Юрий СОХРЯКОВ. Модернизм как следствие духовно-эстетического кризиса.

Недавно довелось услышать фразу: «Пушкин — первый модернист России». На вопрос: что такое модернизм, последовал ответ: современное искусство. Так думают не только студенты. Когда напоминаешь, что модернизм — литературное течение, возникшее более ста лет назад, отвечают: модернизм обогатил искусство новыми средствами художественной выразительности.

— Какими средствами?

— Поток сознания, например.

— Чему служит поток сознания?

Недоумение и замешательство. Но логика подсказывает: новое средство должно выражать новое содержание.

Какое же смысловое содержание выражает поток сознания? При внимательном рассмотрении творчества корифеев европейского модернизма — Джойса, Кафки, Пруста — напрашивается вывод, что центральная идея их творений — абсурдность бытия. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать «Улисса» Джойса, романы Кафки и так называемую эпопею Пруста «В поисках утраченного времени».

Некоторые апологеты модернизма объявляют их новаторами на том основании, что они открыли тему абсурда, якобы не затронутую литературой ранее. При этом не принимается во внимание, что эта тема находилась в центре внимания русских классиков XIX века.

Действительно, во многих произведениях русских классиков мы найдем немало страниц, где изображается нелепость и противоестественность существующих форм жизни. Бессмысленна сутолока в столичном Петербурге, за блестящим фасадом которого кроются убожество, пошлость, бедность («Невский проспект» Гоголя). Бессмысленна ссора Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Ощущение бесцельности жизни терзает Онегина, Печорина, Обломова и многих других героев русской литературы.

О бессмысленности существующих форм жизни говорят в романе «Идиот» и Настасья Филипповна, и Лизавета Прокофьевна: «Сумасшедшие! Тщеславные! В Бога не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю! И не сумбур ли это, и не хаос, и не безобразие это?»

Утрата «связующей мысли», «скрепляющей идеи» терзает толстовского Ивана Ильича, который изо всех сил старался походить на людей своего круга, быть таким, как все, и лишь перед смертью открыл, что вся его жизнь была сплошным «не то». Трагедия Ивана Ильича — следствие нелепости его существования, порожденной обывательским конформизмом, забвением духовного начала. Чем больше Иван Ильич старался походить на других, тем больше терял он самого себя, тем бессмысленнее становилось его существование, и, подводя итоги прожитой жизни, он не находит в ней ничего, что могло бы оправдать ее. В ужасных ночных кошмарах он кажется самому себе подсудимым, который ждет в зале суда грозного оклика судебного пристава: «Суд идет!»

Нелепость бездуховной жизни сгущается и над Катюшей Масловой, после того как в ней начался «тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это, и что все, что говорят про Бога и добро, все это делают только для того, чтобы обманывать людей... И все, что случилось с ней, на каждом шагу подтверждало это... И ни для кого ничего не было другого на свете, как только удовольствие, именно удовольствие... Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге, о добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом; станет скучно — покурила или выпила, или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет».

Отсутствие «связующей мысли», общей «скрепляющей идеи» отравляет жизнь и многим чеховским героям, в том числе Николаю Степановичу из «Скучной истории». Всю свою жизнь он стремился поступать правильно и безукоризненно, всегда был мягок и покладист, «никогда никого не судил, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево», гордился тем, что не совал носа в политику, так как это казалось ему постыдной человеческой слабостью, такой же, как поиски популярности, речи на обедах и у могилы товарища.

Герои Чехова и Толстого замечают нелепость не только окружающей обыденной действительности, но и всей человеческой истории. «Все цари, кроме китайского, — утверждает Андрей Болконский, — носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду. Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их? — тонким и пискливым голосом прокричал князь Андрей».

Нельзя, однако, не заметить, что на концепции бездуховности бытия настаивают те персонажи, которые в своей практике руководствуются индивидуалистическими критериями. Именно этим героям жизнь кажется лишенной смысла: тем, кто смотрит на других людей лишь как на средство достижения своих целей, жизнь не может казаться иной. Антиподам «подпольного человека», Раскольникова, Ивана Карамазова — Соне Мармеладовой, князю Мышкину, Алеше Карамазову — жизнь отнюдь не представляется бессмысленной. Даже будучи в самом безвыходном положении, они никогда не утверждают, что жизнь — абсурд.

В пьесе «Три сестры» о бесцельности бытия говорят Андрей Прозоров и барон Тузенбах, причем у последнего мысли эти приобретают универсальный характер.

«Тузенбах. Не то что через двести или триста лет, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была: она не меняется, остается постоянной, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда...

Маша. Все-таки смысл?

Тузенбах. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл?»

При более внимательном анализе можно заметить, что концепции Тузенбаха противостоит в пьесе иная философия жизни — подполковника Вершинина: «Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неумной, недостаточно чистой, быть может даже грешной?..»

В рассуждениях Вершинина нет наивного бодрячества. Он прекрасно видит всю неустроенность жизни, её странность — но не бессмысленность. В отличие от Тузенбаха он рассматривает действительность не как нечто статичное, застывшее; для него жизнь — это прежде всего эволюция, безостановочное движение, развитие от низших форм к высшим. И, может быть, именно поэтому его рассуждениям присуща большая убедительность, чем речам Тузенбаха. «Жизнь тяжела, — говорит Вершинин. — Она представляется многим из нас глупой и безнадежной, но все же, надо сознаться, она становится всё яснее и легче, и, по-видимому, недалеко то время, когда она станет совсем светлой. (Смотрит на часы.) Пора мне, пора! Прежде человечество было занято войной, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!»

Трагический конец Тузенбаха, духовная смерть Андрея Прозорова — это результат нежизненности и бесперспективности их философии. Настаивавший на бессмысленности жизни Тузенбах нелепо гибнет в нелепой дуэли с Соленым. А Вершинин, утверждавший, что через «двести, триста лет жизнь будет невообразимо прекрасной», уходит из города, оставляя в душах сестер искры надежды на новую, осмысленную и прекрасную жизнь.

Наиболее тонко опровергает концепцию нелепости бытия последний роман Достоевского — «Братья Карамазовы». Концепция эта приобретает глубокий философский смысл в рассуждениях Ивана Карамазова о слезинке ребенка, затравленного собаками, о слезинке, которая стоит всей будущей мировой гармонии. И не случайно в последних главах романа значительное место занимает образ Илюши Снегирева, трагическая судьба которого связана с традиционной для писателя темой «униженных и оскорбленных». Сюжетная линия, связанная с Илюшей, имеет и свой философский подтекст.

«Ребенок Илюшечка страдает и умирает в «Братьях Карамазовых», — говорил английский писатель О. Хаксли. — Почему эта история так мучительно волнует, в то время как рассказ о маленькой Нелл [имеется в виду героиня Диккенса — Ю.С.] не только не трогает нас, но даже вызывает насмешку?» Думается, неспроста Хаксли поставил такой вопрос. Аналогичным вопросом задавался независимо от Хаксли американский романист Томас Вулф. Устами героя Уэббера в романе «Паутина и скала» Вулф высказывает свои мысли о заключительной главе романа Достоевского: «В финале “Братьев Карамазовых”, где Алеша беседует с детьми на кладбище, опасность фальши и сентиментальности налицо... Он произносит речь смущенную и бессвязную, в которой каждое предложение могло быть произнесено... учителем в воскресной школе... Алеша говорит детям, что люди должны любить друг друга... что самая главная вещь в жизни, которая искупит все наши грехи и сделает нашу жизнь осмысленной, — это добрая память о ком-либо».

Хаксли и Вулф почувствовали философский подтекст, который придает финалу романа одухотворенную глубину и делает историю Илюши Снегирева более значительной, чем кажется на первый взгляд. Трагическая судьба Илюши — это конкретизировавшаяся слезинка ребенка, о которой говорил Иван Карамазов и которая по его словам не может искупиться никакой, даже вселенской, гармонией. Страдания и гибель невинного ребенка, утверждал Иван Карамазов, есть доказательство абсурдности «Божьего мира». Философский смысл романа Достоевского в том и заключается, что любая сюжетная линия и весь ход событий, в том числе и заключительная глава, направлены на опровержение этого тезиса.

В своей речи у могилы Илюши Алеша Карамазов говорит о высшем затаенном смысле обряда поминовения, в котором кроется источник духовного и нравственного очищения. Мысль о значении страданий и гибели Илюши для продолжающих жить — лейтмотив речи Алеши: «Ну а кто нас соединил в этом хорошем добром чувстве, о котором мы теперь всегда всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, как не Илюшечка?»

Речь Алеши представляет собой ответ Ивану Карамазову, утверждавшему абсурдность мира и не принимавшего вселенской гармонии, построенной на страданиях невинного ребенка. Полемизируя со своим братом, Алеша доказывает, что страдания Илюши Снегирева не были напрасны: они оставили воспоминание в душах его друзей, и, быть может, это воспоминание об ушедшем друге поможет им когда-нибудь сделаться лучше. Они объединяются в светлом душевном порыве и, охваченные благоговением, обещают пронести это чувство через всю жизнь. Именно в этом залог того, что, несмотря на житейские невзгоды и превратности, человек может обрести смысл жизни благодаря прекрасным воспоминаниям о славных и добрых чувствах, которые он испытал в детстве.

Речь Алеши — поэтическое и философское завещание самого писателя, который призывает юное поколение сохранить душевную чистоту и трепетное отношение к жизни. Вера человека в осмысленность бытия — этот мотив получает в финале романа мажорное жизнеутверждающее звучание.

Опыт русской классики доказывает, что такие художественно-философские проблемы, как отчуждение личности в бездуховном мире, абсурдность существующих форм жизни и пр. могут решаться в реалистическом плане без упрощенности и абсолютизации, которые присущи художникам, не верящим в Бога и человека, но пытающимся присвоить себе монополию на раскрытие этих тем в искусстве XX века.

Становится очевидным, что классики европейского модернизма не были первооткрывателями темы абсурда. Заслуга их в том, что они возвели абсурд в универсальную закономерность бытия, определяющую мысль и поступки героев, которые оказываются марионетками в лапах всемогущего Рока. Все это представляет не что иное, как одну из современных модификаций натурализма.

Примечательно, что подавляющее большинство студентов филологических факультетов не в силах дочитать до конца роман «Улисс», «эпопею» Пруста и т.д. И многие впадают в отчаяние от своей неспособности одолеть «Улисса», о котором написана масса восторженных статей в прессе. Они обвиняют себя в тупости, эстетической неразвитости, не подозревая, что у них здоровая психика и нормальный эстетический вкус, в то время как роман Джойса (как и многие вещи Кафки) представляет плод нездоровой психики и больного сознания.

Ощущая эту ущербность, Кафка завещал своему душеприказчику Максу Броду сжечь написанное им. Не случайно и другие столпы модернизма были больны как физически, так и психически, запечатлевая собственную ущербность на страницах своих сочинений.

Могут возразить, что Достоевский (а в XX веке Н.А. Островский) [1] тоже был болен. Но он был болен физически, обладая удивительным душевным здоровьем. Одним из первых заметил это американский критик Р. Борн, который восхищался духовной мощью автора «Братьев Карамазовых» и выражал надежду, что если американцам удастся ощутить ее, это откроет новые теоретические перспективы для творческой Америки. Предвидение Борна полностью оправдалось.

Нельзя не согласиться с замечательным русским философом и литературным критиком И. А. Ильиным, который утверждал: «Кризис современного искусства состоит в том, что оно утратило доступ к главным, священным содержаниям жизни и погасило в себе художественную совесть. О главном: о мудром, священном искусству модернизма нечего сказать» [2].

Подобное искусство Ильин определяет как душевно-больное и духовно- невменяемое. Творцы его воображают «будто создают новые эстетические “формы”, когда на самом деле они убивают художество, извергая из себя душевно-больные содержания в эстетически больной форме» [3]. Причину возникновения «больного» искусства Ильин видит в утрате религиозности, в оскудении духовности людей, считающих себя причастными к искусству, когда им безразлично, что создавать — лишь бы были «”новые краски”,”резкие линии”, неслыханные манеры, пряные звучности, изысканные выверты в словосочетании, невиданные телодвижения, потрясающие душу трюки» [4].

Что касается так называемого постмодернизма, то можно с уверенностью сказать, что он не имеет ничего общего с искусством, скорее с коммерцией или политикой.

Думается, что модернизм, как и постмодернизм, представляет средство, способное за вычурной и изощренной клоунадой скрыть отсутствие истинного и здорового мировосприятия. Отсюда и крылатое выражение: помогайте талантливым, бездарности сами пробьются.

Примечания

1. Не случайно классики французской литературы Р. Роллан и А. Жид при знакомстве с Н. А. Островским восхищались его мужеством и уникальным душевным здоровьем.

2. Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6, кн. I. С. 69.

3. Там же. С. 67.

4. Там же. С. 68.