Вот если оригинал в тот промежуток времени загорится какой-либо идеей, ну, например, крестьян на бунт поднять, или — изобретательством заболеет, пиши пропало, так и останетесь — наблюдателем в чужом теле.
Оставаться наблюдателем желания не возникало, и от ржаной бражки, ароматно булькающей в сенях, Григорий воздержался.
Походив по кузне, потрогав напильники и молотки, Гриша решил времени не терять, печь разжечь, а там глядишь, и помощник подтянется. Дёрнул заслонку. Руки обожгло об ледяные края, про тряпку-то позабыл. Кожу с пальцев содрало вместе с упавшей заслонкой, стало больно, и он дул на ладони, не понимая феномена кузницы.
Морозная стужа, вырвавшись из каменного нутра, заволокла изморозью крепенькую наковальню, а вместе с ней стол, стены, потолок. Всё вмиг покрылось белой блестящей вязью.
Да что же такое происходит, завертелось в голове Григория, где этот чёртов помощник.
— Не буди лиха, пока оно тихо, — загнусавил, забубнил, завыл за спиной голос.
Григорий аж подпрыгнул, повернулся, и от неожиданности прикусил язык.

Приземистый мужичонка в светлой рубахе навыпуск, в красных шароварах и сапогах, с лохматой седой головой без единого уха, припрыгивал взад-вперёд по кузне, щёлкал зубами, похлопывал себя по телесам, приседал и тёр ладонями посиневшие щёки, растирал заиндевелую густую бороду.
— Наконец-то Козьма, измучился я,  обморозился от безделья до смерти.

На Гришу мужичок не смотрел, косился на ладони покрытые шерстью. А шерсть-то в инее. Григорию зябко стало. Глаша про такое явление ничего не говорила, вот попал блин, в семейку Адамс.
Выдохнул, что изо рта пар заклубился, — Антип?
— Антип в печи задницей прилип, в рай не пущают, в печи до срока жарют.
Смысла из шипящей скороговорки Гриша не выудил.

— Что молчишь, заданья не кричишь, кузнец.
Григорий закоченел, зуб на зуб не попадал, принялся вслед за мужичком движения угловатые повторять. Растопырил по-медвежьи здоровенные ручищи, хлопал себя по ляжкам. Как же так, лето в открытую дверь дышит, трава зелёная, комары звенят, лягушки концерт дают.
— Откуда ты взялся Антип? В дверь вошёл?
— То разве дверь, ты глазам своим не верь.

Гриша не верил ни в чертей, ни в привидения, ни в гадалок. И ужасы никогда не смотрел и читать не любил мистическое. Фантастику — да, обожал. Лем, Азимов, Кларк, и,  сагу «Звёздные войны».
Да, это в той жизни ни во что не верил, а в этой — вот оно мистическое, стоит, шепелявит, золой воняет да травой перепревшей. Кто у кузнеца в помощниках, бес, домовой, леший, поди разбери, явно потустороннее. Мысли Григория кружило, коленки ослабли и подгибались, подмышки разом взмокли.
— Почему так холодно?
Мужичонка не ответил, поднял глаза жёлтые, будто песка в них насыпали, взял осторожно со стола крынку глиняную, понюхал.
— Без примесу не будет в деле весу.
Какую ересь несёт этот бес, Гришу разозлили эти словесные выкидыши.
—Проще изъясняйся Антип, какого примесу?
Мужик оскалил жёлтые клыки, и Григорий вздрогнул от милой улыбки, зубы-то прям волчьи. Оскал этот, не располагал к душевной беседе.
— Кровушку ты не добавил.
— Чего?
— Того, надоть кровушки налить, — Антип облизнулся, а язык как у телёнка, широкий, мясистый, в чёрном налёте, как в рот-то вмещается.
Убежать, залихорадило Григория, забрать прибор эвакуации и валить к чертям собачьим из этого времени, да в одно место такие экскурсии, кто об этом предупреждал, и в инструкции ничего про бесов, домовых и прочую нечисть не сказано. Сожрёт ведь сука. Но всплыла в воспалённом сознании картина мальчика в красном, вопрошавший взгляд деда — неужели не сможешь внучок, глаза Глаши, полные слёз, тревожный шёпот перед отъездом — не волнуйся батюшка, ружьё починишь и вернусь я. К Антипу иди, он поможет.

Вот этот? Ну, значит поможет, раз и Глаша, и голос кузнеца о том талдычат. И Гриша успокоился разом, дрожать перестать.
— Ну так как, отольёшь кровушки, вот и ножик есть.
— Так пей.
— А договор? Неужто забыл опосля лихорадки?
— Откуда про болезнь известно?
— Ты кузнец, с берёзы свалился? Я ж трескун, всё знаю, неделю тебя жду не дождусь, хорошо девица прикармливала.

Трескун, господи кто это, озадачился Григорий, про такого не слышал никогда, домовой какой новый, чёрт в штанах — вон и руки в шерсти, или это лапы уже, не знаю, но точно из их, бесовского рода-племени. Угораздило же вляпаться.

Мужик выждал паузу, посмотрел пристально на Гришу, поддёрнул плечами и сглотнул молоко разом, запрокинул голову. Поставил крынку, оттёр бороду ладонью.
— Хорошо!
— Работать пора Антип, — Гриша подхватил холодную сталь двустволки, провёл ладонью по прикладу. — Вот штуковина, видал когда-нибудь? Кремень на замену, шомпол погнут. Сумеешь исправить?
— Ружжо говоришь, — Антип вскинул жёлтые глаза, — Дай гляну.
Свеча затрепетала от быстрых движений мохнатых рук. Небрежно повертев оружие, Антип взвесил его на руке, причмокнул.
— Одиннадцать.
— Что одиннадцать? — не понял Григорий.
— Одиннадцать душ из него загубили. Двенадцатая на подходе, ждёт своего часа.
— Фу ты, откуда знаешь, — Григорий оторопел, только раз подумал, что неплохо Талому в лоб пулю пустить, и домой. Вот ведь Антип может он и мысли читает?
— И кто же двенадцатый, не я ли случаем?
— А ведь ты не Козьма, — Антип отшагнул и обошёл Григория по кругу, с ружьём наперевес как солдат на посту. Вгляделся, словно видел впервые. Потом встал за спиной, зафыркал носом у шеи.
След взял, напрягся Гриша и задержал дыхание в глупой надежде, что поможет.
— Не пойму, с виду Козьма, а пахнешь — страхом, по голосу Козьма — а говоришь непривычно. Чую подвох кузнец, чего замыслил?

Григорий судорожно вспоминал фразы из фильмов, книг, где люди общались со всякого рода нечестью, ничего на ум не приходило. Уверенности побольше, страх не показывать, мыслей Антип не читает, уже хорошо.
— Ты чуйку подбери да за работу, до первых петухов успеть бы.
— Нет, кузнец, не ты это, не будет тебе помощи! — Антип затрясся. — Не ты это, Козьма.
Завыло по углам, застучали ухваты по стенам, закрутились обручи. Гришу будто водой окатили, страх потом вылился. И вскочил он, Гриша, а заорал настоявший кузнец.
—А ну, лезь в печь, а то молитвой буду жечь.
Как-то в рифму получилось, успел подумать Гриша, вываливаясь из дверей кузни в тишину ночи.