Алексей ТАТАРИНОВ. Другой Санька: романы Веры Галактионовой и Людмилы Улицкой.
Редко появляются в современной литературе герои, способные не только отразить средний уровень времени, но и подняться над ним, стать символом преодоления предсказуемого потребительства, которое есть в каждой эпохе. Главный герой романа Захара Прилепина «Санькя» — в ряду немногих борцов с несвятым смирением. Ценность Саши Тишина — не в экстремизме или идеологизме, а в простом сознании, уверенно отрицающем мир наживы, лживой риторики и едва заметного предательства. Роман Прилепина — вызов, потому что предлагает целостный путь отрицания и утверждения, форму реакции на современный мир, образ и стиль действия. Стоит внимательно отнестись к художественным текстам, когда они посвящены способам выживания на русской земле, поискам ответа на вопрос: как сосуществовать нашему человеку с системой, которая не отличается тягой к нормальности и справедливости, навязывает «правила игры», не всегда совместимые с представлениями о смысле.
В романе Веры Галактионовой «Спящие от печали» в постсоветском Казахстане, который становится местом нового русского страдания, стараются выжить стремительно обнищавшие соотечественники, делящие мир на бедных и богатых, на тех, кто успел украсть, убить, и тех, кто оказался жертвой. Небогатый на события и насыщенный воспоминаниями о минувшей жизни сюжет выделяет молодую семью Бирюковых, которой предстоит воспитать сына, и старого поэта Бухмина, завершающего путь петлей.
В романе Людмилы Улицкой «Зеленый шатер» в советской Москве 50–80-х годов, которая становится местом многих радостей и печалей, живут разные люди. Талантливые герои заметнее. Литературу и философию, музыку и свободу они ценят больше, чем сотрудничество с властью и официальные должности. Богатый на события сюжет, часто сменяющий одно десятилетие на другое, захватывает не похожих друг на друга персонажей, останавливаясь на трех одноклассниках — Илье, Михе, Саше. В их судьбах апофеоз интеллигенции, постаравшейся пройти мимо коммунизма.
У Веры Галактионовой много боли. Это страдание, которое сейчас. У Людмилы Улицкой сильнее анестезия. Уже отболело, появилась дистанция. Поколение, рожденное в 30-х-40-х, сделало свое дело. Ушло или уходит. Улицкая смотрит назад и, завершая роман смертью Бродского, как бы говорит: не все было верно, но все состоялось. Жизнь, наверное, не стала чище и счастливее, но системный враг, терзавший поэтов и мыслителей, учителей и дворников, читавших Пастернака, исчез. Галактионова никакого удовлетворения от победы демократии не испытывает. Только народ приспособил к жизни идеологию коммунизма, ударила по нему практика циничной наживы и свыше одобренного предательства. Галактионова говорит о том, что будущего может вовсе не быть. Ее роман временами превращается в молитву о насущной необходимости спасения. В романе Улицкой заметнее радость, получаемая автором и читателем от протяженности существования, от его разнообразия, от отсутствия Апокалипсиса. На место одних умных людей, воспитанных культурой, приходят другие. Жизнь продолжается.
В романе Галактионовой Санька — младенец, сын Нюры и Ивана Бирюковых, пытающихся выжить в Казахстане, переставшем быть частью Большой России. Взрослые, утратившие Родину, шепчут мальчику почти мессианские слова, которые должны вырастить мстителя, воина, спасителя. В романе Улицкой Санька — человек искусства, музыкант и теоретик музыки, родившийся в сороковых годах прошлого века, не собирающийся ни мстить, ни спасать. В конце романа он покинет Россию.
Не только эти два персонажа интересуют нас. Важнее увидеть коллективного Саньку — идею жизни и образ действия, утверждаемые мирами двух романов. Тексты Галактионовой и Улицкой отвечают на важный вопрос: кем быть, как вести себя, если уверен, что твоя духовная Родина оккупирована? В романе «Спящие от печали» оккупанты — богатые, нажившиеся на лжи и чужих страданиях, предавшие свою страну, швырнувшие ее в нищету, в трагедию расчлененности, когда люди, жившие на своей земле, оказались без дома, прав на жизнь и защиты. В романе «Зеленый шатер» враг — советская система, убивающая свободных или вытесняющая их в эмиграцию, сделавшая ставку на примитивность подчинения лозунгу. Не без уничижительного гротеска оцениваются и те, кто пуст сознанием, удален от культуры как пространства выживания. Санька должен прояснить, как быть, когда дом твой захвачен.
У Галактионовой бытие в смерти — форма русского существования. Будто застывшие фигуры мучеников — «бывших советских людей». В прошлом у них — жизнь. В будущем — мессианские упования. Герои, которых взяла, почти взяла смерть, но в ней, оказывается, можно жить. Нюра спит под венками, и кажется, что разговаривает она со своим младенцем Саней из могилы, из-под тяжелого слоя земли. Из этого хтонического пространства она сообщает сыну, что зря он родился, ведь мы — русские, значит, никому не нужные. Сталина Тарасевна, бывшая учительница, теперь работающая на автозаправке, мечтает погибнуть на рабочем месте от бандитской пули. Тогда бесплатно похоронят. Поэт Бухмин — «словно старый барсук, ожидающий смерти». Осталось ему «смотреть, бездельничая, во тьму над собой, в которой не было ровным счетом ничего». «Везде сиротствуют люди русские», а «утешены будут на небесах». Так сказано в финале романа.
Много тяжелых слов — о властителях с «красными глазами упырей», о том, что «нами правят звери», но нельзя сказать, что роман отрицает власть в принципе. В «Спящих от печали» литература скорбит о сильной государственной системе, о том, что она исчезла, оставив человека наедине с враждебной реальностью. Мессианская идея этого романа — следствие избыточного доверия к структуре социально-государственного мира, которого больше нет. Когда он был, Бухмин был востребованным поэтом и журналистом, Сталина Тарасевна спокойно преподавала в школе, и у Нюры был шанс спокойно встать на ноги, даже учитывая, что ее дед-профессор был ссыльным. У Галактионовой есть призыв к государству вернуться. Без государства русский человек обречен. Ему нужен системный пафос, забота страны, внимание структур, чтобы он поверил, что жизнь — благо.
В «Зеленом шатре» не хотят замечать государство, поэтому никаких призывов к нему не обращают. Улицкая ищет бодрствующих, Галактионовой интереснее спящие. Их сон — между землей, которая отторгла, и небом, которое не приняло. Улицкая обращает внимание на спокойно сопротивляющуюся культуру. Ей интересны «сторожа, лифтеры, грузчики, фиктивные литературные секретари, приживальщики при работающих женах или матерях, творческие, рук не покладающие бездельники, тунеядцы, изгои, опасные и притягательные». Все они «мимосоветские» люди, но главное, что нельзя их назвать «третьесортными статистами», так как каждый отвечает за собственную судьбу.
Эту ответственность создает, прежде всего, художественная литература. Она не всегда помогает выжить. Иногда, если ты спрятал «Доктора Живаго» или несешь в портфеле Солженицына, ведет к смерти. У Михи, например, была «высокая чувствительность к художественной литературе», заметно ускорившая его гибель. Улицкая не скрывает: литература не спасает. Она дает счастье настоящего и не гарантирует будущего. Литература поднимает над тем существованием, которое норовит смешаться с прахом, с житейской пылью. Соприкоснувшийся с литературой, попавший на эту волну свободы должен расширить свой мир, перестать зависеть от частных невзгод. «Литература — лучшее, что есть у человечества», — проповедует Виктор Шенгели, учитель, при котором большинство учеников отправлялось на филфак.
«Митя очень любил твою литературу. Теперь с дерьмом работает», — пишет Бухмину родная тетка о судьбе своего сына. За Улицкой — литература. За Галактионовой — религия в форме апокалиптики: мир на грани; раз русский голубь пожирает свое семейство (ключевая притча романа), жизнь не будет длиться долго. В «Зеленом шатре» — отсутствие Апокалипсиса: жизнь продолжается, если и заканчивается, то возвращается, спокойно переносится в далекую страну. Здесь будущее — не главный вопрос, потому что у человека, самого несчастного, всегда есть настоящее. У героев Галактионовой нет времени для жизни — не только в Казахстане, но нет и в России. Простой человек обречен, если не научится быть негодяем. Надо сказать, что между этими полюсами у Галактионовой ничего нет. Или умираешь, или убиваешь.
Мученики, созданные Галактионовой, могут быть названы косвенно святыми. У Улицкой все грешные, но способные при этом дышать разным воздухом и — двигаться, вставать из-под венков. Есть здесь простор и по-своему шальной дух империи: выжить можно и чиновнику, и профессиональному интеллигенту, и даже тому, кто официально нигде не работает. Нет одной сдавливающей точки ужаса. Всегда есть выход. Те, кто садится в тюрьму, часто выходят на свободу. Те, кого изгоняют с работы, как-то устраиваются. У вовсе не работающих водятся деньги. Смертельная болезнь может отступить. Бесплодным удается зачать и родить. Дело не в чуде. Важнее непредсказуемость самого человеческого существования, не доступного схематизации. Отец Ольги, одной из самых заметных героинь, интересен автору не военными деяниями, а тем, что много лет тайно ходил к своей тихой любовнице. Асистемное начало жизни помогает ей сохраняться.
У главных героев нет ни любимых детей, ни дорогих сердцу отцов. Заметна обособленность, неслиянность даже тех, кто сильно любит друг друга. Разлита по тексту интеллигентская прохлада, легкое подмораживание всех контекстов — альтернатива религиозному горению. У каждого должен быть учитель литературы или музыки, он может подготовить второе рождение, настроить душу, наполнить Москву литературным смыслом, оживить советский мегаполис, обнаружив в нем подлинную историю.
Нет, и не может быть общего Спасителя. Даже борьба с системой — не коллективное, а личное дело. Жуть коллективизма — в сцене похорон Сталина. Не надо единого движения, в нем меркнет индивидуальность. Смерть — не финал образа. Жизнь — самоценное полифоническое произведение: если она и подошла к концу, в ее границах движение продолжается. Ольга училась, любила, умирала, исцелилась, все-таки скончалась. И вот снова в романе появляется ее детство, далеко еще до кончины. Даже в композиционной организации «Зеленый шатер» — против окончательности, итоговости.
Человек — не герой, не гений эпоса. Но его неудачи могут быть благородны. Илья сознательно отказался от университета и официальной карьеры, был при этом великолепно образован, успел эмигрировать и слишком рано умер от рака. Саша — несостоявшийся пианист, недоучившийся лингвист, теоретик музыки, покинувший СССР при помощи фиктивного брака. Миха — филолог, решивший посвятить жизнь обучению глухонемых, оказался в интеллигентском подполье, стал помогать крымским татарам и не вынес перспектив второго пребывания в тюрьме.
Герой Улицкой — израильтянин в египетском рабстве. Этот Санька должен уметь сохраняться среди язычников, презирающих свободное слово и навязывающих магию власти. Дело не в национальном векторе. Египет — любая система, мешающая человеку жить своей жизнью, читать, думать и говорить то, что он считает нужным. Здесь можно жить веками, сохраняя в себе иную культуру, которую хотят уничтожить и обыкновенный гэбэшник, и отвратительный плебей Ласточкин с воняющей сковородкой, и маленький хам Мурыгин, которого автор казнит под трамваем, там, где некогда другой писатель исполнил свой приговор Берлиозу.
По Галатионовой, привычный русский путь — это немыслимое согласие с любыми обстоятельствами, которое самим русским начинает надоедать. И они начинают подозревать, что бог терпения не спасает, что как-то перепуталось в нем смирение, которое создает душу сильного человека, и «желеобразное терпение» — зараза, ведущая к смерти без всякого воскресения.
«Хватит терпеть!» — нет такого призыва в «Спящих от печали». И в этом сила романа Галактионовой, воссоздающего мерцающую грань между «что делать, пусть будет, как есть» и «я хочу, чтоб было справедливо». Хочу, чтобы Россия перестала исчезать, чтобы убийцы, грабители и предатели подавились своей неправдой, — это звучит у Галактионовой как далекий подтекст, как шепот Нюры, склонившейся над сыном. У Галактионовой не столичное христианство. Не отдельный добропорядочный мирянин, сытый горожанин, несущий в храм слово о личных грехах, интересует ее, а голодный народ, чувствующий, что его обманули с внешней христианизацией последних десятилетий. Роман Галактионовой — призыв к целостному национальному бытию: русскому человеку — встрепенуться и перестать умирать; русской системе, которая сумела быть и при коммунистах, — вернуться и защитить своих, разбудив спящих от сна.
Автор жестко прессингует обреченного поэта Бухмина, заставляя читателя спросить себя: а может он, несмелый человек, всю жизнь умирал? И когда первую любовь забыл, и когда тетку бросил, и когда стишки писал обыкновенные? Но это обвинение у Галактионовой — под контролем иной, более важной мысли: Бухминых миллионы, они не выживут без системы, которая защитит их. «Государство, вернись, или — конец всему!», — слышится в романе. Героям Улицкой система не нужна, помогает развитый эгоцентризм, иногда — дружба умных индивидуалистов.
Улицкую читают больше. У Галактионовой, даже когда она говорит об отдельной судьбе, — Мы. Улицкая настаивает на Я. Современный человек не часто мечтает о соборности. Он думает, что легче спастись в одиночку, ну — с родными и, может быть, с лучшими друзьями, крепко обнявшись. У Галактионовой иначе: или народ жив, или нет больше никого. Многим Галактионова духовно ближе. Но даже они жить часто предпочитают по Улицкой. Здесь больше вариаций: не все богатые виноваты, уехать можно за границу. Ближе улицкий мир компромисса, когда вместо эпических полюсов добра и зла побеждает психологическая сложность, как говорят опытные гуманитарии, — амбивалентность.
Итак, Санька Веры Галактионовой. Это тот, кто что-то сделает с «желеобразным терпением», прекратит умирание, но не так, как Бухмин, выбравший самоубийство. Этого героя пока почти что нет, он — русское может быть, возможный реформатор русской веры в долготерпение, который извлечет что-нибудь дельное из юродства монаха-шатуна Порфирия, осознавшего, что не всякая власть — от Бога. Санька — потенциальный мститель, ныне лежащий в колыбели и открытый всем опасностям. Он — не советский и не антисоветский, он — другой. Он вряд ли останется вне религии и политики. В нем возможное лицо русской соборности, победа над нерусским временем, которое длится уже давно. Здесь русская надежда, шанс на воскресение всех прошлых побед. Герои романа сами не смогут, только Саня.
Санька Улицкой иной. В нем мысль об отсутствии последней точки: всюду и всегда жизнь. Этот Санька призван освободиться от гнета животности и людской пошлости, пройти мимо политики и власти, жить культурой, будь то философия или литература, слышать музыку — которая не только в консерваториях. Он совсем не мессия, не Христос, скорее — поэт, тот, кто хорошо понимает Бродского, разгоняющего религиозный пафос утонченно холодным стихом. Он свободен от задач перед народом, о котором не думал ни разу в жизни. Точно знает, что не сталинист. Не предводитель, не коллективист, он прекрасно понимает ценность настоящего. От Саньки не стоит чего-то ждать. Он просто живет, зная, что нет центростремительного движения из пункта греха в пункт спасения. Когда уезжает на Запад, начинает понимать: чтобы выжить там, надо отречься от всего, что усвоил в России.
Галактионову интересует тот, кто должен разбудить других. Улицкая видит героя, который должен не позволить заснуть себе. Ждать, терпеть, верить, зная, что хранимая и почти не облекаемая в слова ненависть к мучителям совершит ритуальное действие, вызовет Мессию из глубин народа. Так у Веры Галактионовой. Это ее Санька. Не надо никаких Мессий. Каждый сам себе Спаситель. Против идеологических схем и высоких абстракций — жизнь умного человека в ее непредсказуемости. При поддержке литературы, музыки, творческой ненависти к системе, мешающей жить, как хочешь ты. Это Санька Людмилы Улицкой.
