Юрий ПАВЛОВ. Леонид Бородин: «наказанный» любовью к Родине.

16 февраля 1969 года Юлий Даниэль, находившийся в лагере, в письме на волю сообщает о вновь прибывших — Вячеславе Платонове и Леониде Бородине — и высказывает неожиданное предположение о них: «А вообще — кажется, “кваском припахивают”» (здесь и далее письма и комментарии цитирую по книге: Даниэль Ю. «Я всё сбиваюсь на литературу…»: Письма из заключения. Стихи. — М., 2000). Почти через 30 лет Александр Даниэль так пояснил слова своего отца: «Т.е. склонные к “квасному патриотизму”, Л.Бородин и В.Платонов попали в лагерь за участие в подпольной организации ВСХСОН <…>. Идейной базой этой организации было православие; однако в программе ВСХСОН присутствовали также элементы идеологии, которая впоследствии получит название “национал-патриотической”».

Последняя часть высказывания при всей своей туманности содержит явный отрицательный — “с душком” — заряд: в восприятии “левых” национал-патриотизм в разной степени ассоциируется с национал-социализмом, фашизмом. К Л.Бородину и ВСХСОНу это не имеет никакого отношения. Не случайно, что доказательств своей правоты А.Даниэль не приводит. Их нет и быть не может. Симптоматично, что и либерал Н.Митрохин вынужден был признать следующее: «Программа ВСХСОН действительно отличается от документов других подпольных организаций русских националистов отсутствием лозунгов, призывающих к уничтожению инородцев или ограничению их прав» (Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. — М., 2003).

Но всё же далее Н.Митрохин пытается доказать, что реальные взгляды ВСХСОНовцев отличались от программы организации, а некоторым членам её был присущ антисемитизм. При этом автор книги использует более чем странную методу: взгляды ВСХСОНовцев 60-х годов иллюстрируются их высказываниями и поступками более позднего времени. Применительно к Бородину это выглядит так: «Активист ВСХСОН Л.Бородин продолжил традицию самиздата русских националистов, издавая журнал “Московский сборник”, а в 1990-е годы как главный редактор националистического журнала “Москва”, с 1968 года находившегося под контролем “русской партии”».

Во-первых, Н.Митрохин, как и А.Даниэль, не к месту, но сознательно употребляет слово «националист» и слова, производные от него. Бородина и ВСХСОНовцев вообще точнее было бы называть «патриотами» или «русистами». С последним вариантом соглашается и сам Леонид Иванович в беседе с Владимиром Бондаренко под символичным заглавием «Считаю себя русистом…» (Бондаренко В. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. — М., 2003).

Во-вторых, «Московский сборник» продолжил не традицию русских националистов 60-х годов ХХ века, а линию журнала К.Победоносцева с аналогичным названием. Эту преемственность Л.Бородин неоднократно подчёркивал.

В-третьих, современный православный журнал «Москва» Л.Бородина называть националистическим, не видеть разницу между ним и «Москвой» 60–70-х годов М.Алексеева, подводить под эти издания «русскую партию» как общий знаменатель — это значит расписываться в непрофессионализме или откровенном шулерстве…

Когда «левые» употребляют слова «квасной патриот», «националист», то можно с уверенностью сказать, что рано или поздно всплывёт, как своеобразный их синоним или обязательная рифма, слово «антисемит». В сюжете с Бородиным это происходит так.

В письме от 12 июня 1969 года Юлий Даниэль, говоря о Ронкине, замечает: «Надо сказать, что он вообще был взвинчен до дальше некуда; ему довелось быть в одном помещении с Лёней Бородиным, и бурные откровения последнего довели Бена почти до утраты членораздельной речи». Здесь прерву цитату и поясню.

Александр Гинзбург, которому не разрешили свидание, объявил голодовку. Её поддержали в том числе Ронкин и Бородин. Их беседа привела к результату, зафиксированному Юлием Даниэлем. Как предполагает его сын, во время данной беседы Леонид Иванович подробно познакомил Валерия Ефимовича («Бена») с программой ВСХСОН. «Собеседника Бородина, — считает Александр Даниэль, — могло, например, шокировать предложение сделать православие фундаментом, государственной идеологией или ввести в высший православный орган значительное число представителей православного духовенства, обладающих правом вето».

В интерпретации самого Бородина сущность программы их организации сводилась к следующему: христианизация экономики, христианизация политики, христианизация культуры («Москва», 1994, №2). Позже появилось уточнение писателя, с которым трудно не согласиться: «…До понимания важности трёх вышеназванных принципов сегодня “не доросла” ни одна из ныне функционирующих партий» (Бородин Л. Без выбора. — М., 2003). Ситуация не изменилась и по сей день…

О неизменности и последовательности позиции Бородина свидетельствуют его высказывания двух последних десятилетий, высказывания, вырастающие из программы ВСХСОН, так вольно трактуемой «левыми» и в 60–70-е годы ХХ века, и в нынешнем столетии. Например, ведя речь о необходимости сильной русской государственности, Бородин называет Православие «единственным несомненным ориентиром в отстраивании Нового Государственного Дома». И далее, думаю, не случайно проговаривается, уточняется следующее: «В том и счастливая специфика православного мира — он не агрессивен по отношению к иным способам Богопонимания и в то же время исключительно устойчив относительно конформистских тенденций, столь характерных для иных ветвей христианства» («Москва», 2001, №1).

Собственно теократическая часть программы ВСХСОН и сегодня звучит, думаю, актуально, воспринимается сверхпродуктивно как система идей, которые необходимо реализовать в государственно-политическом устройстве страны: «Верховный Собор — духовный авторитет народа, не имея административных функций и законодательной инициативы, должен располагать правом вето, которое он может наложить на любой закон или действие, которые не соответствуют основным принципам социал-христианского строя, чтобы предупредить злоупотребление политической властью».

Понятно, что реакция «левых» — «устроителей» и разрушителей России разных мастей — на подобные идеи принципиально не меняется. Игоря Огурцова, написавшего программу ВСХСОН и отсидевшего за свои взгляды 20 лет, Н.Митрохин в выше упоминаемой книге называет фигурой «никчемной в политическом и интеллектуальном отношении». Мысли Бородина о программе организации, высказанные во время голодовки, воспринимались, по свидетельству А.Даниэля, «довольно экзотично» марксистом Ронкиным и «равнодушным к идеологии» Ю. Даниэлем как «интеллектуальный выверт».

И в этом контексте в комментариях А.Даниэля возникает еврейская тема. Совершенно неожиданно предлагается следующее: «Ср. гораздо более спокойное отношение Ю.Д. (Юлия Даниэля. — Ю.П.) в “Свободной охоте” к “идейному антииудаизму” Бородина <…>; неприязнь к еврейству для него — явление достаточно традиционное и, если она не переносится на личные отношения, вполне терпимое». Приведу некоторые соображения-возражения.

Во-первых, косвенно происходит отождествление иудаизма с еврейством, что всегда уязвимо: между ними возможны разные отношения, но только не совпадение. Между иудаизмом и еврейским народом всегда существует «зазор». Об этом справедливо писали многие авторы — от Льва Карсавина до Вадима Кожинова.

Во-вторых, взгляды Бородина как идейного антииудаиста, думаю, определяются неточно. Главным критерием при оценке любого человека и явления для Леонида Ивановича и всех ВСХСОНовцев было отношение к христианству. Это проявилось и в самой программе, и в практической деятельности организации. Бородин в книге «Без выбора» обращает внимание на то, чего не замечали или по-разному извращали Ронкин, Даниэль и их единомышленники: «Существеннейшим моментом нашего идеологического состояния было понимание социалистической идеи в целом как идеи не просто антихристианской, но именно антихристовой. Построение Царства Божьего на земле, царства всеобщей справедливости, где всяк равен всякому во всех аспектах бытия, — именно это обещано антихристом. Цена этому осуществлению — Конец Света, то есть всеобщая гибель». Показателен и другой пример: в ВСХСОН были не приняты еврей и двое русских из-за их отрицательного отношения к христианству.

И наконец, позиция Ю.Даниэля, которую с пониманием комментирует его сын, — это позиция эгоцентрической личности, отпавшей или отпадающей от национального организма (неприязнь к народу терпима, если она не распространяется на отдельного представителя его). На таком фоне более достойной, национально полноценной, несмотря на «перебор», видится позиция Дины Рубиной. Например, она резко отреагировала на слова Марии Арбатовой об Израиле как «неудавшемся проекте»: «Израиль, может быть, и “проект”, но только Проект Господа Бога, который, думаю, вряд ли станет советоваться с Арбатовой по поводу своих планов на будущее этого мира. Хотя, конечно, забавно: человек впервые приехал в Израиль на пять дней из страны, занимающей после Ирака второе место в мире по убийству своих журналистов, из страны с крайне низкой продолжительностью жизни, полутора миллионами бездомных детей, переполненными детскими домами и приёмниками, детской вокзальной проституцией и прочими, прочими “достижениями цивилизации”, — приехал в страну, занимающую первое место в мире по количеству компьютеров на душу детского населения, и — да не стану я сейчас перечислять все “первые места’, которых успел добиться Израиль за короткий отрезок своей государственности, страницы не хватит» («Русская Германия», 25 марта 2007 года).

Конечно, к этому высказыванию требуется подробнейший комментарий о причинах процветания Израиля и катастрофического положения России, что в рамках данной статьи сделать невозможно. Сейчас же только уточню: в лидеры по названным и неназванным «достижениям цивилизации» Россия вышла в определённое время, когда её интеллектуально, культурно, финансово, государственно-политически стали «окормлять» преимущественно соплеменники Дины Рубиной и Марии Арбатовой…

О Даниэле в своих мемуарах Бородин говорит очень мало, гораздо меньше, чем о подельнике Юлия Марковича Андрее Синявском, но принципиально иначе. Ключевой является следующая характеристика: «В лагере Даниэль был солдатом, а по моим личным категориям — это высшая оценка поведения человека в неволе». Естественно, нет никаких оснований не верить Бородину, но одно качество Даниэля, и не только его, Леонид Иванович, думаю, не разглядел.

По отношению к русскому народу и России Бородин делит евреев-диссидентов на две группы: 60-х и 70-х годов. Вторую группу отличала русофобия, примеры которой писатель приводит. Но, видимо, можно говорить и о латентной русофобии первой группы.

Вот как Бородин определяет в мемуарах взгляды организации Хахаева — Ронкина и ей идеологически подобных: «Молодые, “марксистски подкованные” еврейские юноши, как правило, возглавлявшие группы марксистского толка, безусловно, сочувствовали сионистскому движению, но всё же тогда, в начале шестидесятых, сионизм рассматривали как частное явление, в известном смысле даже отвлекающее умы от головной линии — идеи прогресса — марксистского преобразования всемирной социальности. Советский вариант социализма виделся им подпорченным, а то и грубо искажённым спецификой русской истории и русским менталитетом». В последнем предложении Бородиным сформулирована одна из любимых идей русофобов всех времён, которая, имея разную идеологическую окраску, остаётся неизменной по своей сути.

Из многочисленных примеров русофобии, приводимых в книге Л.Бородина, скажу о двух, наиболее созвучных теме статьи. В эмиграции А.Синявский вместе со своим журналом впрягся в антирусскую кампанию. В статье о Бородине он, в частности, утверждал, что Леонид Иванович «слишком "нажимает” на русское, а где слишком русское, там ищи антисемитизм». Перекликается с этой мыслью и цитата из «Памятки русскому еврею»: «Если где-то и кем-то с нажимом произносится слово Россия, то понимать это следует в единственном смысле — будь готов бить жидов».

С высказываниями, в которых Бородин видит проявление антирусскости, идейно рифмуются, на мой взгляд, и осторожные заявления Ю.Даниэля о квасном духе, идейном антииудаизме… Это явления одного ряда. Но в случае с Даниэлем, и не только с ним, приведённые оценки не доведены до логического конца. Одним из косвенных подтверждений сказанному, думаю, является следующий факт. Взгляды друга Ю.Даниэля Александра Воронеля, еврейского националиста, редактора самиздатовского журнала «Евреи в СССР», а затем израильского журнала «22», Семён Липкин прокомментировал недвусмысленно: «Шурик! Да ведь вы же говорите мысли Геббельса» (Цит. по книге: Рассадин Ст. Книга прощаний. — М., 2004).

Такая специфическая — «геббельсовская» — составляющая определяет отношение диссидентов к России и русским. Об этом писали многие, Леонид Бородин в том числе. Он на закате перестройки утверждал: мужество Владимира Осипова проявилось не только в противостоянии антирусской советской власти, но и в открытом неприятии антирусской позиции диссидентов. «Оппозиционное мышление того времени покоилось на одном непременном ките — на проклятии России как исторического явления». (Стоит добавить: именно это объединяло власть с якобы борцами против неё и «левыми» вообще. А все современные мифы о «русском ордене» в ЦК КПСС, о связи власти с «русской партией» — сказки для легковерных, незнаек, дураков...) Из приведённых Бородиным высказываний, авторы которых не называются, но угадываются, процитирую одно: «Русские — это татаро-византийские недоделки…». В своих комментариях к расхожим «шедеврам» русофобской мысли Леонид Бородин справедливо заключает: «В такой вот интеллектуальной обстановке заявить русскую тему в качестве позитива означало исключить себя из состава “порядочных людей’, стать объектом гнусных намёков и быть навсегда исключённым из интеллигенции…» («Литературная Россия», 1990, №7).

О принципиально разном отношении власти к «левым» и «правым» «узникам совести» наглядно свидетельствует послелагерная судьба Ю.Даниэля и Л.Бородина. По словам сына Даниэля, Юлий Маркович «первые два-три года <…> жил в Калуге. Ему была предоставлена (выделено мной. — Ю.П.) комната в малогабаритной коммунальной квартире и работа в патентном бюро на непонятной должности, именуемой “инженер-переводчик”. (Ничего он там, конечно, не делал — просто отбывал часы.) <…> Года через два-три, пренебрегая правилами паспортного режима, он стал всё чаще и на всё более долгий срок приезжать в Москву, а когда истёк срок снятия судимости, вернулся туда окончательно. Препятствий ему не чинили».

В отличие от Даниэля, которому после окончания срока заключения власть поторопилась предоставить государственное жильё и платила деньги за ничегонеделание, Бородин в течение трёх месяцев не мог устроиться ни на какую работу. Да и потом — с женой и ребёнком — практически нищенствовал… (Подробности смотрите в книге «Без выбора».)

Закономерно, что национальная тема и весь комплекс вопросов, с нею связанных, нашли художественное воплощение в творчестве Л.Бородина, прежде всего в повестях «Правила игры», «Расставание».

«Правила игры» («Кубань», 1990, №7, 8) — одно из самых автобиографичных произведений писателя, что стало неоспоримым после публикации мемуаров Бородина «Без выбора». Мимоходом скажу о двух «сюжетах», имеющих прямое отношение к теме разговора.

Писатель Венцович из повести во многом напоминает Андрея Синявского из мемуаров Бородина. Поступки и авторские характеристики обоих, жизненные ситуации и т.д. неоднократно совпадают до мелочей, иногда на все сто процентов. Вот какими предстают Венцович и Синявский: «потребители человеков», упорно посещающие политические занятия, «хмыри», сторонящиеся голодовок и любых акций протеста, евреефилы и русофобы… История с Рафаиловичем (в частности, пожелание Бородина «синявцам» «дозреть и до обрезания») в повести не отразилась.

О марксистах (главным идеологом которых в «Правилах игры» является Валерий Осинский, а в жизни — Валерий Ронкин) в повести мимоходом сказано, что они «Маркса делили на раннего и позднего, то же учиняли и с Лениным». Такой подход к Ленину был характерен не только для марксистов, не только для «левых» (что естественно), но и для некоторых идеологов «русской партии». Когда я писал об этом на примере работ Вадима Кожинова («Литературная Россия», 2007, №49), я не помнил процитированных слов из повести Бородина, не помнил и ответ Юрия Плотникова Осинскому: «Дерьмо по сортам не различают». Такова позиция самого Бородина, что проявилось в его статьях и мемуарах, и с нею я, естественно, согласен.

По сути, вне работ авторов, писавших о «Правилах игры», осталась национальная тема. Она напрямую связана с главным героем повести Юрием Плотниковым. Он, политзаключённый, попадает в «антисемиты» неожиданно и в то же время вполне традиционно. Плотников, не задумываясь о мотивах голодовок, всегда их поддерживал. Но за месяц до окончания срока он впервые не только поинтересовался у Осинского о причинах готовящейся акции, но и выразил своё отношение к ней.

Основной смысл монолога Плотникова, перебиваемого репликами Осинского, сводится к следующему: «…Если пошёл против государства, если попался, то неси крест и не хныкай. Если решил, что это государство — дерьмо, так чего же жалобы строчить?» Эта мысль лейтмотивом проходит через прозу, публицистику и мемуары Л.Бородина. В повести не столько данное высказывание, сколько его эмоциональное обрамление, не встречающееся в публицистике писателя, вызывает реакцию Осинского, которая стала прелюдией ко многим событиям произведения.

На слова Плотникова: «Я просто хочу сказать, что как-то это всё не по-русски», — Осинский отреагировал так: «Продолжай, договаривай. Не по-русски! А по-каковски? По-жидовски, да?».

Так Юрий становится без вины виноватым, становится антисемитом не только для Осинского, но и всех политзаключённых, хотя его слова к еврейству собеседника никакого отношения не имели. Допускаю, что нечто подобное могло произойти у самого Бородина в беседе с Ронкиным, после которой последний почти потерял дар речи, или во время общения с Александром Гинзбургом… Но суть, конечно, не в том, был или не был такой эпизод в жизни Леонида Бородина. Главное, что писатель точно воссоздал механизм одного из вариантов рождения мифа об антисемитизме.

Показательно в поведении Осинского и другое: он обрадовался произошедшему. Таким, как Осинский, нужны антисемиты (реальные или мифические — не имеет значения), ибо они убеждены: каждый русский в глубине души евреененавистник. В связи с данной проблемой в книге «Без выбора» Бородин свидетельствует: «Я до двадцати пяти лет прожил в Сибири, в этой своеобразной Америке — тоже вроде бы “плавильный котёл”. Ни о каком антисемитизме и понятия не имел. Прибыв в столицы, я прежде наткнулся на русофобство и только потом на ему ответную реакцию…».

Одним из таких сеятелей антисемитизма в «Правилах игры» является писатель Венцович. Он подчёркивает своё русское дворянское происхождение, как будто сие имеет какое-либо значение. Духовно (и это главное) Венцович — не русский, выродок. Данный человеческий тип, широко представленный в литературе, искусстве, философии, науке, политике ХХ века, сегодня уже преобладает среди «простых» россиян…

Мысли Венцовича (евреи — избранный народ, значительно превосходящий по своим талантам все другие народы; евреи — нерв истории, они «всегда в активе нового», и нужно иметь мужество доверить им «устройство общечеловеческих проблем»; еврейская идея равенства и свободы была изгажена на русской почве и превращена в свою противоположность и т.д.) — это общие места из работ самых разных авторов: еврейских, русскоязычных, иных. Данные идеи, думаю, в комментариях не нуждаются и в силу своей очевидной неправоты, и потому, что такие комментарии имеются в большом количестве.

Куда интереснее — в смысле сложнее — комплекс идей, озвученный антиподом Венцовича Моисеевым. Он, пытающийся просветить Плотникова, как правило, называется антисемитом. Не пугаясь сей страшилки, попробуем оценить взгляды героя объективно.

Думаю, во многом прав Моисеев в оценке международного сообщества: десять михоэлсов для этого сообщества оказались значительнее десяти миллионов русских крестьян, чью трагедию, гибель «прогрессивное человечество» не заметило. Подобная ситуация, напомню, повторится и на уровне политзаключённых в 60–70-е годы. Александр Солженицын в «Наших плюралистах» одним из первых указал на то, что мировое сообщество не заметило огромные сроки «правых» (И.Огурцова, Е.Вагина, Л.Бородина и т.д.) и выступило единым фронтом в защиту диссидентов-евреев…

Видимо, Моисеев прав, когда утверждает, что ссора Плотникова с евреями — более рискованный поступок, чем выступление против власти, ибо в первом случае тебя обязательно «смешают с дерьмом»… Примеры, подтверждающие сказанное, хорошо известны.

Безусловно прав Моисеев и в том, что каждый народ «имеет право на свою историю, плохую или хорошую, но свою…».

Другие оценки героя, думаю, неточны, в первую очередь, потому, что все русские и все евреи у него на одно лицо. Если бы Моисеев выделил хотя бы ещё евреев — патриотов России и русских выродков — ненавистников России, то историческая картина была бы иной, и в общем, и в частностях.

Самое же взрывоопасное суждение Моисеева, на мой взгляд, следующее: «Ты (Плотников. — Ю.П.) им нужен как вспомогательный материал. А Панченко — это таран, его головой они дверь прошибать будут. То, что сейчас здесь происходит, это игра, тренировка. А вот когда всё раскачается до нужной кондиции, таких, как Панченко, они выпустят вперёд и, прикрываясь его рязанской мордой…». Этот сценарий, озвученный в повести, впервые опубликованной в 1978 году, оказался провидческим, реализованным на рубеже 80–90-х годов ХХ века. Вспомните «рязанскую морду» Бориса Ельцина и его еврейское окружение…

Юрий Плотников далёк от вопросов, «вываливаемых» на него Венцовичем и Моисеевым. Он живёт  в другой системе координат, которая выстроилась после встречи со стариком, отсидевшим за веру более 30 лет. Именно верующий человек высказывает мысли, помогающие Плотникову многое понять и определить свои «правила игры». Ключевыми являются следующие слова старика: «Будет совесть чиста, будешь и свободным даже под ярмом». Опять замечу, что подобная встреча была в лагере у самого Леонида Бородина, и слова старика реального и старика из повести практически совпадают.

В послесловии к «Третьей правде» Эдуард Кузнецов (бывший политзаключённый, солагерник Бородина), в частности, написал о Плотникове: «Он из тех редких людей, кто своими силами выдирается из идеологических и мифологических банальностей. Но выдирается в некое “чистое поле”, чтобы там — без подсказок и оглядок — выстроить своё здание вопросов-ответов и начертить на его стенах свои правила игры».

К сказанному необходимо добавить следующее. В отношении «чистого поля», как явствует из сказанного, Эдуард Кузнецов, думаю, перегнул палку… Леонид же Бородин, в отличие от своего героя, знает, каким должно быть и это здание, и эти правила. В очерке «Полюс верности» («Грани», 1991, №159), тематически и идейно примыкающем к «Правилам игры», Бородин в том числе рассказывает, какое значение для него имела встреча с надзирателем Иваном Хлебодаровым. Она, можно сказать, сыграла в жизни Леонида Ивановича такую же роль, какую мужик Марей в судьбе Фёдора Михайловича Достоевского. По словам Бородина, Хлебодаров помог сохранить ему чувство кровного и духовного родства с собственным народом. И что не менее важно, как утверждает писатель, «сознавать при том, что я сам не противопоставлен судьбой этому народу, не выделен из него собственными качествами и заслугами, но лишь отмечен обязанностью (выделено мной. — Ю.П.) <…> соотносить личный поиск истины с её идеальным образом, который несомненно присутствует в народном сознании, который я должен и обязан понять, а не конструировать его из социальной конъюнктуры…».

Думаю, эта во всех отношениях точная и обязательная для любого русского писателя формула жизнеспособна до тех пор, пока существует народ как таковой…

«Третья правда», пожалуй, — самое известное произведение Л.Бородина. Часть критиков называет Селиванова носителем «третьей правды» в этой повести. Думается, закономерно, что сам герой ведёт родословную своей «правды» с гражданской войны: «Батя-то мой и от красных и от белых отмахался и меня уберёг. Пущай они бьются промеж собой, а наша правда — третья». Казалось бы, есть все основания отнести Селиванова к выразителям идеалов третьей — крестьянской — силы, которая в гражданскую воевала, когда вынудят. Воевала и против «белых», и — ещё чаще — против «красных».

И для Селиванова «белая» правда предпочтительнее «красной», потому что она «никак не касалась его самого, на жизнь не замахивалась, пролетела гордым словом где-то много выше его головы». В этом случае главным критерием в оценке событий является личная выгода, «я» героя. А на традиционный для русской литературы вопрос, как соотносится это «я» с народным «мы», Селиванов отвечает сам в беседе с Оболенским. На реплику «белого» офицера: «народ <…> он не сам по себе» — Андриан отреагировал так: «А я всё равно сам по себе». Здесь, думается, речь идёт не только о «самости» по отношению к «красным» и «белым», но и по отношению к народу вообще. Поэтому в конце концов «третья правда» Селиванова — правда Ю.Живаго, правда самоценной личности.

Естественно, что и вопрос о сопротивлении злу силою решается героем следующим образом: «Пусть моя правда нечистая! Я тоже имею право войну объявлять! И каждый имеет, если жизни нету. Убиец тот, кто жизни лишает, чтоб чужое иметь! А я за своё!». Итак, в отличие от Романа Гуля (Р.Гуль «Ледяной поход»), изначально осознающего грех убийства, который всё же нужно взять на себя ради России, в отличие от Григория Мелехова (М.Шолохов «Тихий Дон»), убивающего на фронтах мировой и гражданской войн и страдающего от этого, Андриан Селиванов, защищая своё, разрешает себе кровь по совести. «Своё» или периодически возникающее «наше» соотносится не с соборной правдой, а с правдой природного человека, с дохристианской правдой.

Одно из ключевых слов, чаще других произносимое героем, выражающее его идеал — это воля. Однако воля в понимании Андриана есть не традиционная безбрежная свобода, а свобода, введённая в рамки законов природной жизни. В тайге Селиванов находит или просто приписывает ей то, чего недостаёт ему в обществе и в людях.

Во-первых, это постоянство, предсказуемость. Во-вторых, наличие закона, не позволяющего перешагнуть грань, за которой начинается убийство себе подобных. Сравнивая зверей с людьми, Селиванов, как и лирический герой «Кобыльих кораблей» С.Есенина, отдаёт предпочтение зверям из-за их меньшей жестокости. В-третьих, в отличие от мира людей, где закон и человек существуют сами по себе, и каждый стремится установить свой закон, в природе, среди зверей главенствует неизменный, непреодолимый закон «нутра». Закон для всех.

В силу названных причин только в тайге Селиванов реализует себя как личность, обретает «право  вольного голоса и свободы».

Л.Бородин, всерьёз изучавший творчество Н.Бердяева и русскую «религиозную философию» вообще, Л.Бородин, автор, в частности, блестящего эссе «Сотворение смысла, или Страсти по Бердяеву» («Москва», 1993, №8), в характеристике Селиванова не случайно сводит понятия «воля» и «свобода», традиционно антиномичные в русском мире.

Через критику общества раскрывается смысл жизненной философии Селиванова. Право жить «самому по себе», «по своему пониманию и прихоти», по своей воле он отстаивает по-разному: от хитрости до вооружённого сопротивления власти. Некоторые высказывания Андриана, его теория о «людишках», которых убивать легко, и «человеках», которых убивать страшно, а также действия героя вроде бы дают основания поставить Селиванова в один ряд с Родионом  Раскольниковым и другими приверженцами разрешения крови по совести. Однако в глубине души Селиванова — и это понимает Рябинин только перед смертью — живёт образ Божий. Отсюда и его оправдание, оговорки в разговоре с Иваном, и собственный приговор: «Убиец я».

Убивает Андриан, в отличие от Юрия Живаго, по идейным соображениям. Чехардак для него — это символ земли, не завоёванной «нынешней властью». Не часто, но последовательно Селиванов позиционирует себя как противник советской власти. Одна выходка в местном КГБ уже в конце повести чего стоит, её на нетрезвость героя не спишешь. Естественно, что не может понять Андриан мужиков-«хомутников» и Рябинина, трижды бежавшего из лагеря и вновь туда попадавшего из-за нежелания взять на себя кровь.

Однако тоска, подтачивающая «природную правду» Селиванова, свидетельствует о несовершенстве, ущербности её. Тоска по праведно-человеческому сводит Андриана с Иваном, что лишь после смерти Рябинина понимает Селиванов. Это тоска по идеалу — ещё одно доказательство внутреннего здоровья героя (пусть и подорванного, с различными наслоениями грязи, греха), свидетельство наличия в нём того «золота народной души», о котором писал Ф.Достоевский и которое он научился видеть в падших каторжанах, на- роде, человеке вообще.

Ещё одна — не менее важная причина тоски — потребность Селиванова в отцовстве. Об этом всего лишь дважды мимоходом говорит Л.Бородин, но говорит так проникновенно, что становится очевидным, насколько отцовство важно для Андриана. В запоздалой отцовско-дочерней любви Оболенских Селиванов находит ту правду, которая сильнее смерти.

Показательно, что политические страсти в повести побеждаются в конце концов родительским началом. Именно Селиванов открывает Людмиле Оболенской иную перспективу — «детей рожать». То есть одна из главных составляющих «третьей правды» — правда материнства-отцовства. Эту правду через духовное отцовство обретает в конце концов и Селиванов.

Итак, бездетной по сути «третьей правде» героев «Доктора Живаго» противостоит «абсолютная правда» духовного отца Селиванова и реальной матери Людмилы Оболенской. При этом, как явствует из всего творчества Л.Бородина, он придаёт особое значение личности женской. Писатель следует давней традиции русской литературы, согласно которой человека при человеческом — высоком, духовном — начале в вечности удерживает не столько «гений мужчины», сколько «гений женщины». О сути этого «гения» Л.Бородин высказывается вполне определённо в эссе «Женщина и “скорбный ан- гел”»: «Женщина же, собой продолжающая жизнь, может ли быть не призвана к иному — к духовному сопротивлению Смерти, к отвращению к Смерти, к страданию при виде её?! Разве не этими свойствами её природы она всегда ближе к Богу, чем мужчина? Да не осудят меня ортодоксы, рискну сказать, что всякая женщина, впервые взявшая в руки только что родившегося ребёнка, одним мгновением, возможно, секундой времени, то есть ещё до всякой мысли о нём, — бывает равноприродна Божьей Матери» («Москва», 1994, №3).

Отцовско-материнская правда героев «Третьей правды» и в целом динамика растворения «я» индивида в другом, как правило, не замечается. Стало традицией делать акцент, зацикливаться на «самости» героев писателя как на некой правде свободной личности либо говорить о христианской правде Ивана Рябинина. И при этом не замечается другое, о чем сам Бородин сказал вполне определённо в интервью: «По большому счёту правда одна. И когда я писал эту повесть, слова “третья правда” у меня стояли в кавычках, это потом уже в издательстве их сняли. Да, Селиванов не находит правды, и правда Рябинина тоже неполна <…>. Тут скорее важны поиски правды, неуверенность в правде господствующей, попытка отойти от неё». Отталкиваясь от многочисленных суждений писателя, следует уточнить главное: правда одна — Божья. И можно без преувеличения сказать, что всё творчество Бородина направлено к постижению этой Правды.

Однако подавляющая часть конструктивных идей, которые Бородин высказал в своих многочисленных статьях, книге «Без выбора», художественно воплотил в прозе, осталась якобы или реально незамеченной и либералами (теми, для кого от взглядов писателя «припахивает кваском»), и профессиональными политиками всех мастей, и большинством «патриотов». В качестве примера приведу две мысли Бородина, сознательно беру разномасштабные, разнокачественные.

В статье «Когда придёт дерзкий…» («Москва», 1996, №11) Леонид Иванович с пониманием всей сложности и масштабности проблем, стоящих перед страной, утверждает, что возрождение державы является «делом не менее тяжёлым, чем, положим, победа в прошлой Отечественной войне». В связи с этим формулируются самые разные задачи, которые звучат актуально и сегодня. Вот некоторые из них: «Державная идея перво-наперво должна объявить пьянство скрытой формой национального предательства»; «…Активное государственное попечение над территориями так называемого ближнего зарубежья с преобладающим русским населением; денонсация хотя бы и в одностороннем порядке Беловежских соглашений; долговременная программа воссоединения волюнтаристски отторгнутых территорий всеми средствами, каковыми способна располагать вновь ставшая великой Русская держава».

В другой статье «Плохо строим или плохо построили?» («Москва», 2008, №2) Бородин, развивая тему державности, высказывает мысли, которые, уверен, удивят многих: «Ожидать нам медленного, будем надеяться, умеренного, но безусловного ужесточения режима — такова единственно возможная логика поведения строящегося государства. Других вариантов просто не существует. <…> Усиление фискальных и карательных “контор” — непременно».

Не первый раз писатель озвучивает подобные идеи, поэтому не отреагировать на них невозможно.

В уже упоминавшейся публикации «Мужество» («Литературная Россия», 1990, № 7) Леонид Иванович так говорит о процессе над русским патриотом Владимиром Осиповым в 70-е годы ХХ века: «Не суд, и не судилище даже, а уголовная расправа. <…> Судили за любовь к Родине. За то, что посмел любить её, замордованную, не по рецептам блокнота агитатора, а по зову души, по высшему и благороднейшему человеческому инстинкту». За то же самое судили самого Бородина и других…

Сегодня же Леонид Иванович не просто предсказывает ужесточение режима, но и оправдывает его. Оправдывает в том числе репрессии против тех, кто мыслит «не по блокноту» нынешней власти, «блокноту» «Единой России». Так, в конце 2007-го года в журнале «Москва» состоялся «круглый стол», тему которого Леонид Бородин сформулировал так: «Правомерность привлечения писателя к уголовной ответственности за его писания» («Москва», 2007, №11). Владимир Бондаренко, на мой взгляд, точно ответил на данный вопрос: «Какой бы текст писатель ни написал, государство имеет право запретить, но посадить, уничтожить писателя государство не имеет права». Полемизируя с критиком, Бородин так определил свою позицию: «В отличие от Владимира Бондаренко я глубоко уверен, что государство имеет право, какое бы оно ни было — советское, антисоветское, коммунистическое, капиталистическое, — если оно видит опасность, имеет право преследовать, потому что прежде было Слово». (Нечто подобное уже звучало в «Правилах игры», «Расставании», «Без выбора».)

Совершенно точно оценивая Стомахина и ему подобных сеятелей национальной розни, издания, пропагандирующие наркоманию и секс, Бородин совсем не говорит о тех русских патриотах, которых, как и в советские времена, судят за всё ту же любовь к России. Изменилась только статья, теперь она 282-я. Судят Юрия Петухова и многих других. Но сегодня Леонид Бородин не с теми, кто выступает против позорных «судилищ» (см.: «Литературная газета», 2007, №45; «Завтра», 2007, №34)…

Боюсь, что при аргументированном и молчаливом согласии с подобными процессами мы построим сильное государство, в котором русским вновь будет уготована судьба американских индейцев. Только теперь — лет через пятьдесят — уже не найдутся поэты, которые с гневом, как Станислав Куняев, или болью, как Юрий Кузнецов, напишут: «Для тебя территория, а для меня — // Это родина, сукин ты сын»; «Молчите, Тряпкин и Рубцов, // Поэты русской резервации». Не будет самих русских писателей, то есть таких, которые, как Леонид Бородин, смогут выпеть душой «Год чуда и печали», «Лютик — цветок жёлтый»… Будут только ерофеевоподобные бумагопачкатели, круглосуточная пошлость на радио и телевидении (галкопугачёвщина, моисеевщина, познершвыдковщина, шуткокавээновщина) и общечеловеки, изрыгающие через слово мат…

Я не хочу, чтобы мои дети и внуки жили в такой России, ибо это будет уже не Россия…

Стихотворение Бородина «Патриотизм, когда лишь фраза…» («День», 1991, №16), посвящённое Игорю Шафаревичу, заканчивается словами, в которых выражен пафос жизни Леонида Ивановича:

И впредь юродствовать не смей,

Когда заслуженно наказан

Любовью к Родине своей.

Леонид Бородин, «наказанный» любовью к Родине, уже почти 20 лет является для меня «лютиком — цветком жёлтым», олицетворением идеала человека…

2008