Вацлав МИХАЛЬСКИЙ. Мимоходом.
Она всегда ездила в Москву и из Москвы в плацкартном вагоне: во-первых, гораздо дешевле, чем в купейном, — на ее профессорскую зарплату в купейном не наездишься, а во-вторых, как-то спокойнее — в плацкартном открытое пространство и всё на виду, а в купе — мало ли на кого нарвешься — и деться некуда. А ездить туда-сюда ей приходилось два раза в неделю — институт, в котором она преподавала, был на севере Москвы, а город, в котором жила, почти на триста километров западнее.
В тот вечер она, как обычно в поезде, пыталась уснуть хоть на часок и думала обо всем понемногу: то о группе, в которой пела в студенчестве, то о богатом цыганском доме, в который ходила учить хозяйских детей музыке. Дом был не просто большой и богатый, но и подчеркнуто помпезный. Огромный телевизор в этом доме стоял на спине согнувшегося в три погибели бронзового раба. Почему-то об этом телевизоре с диагональю метра в полтора и о согбенной бронзовой скульптуре величиной с человека средних размеров она сейчас и думала. А вот дети богатея были по-настоящему способные к музыке и прилежные в учебе.
— Вот здесь вам будет удобно, и если что — я всегда под рукой, — сказала, судя по голосу, молоденькая проводница, вводя в отсек грузную пожилую женщину в длинной черной юбке до пят, толстой шерстяной кофте и поверх черного шерстяного платка черной бархатной шапочке.
Благодарно кивнув проводнице, новая попутчица с трудом улеглась на противоположной плацкарте, закрыла глаза и заснула как по команде.
«Монахиня, — подумала она о попутчице и стала вспоминать, как называется ее черная бархатная шапочка. — Как-то она называется? Я ведь слышала и читала у классиков. Как?» Нет, не вспомнила и тоже задремала.
Стук колес под полом вагона приглушал энергичное посапывание внезапно уснувшей монахини, и оно не только не раздражало, но даже как бы и убаюкивало ее, навевая память о тех временах, когда она была совсем крохотной девочкой, и бабушка Шура катила ее куда-то под мелким армавирским дождиком в коляске с поднятым верхом. Катила и приговаривала: «Скоро год нашей Ильке, скоро год!» С тех пор она и запомнила навсегда и этот серый дождик и смутно видимое за его завесой бабушкино лицо, и особенно рельефно полосу света, вдруг взявшуюся ниоткуда и пролегшую наискосок через струи дождя. Эта светлая, искрящаяся по краям полоса света из ниоткуда в никуда всегда была для нее загадкой — и в детстве, и в юности, и сейчас, в зрелые годы. Так что если бы ее спросили: ваше первое впечатление в жизни? То она бы ответила: живая полоса света среди серого, как будни, дождика. Увидеть в своем воображении эту полосу света вновь всегда было для нее добрым предзнаменованием.
«Время идет, а полоса света всё та же — значит, будет и у меня еще что-то хорошее», — подумала она, и тут же на боку ее попутчицы зазвонил мобильный телефон. Та нашарила его в кармане кофты и заговорила, не поднимаясь.
— Алё? А я без вещей. Да, вещи насельницы потом машиной привезут. И тебе, миленькая, Ангела-Хранителя, и тебе. Да, всё милостью Божьей, всё милостью. Испроси благословения у батюшки Арсения, непременно испроси. Да, а как же, меня насельницы тамошние будут встречать, а как же…
Разговор неожиданно прервался. Монахиня покрутила в отекшей руке черный кнопочный телефон, потрясла им, еще раз сказала: «Алё?»
— Здесь так бывает, — утешила она монахиню, — бывают места по дороге, где связь обрывается.
— Бог с ней, со связью, — равнодушно сказала монахиня, с трудом присаживаясь на полке и поправляя надетую поверх платка маленькую шапочку из черного бархата, ворсинки которого даже чуть-чуть поблескивали в желтоватом сумраке вагона, видно, бархат был очень хорошей выделки.
Взяв со столика свой пластмассовый контейнер с листьями салата, она принялась есть.
— Ты не из Рерихов будешь? — неожиданно спросила монахиня, и голос у нее теперь был не елейный, как при разговоре по телефону, а грубоватый, отрывистый, из тех, о которых говорят «командный».
— Нет.
— А то приезжал к нам один такой Рерих — тоже всё капусту жевал.
— А куда это — к вам?
— В монастырь, куда же еще.
— Да, конечно, вы ведь монахиня.
— Нет, я игуменья, — сказала попутчица, еще раз поправляя на голове черную бархатную шапочку.
— Игуменья — это ведь главный человек в женском монастыре?
— Люди, деточка, все главные.
Помолчали.
— Поёшь? — цепко взглянув в лицо попутчицы маленькими серыми глазами из-под густых, очень широких и совершенно седых бровей, спросила игуменья.
— Что вы имеет в виду?
— Песни поёшь?
— Пою. А откуда вы знаете?
— Так я не знаю, я спрашиваю. Вижу, ты бы и у нас в хоре пела. А насчет себя скажу, как есть. Меня за штат вывели, и вот еду переводом в новый монастырь.
— А как называется ваша бархатная шапочка? А то я думаю-думаю и не могу вспомнить.
— Камилавка.
— Спасибо. Камилавка — теперь запомню. А вы уехали, чтобы не мешать новой игуменье работать?
— А ты не глупа, — усмехнулась старуха, — приятно отметить. Зови меня Анной.
— Спасибо, Анна, а я Ирина. А как у вас эта камилавка на голове держится?
— Да проще простого — две шпильки-невидимки к платку — и держится. А ты любопытная, значит, пока молодая.
Еще помолчали в свое удовольствие, а потом матушка Анна продолжила беседу.
— У нас такой порядок: когда тебя выводят за штат, ты имеешь право выбрать во всей России любой монастырь и доживать там свой век. А мне не надо далеко ехать, мой любимый район поблизости, там прошла моя комсомольская молодость. Ты молодая, небось, комсомол и не помнишь?
— Помню немного по школе.
— Да, а у меня там райком был. Я чего на поезде — в машине меня теперь укачивает. Да и этим поездом я, бывало, в Москву ездила на совещания, на пленумы, на съезды — вот и захотелось напоследок проехаться, как в молодости, — плацкартом, вспомнить тот стук колес, те запахи, то наше гоготанье — всегда компанией ездили, и всё было смешно, и здоровье казалось вечным, да я его просто не замечала. Бывало, слышу, старые все спрашивают друг друга про давление: «У вас какое давление?» Слушала и думала: и чего они бормочут, чего может давить — ерунда какая. По медицинским учебникам знать знала, а в ум не брала. Я ведь фельдшерско-акушерское училище окончила, с красным дипломом, а не что чтобы просто дурочка с переулочка. Чужая боль не болит — это все только к старости осознают, на собственном опыте. Да, у меня тут райком был, а монастырь уже при новой власти восстановили из разрушенного.
— А вы с игуменьей нового монастыря знакомы?
— А как же, она, как и я, бедовая была — мастер спорта по конному спорту, а по работе — химик, где-то на закрытом заводе трудилась под Горьким, который сейчас Нижний Новгород.
— Так вы бывший инструктор? У моего папы один знакомый был комсомольским инструктором. Подержанными автомобилями торговал, а потом, как пришла новая власть, вдруг в начальники выбился и разбогател, говорят, у него в Англии и дом, и замок с башнями, и сам он там поселился.
— Да, что скрывать, — вздохнула Анна, — прохиндеев среди наших хватало, особенно они развелись в последние годы советской власти. Прямо на ходу подметки рвали… Раньше говорили: смелось города берет. А у нас получилось — не смелость, а наглость и бесстыдство. А твой папаня чем торговал? — с ехидцей спросила игуменья.
— Мой папа — военный летчик-испытатель.
— Прости, деточка, прости меня, злоязыкую, всё не успокоюсь, — очень искренне сказала матушка Анна. — Летчик-испытатель — это не шутки, это настоящий человек, без подделки. Прости меня, Господи! — Матушка Анна троекратно перекрестилась, и тут Ирина впервые обратила внимание, что на широком отечном запястье попутчицы висят короткие четки с черными камешками.
— Я, Ирина, была секретарь райкома — по идеологии. Но это ты не поймешь, сейчас идеологии у вас нет. Большое удобство для жуликов. Поэтому ее и нет.
— Матушка Анна, включите хоть утюг и оттуда услышите, как всё у нас хорошо и прекрасно, а вы говорите — нет идеологии. С утра до вечера по телеку барабанят.
— Ты, деточка, не путай пропаганду с идеологией. Идеология — это шкала ценностей, духовных ценностей и перспектив развития общества. Идеологии у нас нет. Ладно, давай о чем-нибудь другом.
— Вот вы едете в новый монастырь, а там ведь есть игуменья, значит, вас будет две?
— Нет, две не будет. Я за штатом, и у меня никаких служебных полномочий, а зваться я буду игуменьей — это так. Вот ты учительница, по книжке твоей английской вижу — английского языка. Так?
Ирина кивнула в знак согласия — она ведь к своей профессорской зарплате, действительно, еще и подрабатывала репетитором То, что игуменья увидела в ней учительницу английского, было правдой, хотя и не всей — она еще давала уроки игры на игры на гитаре — ведь на одну профессорскую зарплату сейчас семью не прокормишь.
— Так вот, — продолжала игуменья, — а теперь вообрази, что ты не училка, как вас детки зовут, а профессор. Да, профессор, но уже не читаешь лекции, потому как по старости тебя за штат вывели, а почетное звание профессора за тобой остается на всю жизнь. Понятно?
— Понятно, — смутилась Ирина, которой уж очень не хотелось козырять перед игуменьей своим профессорством.
Помолчали под стук колес. В дороге со случайными попутчиками и говорить, и молчать легко.
— А вы до того, как в свой райком пошли, были фельдшером?
— Да, я фельдшерско-акушерскую школу окончила, ну, это ты слышала. С первого курса много подрабатывала в роддоме, а с третьего стала в училище комсоргом, ну, и пошло-поехало. После училища сразу направили меня в Москву в ВКШ — Высшую комсомольскую школу — Вишняки-Владычино, может, слышала?
— Нет, как-то не приходилось.
— Я детдомовская, к общественной жизни привычная.
— А родители? — робко спросила Ирина.
— В войну погибли, я их не помню. Так что я с мальства общественная. А как в монастырь пошла? Это длинная история — вот заедешь когда-нибудь меня проведать, тогда и расскажу.
— А насельницы — это кто?
— Монашки.
— А послушницы?
— Это кандидатки в монахини, их берут с испытательным сроком на один год. Дают послушание — работу.
— А трудницы кто? А то я слышать слышу, а знать не знаю.
— Трудницы — это которые приезжают в монастырь поработать, кто на время отпуска, а кто на субботу и воскресенье.
— А такие есть?
— Сколько угодно. У меня одна трудница Нина Михайловна — замечательный врач, настоящий, больничный — всегда приезжает и всем готова помочь в любую минуту, всех выслушает, всех, кого надо, простучит, леченье назначит.
Помолчали. Игуменья Анна перебирала четки. И время от времени взглядывала на Ирину из-под широких седых бровей, хотя и выцветшими, но всё еще как будто бы молодыми глазами человека в ясном уме и твердой памяти. Смотрела, смотрела и наконец сказала:
— Я вот смотрю на тебя сейчас, Ирина, и вижу в душе твоей свет — новый, тайный. Он мало к кому приходит, ты его береги, но молчком. Поняла? И ни слова, ни полслова про свой интерес… он у тебя настоящий.
— Хорошо, — дрогнувшим голосом, чуть слышно проговорила Ирина, застигнутая врасплох тем, как точно угадала игуменья состояние ее души.
— А «свет» и «свят» — один корень…
— Не знаю. Может, и один, — сказала игуменья.
Помолчали.
— А зачем человек из Рерихов в ваш монастырь приезжал? — спросила Ирина, чтобы перевести разговор.
— А он ко мне приезжал. Говорит: земля слухом полнится, что вы целительница. А я ему: да какая я там целительница — просто фельдшер-акушер, ну, кое-когда кое-что еще и душой угадываю — только и всего. А народу много не надо, народ чуда хочет — другой надежды у народа нет. Вот всякая малость и кажется людям целительством, особенно женщинам, так и про меня говорят. Не от того, что я такая, а потому, что у людей надежды очень большие. Думаю, что они и спасут Россию. Вера, Надежда и Любовь — другой защиты у нас нет.
Помолчали. Игуменья прилегла и вмиг заснула, а минут через пять-семь проснулась, села и сказала:
— Конечно, и мы не ангелы были, но не такие пустые и смрадные, как эти. И лицемерие было, и ложь, и доносительство, всё было, но мы хоть на словах призывали к хорошему, а эти первым делом слово рушат, наверное, их большие командоры знают, что «вначале было слово», вот и пихают свою английскую писанину куда ни попадя. Далеко смотрят, черти склизкие, да Россия всё равно вывернется, я это знаю, как «Отче наш».
Вагон сильно качнуло.
— Как на стрелках кидает, — сказала игуменья, — дорогу пора ремонтировать. — И неожиданно добавила: — А я в миру веселая была, три раза замуж выскакивала, а деток Бог так и не дал.
– Хм… — улыбнулась Ирина. — И я третий раз замужем. Бывают же совпадения — кому расскажи, не поверят!
— А как же, — сказала игуменья Анна, — на совпадениях мир держится. А не поверят те, кто жизни не знает, чего с них взять. А то, что мы с тобой по три раза выходили, — это и не наша вина. Правда, я всегда как-то впопыхах выходила и не то что бы через силу, но и не то что бы… даже не могу сказать как — как-то так, мимоходом: раз и в дамки. Да-а, мимоходом. Всю жизнь бежала-бежала и всё наспех, всё мимоходом, всё некогда было остановиться и оглянуться, как-то так… пока в монастырь не ушла. А родную душу встретить — большая удача, мало кому дается. А обоюдную родную — вообще редкость, может, на сто тысяч раз бывает. Но мы об этом уже говорили. Да, так я сейчас думаю. Не по чину мне так думать, а я так думаю. Прости меня, Господи! — Матушка Анна троекратно перекрестилась.
— Спасибо, — сказала Ирина, — вы первая так мне говорите. Спасибо.
— Не переживай, деточка, не мучайся. Если дал тебе Бог новый свет в душе, не пренебрегай им. Всё приходит и всё уходит. На всё воля Божья. Спой лучше мне что-нибудь хорошее. Я когда-то в казачьем хоре пела, я ведь с Дона. Эх, молодцы донцы́!
— А я родилась на Кубани. У вас донцы́, а у нас кубанцы́. Я тоже когда-то в вокально-инструментальном ансамбле пела.
— Так спой.
— Люди спят, ничего?
— А ты тихонько — не вполголоса, а хоть в четверть — у меня слуховой аппарат швейцарский, я услышу. Спой тихо-тихо.
Ирина собралась с духом и запела:
По Дону гуляет,
По Дону гуляет
Казак молодой.
А дева там плачет,
А дева там плачет
За быстрой рекой…
Ирина знала, что эта казачья песня может быть хороша и без инструментального сопровождения, а капелла.
Игуменья хорошо слышала чистый голос Ирины, а под полом вагона четко стучали литые колеса:
Донцы́!
Кубанцы́!
Донцы́!
Кубанцы́!
— Спасибо, уважила, — сказала игуменья, выждав, когда в желтоватом сумраке вагона растаяли последние звуки песни. — Славно ты поешь, а я так уже не могу.
— Но ведь могли.
— Могла, — уверенно сказала игуменья, и ее большое лицо осветила почти молодая улыбка. — Могла!
— Я два раза в неделю этим поездом езжу, и одна попутчица испанскую поговорку мне сказала: «Никто у меня не отнимет то, что я уже станцевал».
— Хорошая попутчица, молодец. И поговорка правильная, за это тебе еще раз спасибо.
— Матушка, — заглянула в отсек проводница, — через десять минут ваша станция.
— Спасибо, миленькая, за заботу.
Проводница кивнула и ушла к себе.
Помолчали.
— Быстренько я с тобой проехала, — сказала игуменья, — так и жизнь пролетает: начало и конец, а середины как будто и не было. С каждым годом всё быстрей и быстрей.
— Да, как говорила моя бабушка Шура: «Заснула девочкой — проснулась бабушкой». Раньше я ее не понимала, а сейчас начинаю понимать.
— Ничего, деточка, всё наше — и прошлое, и настоящее, а о будущем одному Господу Богу известно.
— Матушка Анна, а вы не обращали внимание, что, когда переезжаешь с одного места на другое, жизнь как бы увеличивается. Новые пространства как бы растягивают время. Как думаете?
— Пожалуй, это так, но я не задумывалась, — отвечала игуменья, — о многом мы не задумываемся. Я это только в монастыре поняла, в своей новой жизни.
— А вы во сколько лет ушли в монастырь?
— В сорок четыре.
— Ой, и мне сейчас сорок четыре, — испуганно сказала Ирина.
— Ну и что? Это раньше испокон веков говорили: сорок лет — бабий век. А сейчас так не говорят. По нынешним временам — это еще молодость и даже не вторая, а первая. Да ты и не монастырская, ты мирская, и свет у тебя в душе, вот что главное. Живи смело и радостно — так я тебе желаю. Захочешь навестить — приезжай, монастырь тут все знают. Давай, ты ещё номер скажи. Я в свой телефон потыкаю, и у тебя мой зазвонит.
Ирина диктовала цифру за цифрой, игуменья нажимала кнопки своего телефона толстым указательным пальцем, нажала позвонить, но звонка не последовало.
— Не звонит, — удивилась игуменья, — я правильно набрала — посмотри?
— Правильно, — посмотрела Ирина, — но здесь так бывает. Провалы связи на дороге. Давайте я вам позвоню.
Игуменья назвала свой номер. Ирина позвонила, но тоже безуспешно. А поезд тем временем сбавил ход, замелькали в окне размытые огни станции.
— Давайте, матушка, я помогу вам сойти, — появилась в отсеке проводница.
— С Богом, деточка, — перекрестила Ирину игуменья, — живи смело, но молчком. Ты меня поняла?
— Да, — едва слышно проговорила Ирина и благодарно прикоснулась виском к плечу монахини.
Вагон резко бросило в сторону, матушка Анна покачнулась всем своим грузным телом, но Ирина успела удержать ее, крепко обхватив обеими руками.
Тут же на помощь подоспела и молоденькая проводница.
— Как тормозят — безобразие! — горячо возмутилась проводница. — Спят, спят, а потом — бац по тормозам!
Проводница повела игуменью под руку, а Ирина пошла следом за ними.
В тамбуре было холодно, и колеса под полом лязгали громко, с шипением — поезд подошел к перрону и, наконец, остановился. Проводница открыла тяжелую металлическую дверь, опустила металлическую ступеньку — резко пахнуло в лицо почти ледяной ноябрьской свежестью. Проводница помогла игуменье сойти на землю и весело сказала:
— Счастливого вам всего-всего, матушка!
— А тебя саму как зовут? — спросила ее игуменья.
— Ирой.
— Вот между двумя Иринами я и загадаю на счастье, — благодарно кивнув проводнице и также вышедшей на перрон своей попутчице Ирине, сказала игуменья: — Я помолюсь за вас, девочки Ирины! Помолюсь! Господь услышит! — Она, кажется, хотела еще что-то сказать, но тут же налетели, как грачи, все в черном, встречающие ее насельницы, заговорили все разом что-то быстро-быстро, запричитали как будто от радости.
Ирине показалось, что причитали монашки не очень искренне, хотя при этом все и крестились.
«Просто я успела ее полюбить и ревную, — подумала Ирина.
— Ирина, пойдемте, — тронула ее за руку проводница Ирочка, и они вошли в вагон. Проводница подняла ступеньку, закрыла дверь, поезд тронулся, и стали медленно отплывать огни станции с какой-то неоновой рекламой, перрон и удаляющиеся с него куда-то вниз насельницы и игуменья.
— Не бойтесь, я вас разбужу, — сказала проводница, — поспите, вам еще два часа ехать.
— Спасибо, — поблагодарила пассажирка, прилегла на правый бок, смежила веки и задремала как-то само собой в покачивающемся вагоне, как дремала в покачивающейся детской коляске, и белая искрящаяся полоса света перечеркивала наискосок серую муть.
Ирина дремала, и виделось ей, как розовые облака заходят за Белые Карпаты: таинственное зрелище и довольно красивое. Раньше она никогда и не слышала, что есть на свете такие горы — Белые Карпаты. Оказывается, есть. Много, о чем мы не слышим годами, десятилетиями, а однажды и услышим, и увидим воочию. Розовые облака заходят за невысокие зеленые горы — и скоро наступит ночь. Спать, спать, спать — под стук колес…
В желтом сумраке плацкартного вагона кажется, все дремлют.
Иногда она приоткрывает веки и ей чудится, как сквозь желтоватую пластиковую обшивку вагонных стен проступают другие стены — старинного темного дерева с бронзовыми поручнями вдоль прохода и канделябрами, в которых горят свечи, — пламя их покачивается на стыках рельс и отбрасывает живые тени вокруг — тени, движущиеся в каком-то совсем другом времени и другом пространстве… Каком?
Кажется, это девятнадцатый век…
И, конечно, вагон первого класса.
«Нет-нет — это не “Анна Каренина”»! Ни в коем случае! Хотя духами пахнет, но это, кажется, от меня. Наверное, другие люди не то вспоминают, а мне мерещатся повсюду литературные реминисценции — воистину, ученость наехала», — усмехнулась Ирина.
Под стук колес и мерное покачивание вагона дрема набирала силу и медленно переходила в сон. И снился Ирине свет, вернее, какие-то отрывочные размышления о нем: «Свет — это смысл. Свет — почти равен осознанию. Когда что-то проступает из темноты — только тогда мы можем воспринять его. Свет — это жизнь и рост. И красота. Это блеск и сияние. И цвет. Свет — наполняет нас. Луч света высвечивает самое важное. Свет — это мир, целый мир».
И вдруг ей показалось, что свет уходит из ее души. Как будто какая-то сосущая воронка образовалась в груди, и из нее со свистом и грохотом вытягивало свет, ее сокровенный свет. С каждым мгновением вытягивало все сильней, сильней, и вот он уже замелькал перед ее глазами, уносясь очень быстро — даже сквозь веки она отчетливо видела его летучее мелькание. С леденящим кровь ужасом Ирина открыла глаза — это пролетел мимо встречный поезд, с грохотом и мельканием света и тьмы.
— Господи, спаси и сохрани! — перекрестилась она, думая как-то сразу и о свете в своей душе, и об игуменье, и о юной проводнице. — Хорошая девочка эта проводница. Небось, сразу после школы пошла работать. Заботливая, а я даже в лицо ей не взглянула ни разу — действительно, все мимоходом, как сказала игуменья. «Мимоходом — двусоставное наречие. Обозначает обстоятельство образа действия. Отвечает на вопрос как», — почему-то промелькнуло в ее голове. Вся ее жизнь была в словах. Недаром в неполные тридцать лет она стала доктором филологических наук. Вспомнила, как счастлив был ее отец, как он гордился ею! Он и сейчас гордится, ее любимый папа, значит, она не зря старалась преуспеть. Его радость стоила свеч, — подумала она и тут же вспомнила, как в недавней лекции рассказывала студентам, откуда пошло выражение «игра стоит свеч» — из среды картежников, которые в прежние времена играли в карты при свечах. Свечи стоили недешево и покупались на долгий зимний вечер за общий счет игроков. Если ставки были маленькие, то получалось, что выигрыши не покрывали даже затрат на сгоревшие свечи, то есть «игра не стоила свеч».
— Не пьет, не бьет, — вдруг услышала она рядом и приоткрыла глаза: на боковой плацкарте сидели за раскладным столиком какие-то новые пассажирки — лиц она толком не разглядела.
— Чего тебе? Не пьет, не бьет, — назидательно говорила та, что постарше, той, что помоложе. — Сейчас многие женщины содержат свои семьи. Ну и что? Муравей, например, если ему надо, может тащить груз в три раза тяжелее самого себя.
Голос старшей показался Ирине знакомым, а младшая помалкивала.
Вдруг поезд стал явно притормаживать, и вошедшая в отсек проводница сказала ей:
«Вот так всегда, — с улыбкой подумала Ирина, — только начнется самое интересное, и сразу — стоп, приехали!»
«Все счастливые семьи похожи друг на друга…» — вспомнила она машинально.
В полутемном тамбуре она мимоходом по-свойски пожала проводнице руку и, так и не взглянув ей в лицо, ступила на заснеженный ночной перрон своей станции.
8.IX.2022
