Евгений РАЗУМОВ. Это ангелов падают тени.

* * *

Останутся письма. (По сути, — уже в никуда,

уже ниоткуда.) Зачем их писали, Саида,

деревья и птицы; и наши с тобой города;

и мы, получается?.. От заоконного вида

 

пора отвыкать. (Говорят человеку глаза.)

А он по привычке находит зацепку в июле,

где ты родилась, где летает еще стрекоза,

где яблоки зреют, где мы навсегда не уснули.

 

«И это зачем, получается?..» — думает клен.

(Ему за окном, очевидно, виднее, Саида.)

Я помню, Саида, что был я когда-то влюблен.

И адрес писал на конверте (я помню) — Колхида.

 

(Ну, может, правее, где бродит еще Геродот

среди пастухов, именуемых...) Впрочем, не надо

себя возвращать в этот месяц, тем более — год,

где горечь сулит древнегреческий вкус винограда.

 

Останутся письма... (Рука не бросает в огонь.)

Июль за окном... (Повторяемость яблок в природе.)

И, может, — душа. (На которой осталась ладонь

Твоя — отпечатком.) Закладка моя в Геродоте.

2.1.2016

 

* * *

Так бы и шел бы по снегу Увы-Человек,

в коем душа обитает согласно природе,

где эта птица летает и где этот век —

вроде картинки и памяти чьей-то навроде.

 

Только Увы-Человеку за сорок уже.

(За шестьдесят, если паспорту верить отчасти.)

Много чего у него, говорит, на душе,

чтоб говорить поперечному-встречному «здрасте».

 

То-то молчит... то-то трогает пикой сапог,

то есть башмак, то есть ногу в чулке из оленя.

За шестьдесят на земле он изрядно продрог.

(Что-то скрипит, говорит он, вдобавок в колене.)

 

«Ну, ничего... отдохнем», — говорят башмаки.

«Горло промочим», — ему обещает баклага.

«Экие вы, — он потрогает грудь, — дураки!..

Зря, что ли, воет четвертые сутки собака?..»

 

Дескать, увы, окончательно кончится лес,

где догонял, если памяти верить, оленя.

Даже молитвы — и той остается в обрез.

Птицы летят?.. Это ангелов падают тени.

5.1.2016

 

* * *

Потрясающий мужчина в потрясающей черкеске.

Он кинжалом потрясает. (Он, наверно, янычар.)

Ну, а я... Всего лишь поезд, смотрит из-за занавески

где старик (почти) сегодня на вчерашний на анчар.

 

Он (старик) любил когда-то это место на планете,

то есть девушку, конечно, что приходит из-за гор.

«Путы жизни», — ты сказала?.. Поезд вышел на рассвете,

но приехал ли куда-то — не известно до сих пор.

 

«Где застрял?» — не спросят люди (например, у семафора).

Может, в памяти ущелья, там, где горная река?..

Или около аула, где тебе родиться скоро

суждено?.. (Куда забросит этот поезд старика?..)

 

Он (старик) любил когда-то эту яблоню до неба,

под которой ты стояла, ты — ресницы опустив.

Кто еще тебя полюбит ТАК?.. (Отчаянно и слепо.)

Кто тебя ТАКОЙ услышит?.. (Твой божественный мотив.)

 

Потрясающий мужчина в потрясающей черкеске?..

Что ж... Возможно. Ведь возможен этот мир и без людей.

Поезд встанет у перрона. И не дрогнут занавески.

Только ржавчина покроет груды тряпок и костей.

8.1.2016

 

* * *

Я назову тебя «роман», куда тропическая ночь

вовсю совала лепестки, дурманя голову мою.

И ты опишешь мне ее — цветов таинственную дочь,

перед которой до сих пор, представь, в душе своей стою.

 

Почти Гоген, чей чемодан увез куда-то пароход,

где курит трубку капитан, где люди белые живут.

А я — живу?.. Не знаю сам. Живу — уже тридцатый год.

(Без той, которую то там встречаю в памяти, то тут.)

 

Она по-прежнему юна и ходит снова голышом

среди кумирен прошлых лет, среди деревьев и травы,

где мы на острове живем (конечно же, на небольшом),

где, может быть, хотели б жить и вы, и вы, и вы, и вы...

 

А что же времени пила, что пилит всякие цветы

на всяком дереве, — она обходит остров стороной?..

Не знаю. Это-то как раз, роман, мне и опишешь ты,

хотя бы в двух словах, ага, хотя бы строчкою одной.

 

Зачем Гогену чемодан?.. Зачем и мне теперь Париж?..

Ведь у романа есть конец, совсем другие где несут

цветы... Так пахнет пароход, где курят, видимо, гашиш,

где больше дочери цветов не встречу я ни там, ни тут.

10.1.2016

 

* * *

«Нет никакой Саиды», — я написал в романе,

где над букетом белым (помню) кружили осы.

«Да и была ли?..» — спросят люди-вавилоняне,

те, что наги сегодня, те, что сегодня босы.

 

«Где их туники-тоги? Где, — говорю, — браслеты?..»

Ветер молчит над Тигром. И над Евфратом — тоже.

«Нет никакой Саиды тридцать второе лето», –

осы жужжат хитином. «Тридцать второе?.. Боже!..» –

 

не говорит мой разум (там, где болело сердце).

Не говорит — но слышу: наши смеются дети

там, где в раю открыта (так показалось) дверца,

там, где «люблю» — чеканка на золотом браслете.

 

«Где тот браслет, Саида?..» — над камышом Евфрата

(голос того, кто умер), над перегноем Тигра.

Тридцать второе лето — это уже расплата

за одуванчик рая, что щекотал мне икры.

15.1.2016

 

ПОСТСКРИПТУМ

 

П.Корнилову

Когда в романе проползет из Магадана паровоз,

в котором пьяный кочегар трезвее, может быть, луны,

вы посмотрите на него, но — с юмором, но — не всерьез,

хотя, конечно, тоже вы бывали чем-нибудь пьяны.

 

Допустим, юностью другой. Допустим, вереска дымком,

который стелется сто лет, допустим, боже мой, назад.

«А ведь не надо тосковать, роман, наверно, ни о ком», –

роману, Павел, говорю — и сам не рад, и сам не рад.

 

Что, пачку писем развязав, я окунулся с головой

туда, где сотню лет назад, наверное, тот вереск цвел.

А что же пьяный кочегар?.. (Вы спросите.) Живой. Живой.

Вон — курит трубочку свою: из Магадана еду, мол.

 

Мол, в Симферополь, где хурма и прочий зреет виноград,

который — новое вино, который — женщина в ночи.

Я пачку писем развязал — и сам не рад, и сам не рад.

(Ведь там от города Ее лежали, боже мой, ключи!..)

 

Но — поезд ехал не туда. Но — время кончилось любви.

А у другого был уже другой, наверно, циферблат.

«По-адыгейски будет как, — Ее спрошу я, — се ля ви?»

А что же пьяный кочегар?.. Не виноват. Не виноват.

16.1.2016

 

 

* * *

Внуку

Тебе придумают судьбу, которая — другая.

А та, которая хранит, кому-то не нужна.

И запакует чемодан слона и попугая.

(Не пикнет даже хоботок у этого слона.)

 

И этот плюшевый народ уедет на бибике —

туда, где будет хорошо (кому-то — не тебе).

А я?.. Я, мальчик, напишу вослед четыре книги.

О чем?.. О том, не значу что уже в твоей судьбе.

 

Я не сопьюсь среди зверей — енота и собаки,

точней — енота и кота. (Собаки тоже нет.

Она сбежала без тебя, точней — ушла в дворняги.

Такая плюшевая вся. И погасила свет.)

 

Я просто тихо закурю на кухне сигарету.

(Хотя лет десять не курил.) Еще — утру слезу.

Ведь я отсюда никуда, мой ангел, не уеду.

Ведь я енота и кота тебе не привезу.

 

Туда, где будет хорошо (кому-то), вероятно.

Молиться буду о тебе, мой мальчик, где-то там.

Судьба?.. Моя — уже прошла. Прошла уже — и ладно.

«Храни твою судьбу Господь!..» — шепчу я городам.

27.1.2016

 

* * *

Зубы моей Печали черные от чифира.

И папиросу курят, как истопник Истомин.

Бродского не читают (не сотвори кумира) –

только листают (дескать, Бродский довольно темен).

 

(Дескать, любил Марину тридцать четыре года,

а параллельно, то есть в меридианах если,

жил половою жизнью, то есть любил кого-то

под, например, Вивальди или, допустим, Пресли.)

 

Ей же — милее Данте (даром что латинянин),

ну, и чуть-чуть Петрарка (тот, что ушел в монахи).

Пишет куда-то письма (почерк довольно странен).

Той, что моей не стала возле моей рубахи.

 

Что сообщает — дура — той, что меня забыла?..

Мой телефонный номер? Или строку романа,

где саркофаги чьи-то смотрят на берег Нила

каменными глазами, что из обсидиана?..

 

Лучше кури махорку — ту, что росла в Майкопе.

(Кто-то прислал когда-то. В прошлом, наверно, веке.)

Водку купи. Ответит?.. Значит, вы — дуры обе.

(Лучше б цикуту дали вам — для меня — в аптеке.)

12.2.2016

 

* * *

П.Корнилову

У меня из романа торчат рукава.

И ботинки торчат. И (наверное) кепка.

Под которой живу. Под которой трава

за ботинки цепляется, видимо, цепко.

 

Это пугало, видимо, где-то стоит,

одолжив пиджачок с папиросой в кармане.

У меня (например). Или делает вид,

что любило оно (говорится в романе).

 

Вы его прочитаете, Павел, опять,

потому что в стихах эта скрипка играла.

(Например, у меня.) И отправитесь спать.

На Луну. Что свисает поверх одеяла.

 

Там когда-то стояло и пугало то,

что уже папиросу мою докурило.

В этой замшевой кепке. И в этом пальто.

И в ботинках (под цвет, почитай, крокодила).

 

«Почитай, — говорит, — про себя и т.д.,

то есть девушку чью-то, что бабушкой стала».

Я назвал этот, Павел, роман — «Шадлядэ».

Это — ртуть. Это — жидкого привкус металла.

18.2.2016

 

АНУННАКИ

А.Зябликову

Я до Древнего Шумера

был обычным пионером

и пилил себе скворечник

из обструганной сосны.

И Коперник мне с указкой

был, наверное, примером.

И абстракцией казалась

карта умершей страны.

 

Но над кепкою торчали

вопросительные знаки,

задевая пирамиды,

зиккураты, облака...

И Анубис отличался

от, наверное, собаки.

И росла нога в ботинке,

а под варежкой — рука.

 

Леша, что мы в этой глине

с той поры понаписали?

Что мы высекли из камня

рядом с умной головой?..

С чемоданом из нефрита

стоя на ж/д вокзале,

я из клинописи вижу,

что Шумер, смотри, — живой.

 

Просто поезд из базальта

чуть опаздывает, Леша.

Может, это и неплохо?..

(По-шумерски — хорошо.)

Можно около киоска

выбрать новые калоши.

(Пригодятся возле Тигра

и Евфрата нам ужо.)

 

На один билет не сядешь.

Значит, первым я поеду.

Ну, а ты напишешь книгу

на аккадском языке,

где спустились ануннаки

к нам на грешную планету –

смастерить скворечник... небо...

нас с тобой невдалеке.

23.2.2016

 

 

* * *

Там, где времени огрызок, там, где яблоко висело,

там сегодня — только небо, только небо и ку-ку.

Никакого дирижабля, что построен был умело.

Там. Еще до Хаммурапи. Там. Где дырочка в боку

 

у Адама. (Снится это.) На будильнике — четыре.

Через час проснутся люди (хлебопеки и цари).

А к шести и я, возможно, буду шлепать по квартире

в древних шлепанцах, макая в черный кофе сухари.

 

Мне ведь жить, пожалуй, надо. Там, где времени огрызок,

различать его погоду, чтобы валенки не шли

по дождю до горизонта, что на карте этой близок,

чтобы знать, когда закружат в небе первые шмели.

 

Разожгу, пожалуй, примус для картофеля сырого,

нет, пожалуй, для глазуньи. (Аппетитнее она.)

Новый день — когда глазунью ты откусываешь снова.

Пьешь кефир. (На упаковке дата новая видна.)

 

Может, жизнь пенсионера зарождается на Марсе?..

Где — ни грамма кислорода, ни стаканчика воды.

К древним шлепанцам прижмется кот. Рука погладит — «Барсик».

(Он еще у Хаммурапи утром спрашивал еды.)

4.3.2016

 

СКВОРЕЧНИК

Ю.Бекишеву

Человек (глаза и уши) смотрит в сторону весны.

Там чирикают покамест только птицы-воробьи.

Но грачи — уже в полете. Вон, из Африки-страны

утром вылетели, то есть нет у них ор нот ту би.

 

Юра, а у нас — датчанок и датчан — вопрос стоит

на повестке дня, в котором мокнет валенок в снегу?..

Полезай, Шекспир, на полку!.. Разотрем радикулит

телогрейкою своею через слово не могу.

 

(Добавлять других не надо. Это — все-таки колхоз,

коллективное хозяйство то есть, ходят дамы где

по садам и огородам возле чеснока и роз,

проводя весну и лето в дачном, Юрочка, труде.)

 

Скрипнет мельница. Неплохо. Весла скрипнут. Хорошо.

«Это все — ту би», — скажу я, дорогой Уильям Ша!

И грачи — уже в полете. Сок березовый ужо

по-за ужином пригубит или пригубит душа.

 

Осязаем даже краску — через тертую морковь,

через пригоршню черники, через белые стихи…

Не беда, что перестали сочинять их про любовь.

Про земную. (И другие есть за пазухой грехи.)

 

Но над ними есть скворечник, где (уж так заведено)

будет писк стоять все лето даже десять лет спустя.

Это, Юра, лучше даже, чем крепленое вино.

«Это — Вечность», — мы ответим, если спросит нас дитя.

22.1.2016