Василий КИЛЯКОВ. КАМЕРТОН (записки из ладьи Харона).
Эти записи «на каждый день» — стрелы в одну точку со всех сторон жизни. Их цель: научиться самому и помочь другим жить, глядя на мир божий глазами сердца. У преподобного Каллиста Антиликуда есть такое высказывание: «Ни умственное делание, ни созерцательное ведение и способы к простертию души горе не должно удерживать в одном только своем уме, но записывать, предавать писанию и изложению, общей ради пользы и любви». Именно ради «общей пользы и любви» и складывалась эта книга ежедневными записями и молитвами.
***
Сегодня, чтобы сократить путь, пошел напрямую через стадион и вдруг остановился… Не мог не остановиться — так поразил пустяк, что и сейчас хорошо помню: сквозь асфальт стадиона, поднимая и разрывая каменную толщу, прорастает веточка ивы.
Какая громадная сила в тончайшем существе! То, что суждено и назначено Богом, происходит вопреки всему, выходит наружу, созидается. Закатывай хоть в асфальт тонкую живую былинку — она прорастет. И это напомнило мне вечное: русский характер, о котором так много сломано копий и который жив наперекор всему. Наглый капитал действует тлетворным духом более двадцати лет, а Русь жива, росток веры все выше и зеленей, и ломает асфальт невежества, ненависти… Жив русский «дед» Калашников, размышляющий о русском бытии; жив другой «дед» — Кадочников, возглавивший вместе с прекрасным певцом казачьих песен Русский Народный Собор; преподает Шафаревич; ведет классы по мастерству в Литинституте «патриарх» русской литературы Лобанов; выпускает надежные и нужные книги издатель Платонов... А сколько их, молодых ученых, изобретающих сегодня «в стол», живущих с семьями на копейки, но делающих общее русское дело. Сколько замечательных молодых хирургов, продолжателей дела святителя Войно-Ясенецкого. Сколько общественных деятелей: и Евгений Никифоров («Радонеж»), и Алексей Михайлов, лидер организации «Русский образ»… А писателей, поэтов…
Ломается асфальт — как не закатывай русскую почву. Прорастает ивовая веточка к Богу, к солнцу, к небу, и образует корневую систему, и создает лес. Суждено быть — и будет. Наглядный урок всем, и мне тоже…
Стоял, любовался на веточку и с радостью думал: что же я сам-то все никак не успокоюсь, стремлюсь вмешиваться в обстоятельства, тревожусь за себя и Русь-матушку, за людей русских, которые наперекор всему живут, не сдаются… Смешно живу, спешу, падаю… А событий-то не изменить. Расти, как ветка ивы, вверх, к небу и молись о дожде. Молитва, упование — только это и нужно. Пробить толщу камня способно по воле Божьей даже жалкое деревце, а я — человек. А мы, люди Твоя…
И пошел, успокоенный, дальше… Такой маловер, что ободряет меня Создатель на каждом шагу, ведет за руку…
***
«Камертон» означает камерное, единственное звучание, единственный тон. У каждого из нас есть этот тон. И ни у кого он не повторяется — звучит во внутренней клети, слышен только ему. И по этому тону сверяет человек жизнь свою, поступки и мысли. Разница между людьми лишь в том, что некоторые не желают, не могут или едва слышат его…
Услышав этот лад, душа, совесть, все существо человека вынуждено на него настраиваться. Жизнь человеческая не становится от этого легче (быть может — только труднее), но звучит она ладно, согласно. Общество же таких людей — симфония. «Симфонии» Оптиной, Глинской пустыни или Псковских, Киевских Печер… Они звучали веками. Камертоны старцев настраивали советом и любовью целую Русь. Настраивали так, как метко сказано у Есенина: «Чтоб за все за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положили меня в русской рубашке под иконами умирать».
И как созвучно это сокровенному «звучанию» камертона у апостола: «Верую, Господи, помоги моему неверию!»
Настроить свой камертон, так, чтобы слышали окружающие, радовались звуку. В мажоре или миноре — не важно. Важно, чтобы откликался мир.
***
В письмах Льва Толстого есть свидетельство о старце, который долго лежал парализованный, полуживой совсем, только и работало, способно было действовать у него — правая рука на молитве. И вот лежал он и все Бога благодарил. Казалось бы, надо хулить Его за муки при смерти, а он благодарил. И так это не совпадало с общепонятным взглядом на мир (и тогда, и сейчас), с простым даже ощущением бытия, что народ ходил смотреть на него толпами…
«Сила Божья в немощи совершается».
Думаю, что этот старик для людей сделал гораздо больше, чем самый великий писатель. Откровенно до смерти молился. Живое свидетельство веры его и утверждение жизни и веры через личный пример — сто́ит самого дорогого.
Сколько путаников было — и тогда, и особенно сегодня — даже и среди философов, писателей, образованных, обремененных знаниями людей. Здесь же — все ясно, и до Бога — рукой подать. «Помни последний свой час, и вовек не согрешишь», — сказано у святых отцов…
Есть в православии такой благодарственный акафист — «Слава Богу за все». Этот акафист вместе с крестильным крестиком нужно бы выдавать каждому при крещении…
Конечно, подвиг Иова библейского не всем под силу. И не все заняты «деланием» духовным, как этот убогий полуслепой деревенский старик у Толстого. Но вот уже и на моей памяти: в больничной палате больной монахине объявили диагноз. Смертельный. Перекрестившись, она только и сказала: «Слава Богу за все». Перекрестилась твердыми, большими раздельными крестами трижды. А через два месяца, когда диагноз не подтвердился, тем же тоном и твердым голосом молвила ту же молитву: «Слава Богу за все». И это — когда одна мысль о таком диагнозе убила бы простого обывателя. «Блажен, кто верует...». И более того, он не оставлен и не оставится — по вере своей.
***
Полуслепой Джойс кропает «Улисса», нервнобольной Кафка творит невероятные истории, скрещивая человека с насекомым. А природа этих событий одна: скука… Развлечься, уйти от звука жизни в комнату, обложенную пробковым деревом… Или — оправдать свое «девиантное» поведение мнимой исключительностью, как Артюр Рембо или иные авторы… «портрета Дориана Грея»… Вот и сегодня — в России — кризис за кризисом. Казалось бы, ищи опору, читай ту же литературу русскую — там все ответы найдешь на вопросы твоего растревоженного сердца. А помойки завалены книгами... Всем только до одного дело есть: до живота своего. Джойс, Кафка, Гессе, книги издательства «Наука» — все выброшено под дождь и снег. Постоял я, подержал вымокшие книги в руках — и бросил. Вижу: горожанин лет сорока подвозит в тачке двадцать восемь томов Тургенева. Спрашиваю: «Почему выбрасываешь?» «Мать собирала, теперь умерла. Делаю ремонт». «А продать?» Машет рукой: «Пробовал, бесполезно. Никому не надо». «А в библиотеку передать?» «Далеко, тяжело, да и некогда». Вот так. Помойка ближе всего.
…Так дело всей жизни, не только Джойса и Кафки, а и лучших, писавших через боль, сомнения и отчаяние, становится сегодня достоянием помойки. И это тоже какая-то особая примета времени.
Уходя, думал как-то обреченно: что я могу сказать этому миру, когда Астафьев и тот брошен, намок, как лапоть в снежной воде… А его-то не упрекнешь в нечестности, неискренности, и вот — тот же удел, что и других. Один ответ: под горячую руку попал…
Россию ждет всплеск непонимания, разобщения: все нормы и правила поведения, правила и законы русского проживания, переданные нам, записанные в наших книгах — попираются. Смысл русской жизни свели в одно с изысками затмений Камю и разбитыми ж/к-мониторами, которые оказались вместе с западной «подложной литературой» на помойках.
Всплеск непонимания обеспечен нам, если, конечно, церковь не выручит…
***
Многоэтажка. Ночь. Я один в квартире с горящим торшером. Напротив меня — сквозь сеть ветвей реденькой рябинки в окне — громада дома из красного кирпича. Он похож на крепость. Крестовины его многочисленных рам узки, как бойницы. Кресты старых столбов с провисшими проводами тоже захватывают мое окно. Косые конусы света от ртутных ламп падают вниз.
В полной тишине я читаю схиигумена Савву — и вдруг слышу крик, отчаянный, душераздирающий крик молодой девушки, и тотчас включается какая-то вызывающе похабная американская музыка — верно, чтобы заглушить его. И опять визг, уже «под музыку», но слышно совершенно отчетливо:
— Не хочу, не хочу! Папочка, папа, я за себя не отвечаю!
И удар, опять удар, и — музыка «цивилизованных» американцев.
И от шума ли в квартире, сами ли собой заголосили вдруг гнусными голосами сигнализации на иномарках под окном. Одна — угрюмо и настойчиво, вторая — бравурной, американской же песенкой — как из пропасти, где-то внизу, глубоко под окном. И содрогнулось мое бедное сердце какой-то невыразимой скорбью, новой какой-то, вдруг прояснившейся для меня человеческой немощью — словно здоровый, нормальный человек вдруг осознал себя заточенным в сумасшедший дом. К чему принуждал отец свою дочь? Что он требовал? За что бил?
Тяжелой металлической дверью на выходе из подъезда никто не хлопал уже несколько часов. Удары этой двери трудно не услышать и легко сосчитать. Значит, он и она были дома давно. Имели возможность выяснить отношения и раньше. Что за необходимость в принуждении близкого человека (к чему?) возникла вдруг?
И так ясно мне стало, что все мы, живущие хоть и вместе, скопом, живем все же не в одном мире, даже и не в параллельных мирах, а в мирах противонаправленных, и интересы людей зачастую попросту дики, непонятны. Необъяснимы.
Все мы живем в совершенно разных мирах — вот причина и ответ на одиночество каждого. И схиигумен Савва, и Силуан Афонский на моем столе — они неприменимы к этому «моему» миру, в котором все мы теперь живем, потому что они писали из другого мира и для другого времени…
Кресты окон, кресты фонарей… Все кресты случайны сегодня… «Придя, найду ли веру?»
***
Главный урок Апокалипсиса состоит в том, что тайна Креста охватывает и всю церковь православную в целом, и каждую душу в отдельности.
События Апокалипсиса, предсказанные Иоанном Богословом и отцами церкви — вовсе не пугало. Для верных они ожидаемы, даже с радостью, для богоборцев — страшны. Но и тем и другим они предстоят как испытание.
Смысл всей жизни человеческой — набраться духовных сил для конца. Апокалипсис, действие его, сходно с действием причастия: верным — во здравие и очищение, лживым — в осуждение и гибель.
***
Кажется, здесь и скрыта тайна поверженного внешней силой Государства Российского в 17-м году. Предреволюционный промышленный бум, широчайшее развитие образования, культуры, увеличение численности народа — народ не смог понести эти божьи дары верно и с благодарностью. Причастие вменялось по обязанности, причащаться позволяли себе недостойно, далеко не все и с обманом. Результат — страшное пламя нестроений, неверие, ненависть, братоубийственная война. И вот — еще страшнее: внушаемая и внушенная Лениным, Троцким, Радеком, Бухариным и прочими даже не только ненависть к вере, а и к «великорусскому шовинизму», с преданием на казнь Белого царя-помазанника, со всей его семьей, с верными ему, принявшими с ним гибель (враг любит добычу с избытком). А затем уже поднять руку и на само искоренение церкви православной. Нужно было время, много времени для того, чтобы все военное окружение, весь генеральный штаб при царе Николае Александровиче стал насквозь масонским, не верующим во Христа…
Сколько войн и потерь, «апокалипсисов» в русском, российском масштабе случалось при отходе от веры, при оставлении веры православной. И всякий раз Россия выходила на свою дорогу к Богу, за то и была прощена и хранима. Полный, невозвратимый отказ от веры — вот, вероятно, условие неминуемого Апокалипсиса и конца всего мира.
***
Три состояния человека: естественное, ниже естественного и — сверхъестественное. Часто люди развивают только одно состояние: ниже естественного, т.е. чувственное, многое оправдывающее и попускающее, состояние поврежденности грехом. И на этом останавливаются. Как правило, еще задолго до физической старости останавливаются в развитии, даже не замечая этого. При этом такой человек может писать увлекательные книги или даже иметь научную степень и совершать открытия в области сверхпроводимости жидких кристаллов и т.п.
***
Междоусобица, навязанная России, рознь западничества и преданной любви к родине, это разделение в умах и сердцах — не понято до сих пор. «Западники» — бенкендорфы, геккерны — убили Пушкина, а затем и Лермонтова. То же самое — ненависть к верным и веровавшим — было и при дворах со времен Ломоносова.
Не изжили это и во все годы Советской власти: изучали Добролюбова, Белинского, Писарева, Герцена. С 1990-х опять кинулись на поклон к Западу, стали молиться не Богу, а на «закат цивилизации» (термин Шпенглера). Побежали занимать доллары, притащили советников из Америки, посадили их управлять Россией.
А что же известно у нас о Киреевском, Аксаковых, Хомякове? Кроме того, что они знали несколько языков, были верными и верующими, рано ушли из жизни?..
«Славянофилы», термин, вначале произносимый как ругательство, все же пристал, прижился. Славянофилы вызывали ярость большинства приверженностью монархизму, народничеству, общинности, т.е. Церкви, церковности. Они терпели нападки, были в меньшинстве. Это меньшинство избранных и сегодня очевидно. И проповедь их всё та же: Бог, народ, государство.
***
Германия прочно сплетена корневыми и родовыми нитями с Россией. И не было трагедий на земле более слитых, чем между Россией и Германией. Но — Германия выкарабкалась. Ревизия германской политики очевидна — ошибки учтены. ХДС и ХДСС побеждают на выборах.
В России же назвать политическую партию «Христианской» и дойти до выборов — долго еще будет оставаться мечтой.
***
Странен и жалок удел жизни человеческой. Свыкнуться с главной мыслью о временности бытия в мире — не всякому под силу. Осознать, что не только цель жизни, но даже и сам ее процесс заключается вовсе не в приобретении счастья (довольства, приятности), а, напротив — в умении сдавать позиции. Но — сдавать позиции гордо, достойно. Прекрасно показана эта сущность жизни у Пушкина в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных».
Презирая боль, надо уметь перевязывать в отступлении свои и чужие раны — без слез, без лишнего волнения. Терпение и самообладание здесь — качества важнейшие. И детей стоит обучать именно этой науке. Науке достойного приуготовления к концу. Не терять самообладания при постоянно ухудшающихся условиях. Желать исхода: лишь бы все по воле Божьей, а не человеческой.
***
Сегодня пишут красивые романы о самоубийцах, все лавки завалены книгами нового автора «в духе Камю» — Олега Роя. Новый накат моды красивого ухода. Предлагают, порой даже навязывают эвтаназию. Завтра будут прямо смеяться в лицо тяжелобольному, требовать от него добровольно убраться, чтобы не возиться с ним, смертельно больным, у его постели.
Тело — клеть души, не более. Это подтверждают многие прославленные во святых русские старцы: клетка, которая отворяется со смертью, освобождая душу. Состояние души в момент освобождения очень важно. Известно, что Христос на кресте отказался даже от вина с уксусом, поданного для облегчения страданий (по заведенному обычаю). Кому, как не Ему было открыто, что в последние минуты жизни недопустимо никакое затмение души. Жалкое же состояние души, состояние непонимания смысла и нового содержания, нового состава жизни может перечеркнуть все бытие человека (даже праведно жившего до самой смерти), представить его бытие даже и не навозом — пылью.
Некоторые религии Тибета, Египта считали, что можно поправить такое трагическое состояние просто подсказкой на ухо умершему, неким «управлением» душой: «Делай то-то и то-то, не делай того-то…»
Отбывать же свой пост до конца, не сбежав, не бросив оружия, не бунтуя против установленного Богом порядка, не унывая и не озлобляясь — дорогого стоит. Еще в более трудном, «проигрышном» положении — женщины и дети. По физической своей слабости. Но и награда им, их душе, которая выпорхнет к Богу из клетки ребер, птице-душе будет, несомненно, выше, достойней и дороже.
***
…Вот пример того, как делали карьеры вплоть до уровня премьер-министра во время «перестроек» и позднее те, кто «пришлись ко двору» безумного правления Беспалого. Некто Немцов (затем он, кроме всего прочего, стал еще и советником Ющенко) начал карьеру с того, что в 1988 году написал или заказал написать скандальную статью против включения в действие построенной уже и принятой атомной станции под Нижним Новгородом. В то время (после Чернобыля), когда к публикациям подобного рода прислушивались, он сорвал на свою персону тот обвал внимания, который и стал впоследствии залогом его морального капитала.
Ему ли было не знать тогда, что иного выхода у огромного Нижнего Новгорода не было, как пустить в действие станцию: ни тепла, ни электричества в противном случае ждать было бы не откуда. И все же он затеял этот скандал: публично противостоял профессорам, академикам, инженерам, специалистам разных уровней. Какими знаниями? Атомщика? Довод его был один, но весомый: российские АЭС никуда не годятся. И — сработало. Он получил, как он сам говорил об этом, тысячи писем. Его «заметили». Но заметили-то его гораздо раньше, и вели…
Так умело сыграли на страхе людском, по существу — на костях, жизнях и трагедиях многих и многих героев-чернобыльцев, так вошли во власть многие в то время. Этих выползков уже тогда двигали, перемещали определенные силы, вокруг них «варили» скандалы, помещали их в гущу событий, держали их на слуху… Как сегодня С. Миронова — хорошего человека. Третье лицо в государстве делают «гонимым» и гонят к выборам президента, лишив должности «спикера» парламента. Он покритиковал «едросов» за коррупцию, в частности — Матвиенко…
…Скандалы и недобросовестность лежали в основе вхождения во власть многих, едва ли не всех фигур времен Беспалого, не исключая и его самого. И всегда одно и то же: трагедия народа — и вознесение на вершину управленческого аппарата. Черномырдин, Кириенко, Собчак… Имя им — легион.
И затем — перемещение вверх, чтобы в будущем, посадив скандалиста повыше, с его помощью протягивать нужные законы, покровительствовать самым дерзким мародерам «этой страны»… А что же было дальше, для чего же его вытаскивали и сажали на вершину? Был «Выбор России» («Вы — рабы и сор» — по-народному), СПС во главе с Чубайсом... Сначала устроили гиперинфляцию, собственность поспешно раскидали по ближайшим родственникам, дружкам — комсомольским юношам в прошлом и детям партейцев-друзей. Всего паре сотен человек ушла вся собственность страны, выстроенная всем народом, голодом и терпением, проклятыми ими же ГУЛАГ-ами. Вся страна… И при этом на каждом шагу зияет неравенство перед законом богатого и бедного… Так чего же ждать?..
В.Д. Ирзабеков, замечательный филолог, отмечает, что слово «выползок» было применимо в народе русском не только по отношению к коже, оставленной змеей, когда она линяет, но «выползками» называли — и весьма метко — политиков, неправедными путями пролезающих во власть…
И еще одно совпадение: исследования, подтвержденные практикой, говорят, что при атомном взрыве огромной разрушительной силы уцелеют именно… змеи. На них менее всего действуют смертельные по своей губительности «гамма-лучи».
***
Зло заразно. Как чума. Воздействие зла на человеческую душу до сих пор является величайшей загадкой и проблемой. Почему люди, попавшие на «зону» по пустяковому поводу, выходят на свободу сложившимися рецидивистами? Почему, насмотревшись фильмов про «Бригаду» и бандита Белого, тысячи мальчишек, подражая ему, пошли по этапу? Почему воспитанные во зле и под влиянием зла в семье выходят в жизнь неисправимыми маньяками, моральными уродами? Что за мутация? Зло — воронка, черная дыра, в которую засасывает зараженные злом души. Люди вокруг такого носителя зла должны умаляться, чтобы возрастал в нем сатана. Так, по крайней мере, он, злобный, чувствует, осознанно или не осознанно. Зло — это не просто отсутствие добра, это извращение Богом данной свободы. Человек делает осознанный выбор между смертью (сатаной) и жизнью (Богом). Часто — намеренно запутывая для себя эти понятия. Вот страшный пример. Оптина, 1993 год. Убиты сумасшедшим, зараженным небывалым злом «афганской» войны, неким Н. Авериным — три монаха. Иеромонах Василий, иноки Ферапонт и Трофим. Василий был убит последним. Огромной силы человек, профессиональный пловец, чемпион мира по водному поло, он не услышал, радуясь гулу пасхального звона колоколов, вскриков смертельно раненных монахов. Он убит ударом ножа сзади, когда шел исповедовать прихожан, ожидающих его исповеди ради причастия на Светлую Пасху.
Трое ангельского чина русских монахов пали от рук «человеческих». Но — человеческих ли?.. К полудню 18 апреля убийцу искали по всей области. Убийство было тщательно спланировано. Убийца оставил на месте убийства шинель и подбросил паспорт и трудовую книжку кочегара монастыря.
…Оптина в трех километрах от Козельска. Образована в XV веке. Одно из самых намоленных мест, сравнимых по значимости, быть может, только с Псково-Печерской Лаврой. Закрыта была в 1917 году. И лишь через семьдесят лет открыта вновь. С трудом началось восстановление. И вот — молчание и тела трех монахов. Нож, огромный как меч, с шестерками на рукоятке, шинель военного образца — и все.
Говорят, небо в момент убийства над монастырем стало багровым. Прокурор Голицына вела дело. Было установлено, что убийца перелез через забор и бежал в лес с места преступления.
…На второй день в деревне той же области к избе лесника вышел неизвестный с оружием. Фронтовик, опытный в житейских делах и умудренный войной, свел истерию и крики-угрозы пришедшего незнакомца в мирное русло. Он накормил, напоил, переодел его, еще не ведая, кто перед ним. Затем пошел в УВД и дал точный словесный портрет. В то же самое время на орудии убийства, размотав тщательно вытертую от отпечатков рукоять с изолентой, отыскали и сняли отпечаток большого пальца. «Пальчики» Аверина уже были в картотеке. Было установлено, что нож он сделал сам. Установлено было также, что он уже имел судимость за изнасилование, а перед тем служил в спецназе, в Афганистане. После освобождения жил в деревне под Калугой.
Местные жители утверждали, что с войны он пришел другим человеком — обожженный, зараженный злом. Не раз вскрывал вены. Последнее время не расставался с заточенной (для броска) велосипедной «звездочкой» и обрезом, на котором были выжжены те же самые шестерки.
После убийства он бежал в Тульскую область, затем вернулся в Калужскую, к тетке, и тут был взят. Афганистан, не ранив его в самые жуткие моменты военных действий, сломал его психику. В камере он сообщил следователю, что — да, борется против Бога. Бравируя, поведал, что долго готовился к убийству, но то, как спокойно приняли смерть монахи, особенно крупный и сильный Василий, ему не понравилось, даже разочаровало в задуманном им злодеянии…
Он жив и сегодня, этот Аверин, спустя пятнадцать лет. Комиссия признала его невменяемым. Направленный на пожизненное принудительное лечение, выслал он брату письмо, где писал, что жив и здоров, работает в гараже, чувствует себя неплохо, и приписывает (брату): «Храни тебя Бог…»
Какой Бог? Кого он избрал своей свободной волей человека себе в боги?..
В 1994 году я был в Оптиной на месте убийства монахов. Трудно было поверить в то, что случилось. Как он был попущен, этот зверь, в святое намоленное место обитания великих русских старцев? Почему? И никак не хотела мириться душа с этим необъяснимым событием.
Стояли вековые мрачные корабельные сосны. В нескольких метрах от колокола и могил — стена белого храма… Свежие холмики, на каждом кресте — по фотографии невинно убиенных… Вот тогда я и понял всем существом своим, как заразно зло. Оно заразно, как тиф или туберкулез в открытой форме, как сибирская язва… Человек, избрав зло, сам кормит его своей кровью, прикровенно, как это описывается у Игнатия Брянчанинова. Человек сам, добровольно раздвигает пределы этого метафизического бытия с изнанки, где Бог отсутствует. Он расширяет своей душой самые пределы адской бездны, устремляется туда, в эти инфернальные бездны духом своим. Понимание этой тайны «сочетания» души со злом открывает нам Ф. М. Достоевский...
Происхождение зла — самая трудная тема. Как падшая свобода человека превращается в злую волю? Почему Бог попускает злому, а жертве — страдать? Всегда ли страдание от злого благотворно для жертвы? Часто принято считать, что — да. Все «толстовство» на этом стоит. Но так ли это? Лишь болезни попускаются, чтобы душа стала через них искусней, тверже, но — не насилие. Так отчего же странное и страшное распространение заразы зла повергает нас в растерянность? Сегодня повышенная агрессивность детей констатируется как факт. Зло прорывается даже в те немногие, чистые еще вчера села, идет с ножом в монастырь на святую Пасху, открыто сатанеет. Оскал зловещ. Не оттого ли, что чувствует свою ущербность и временность в этом мире? Но должны ли мы терпеть зло? Вот что говорит нам русский религиозный философ Иван Ильин: «Пресекающий внешнее злодейство злодея есть не враг любви и очевидности, но и не творческий пробудитель их, а только их необходимый и верный слуга». И далее: «Именно в этом последовании Христу настоящие христиане всегда принимали бремя мира и муку мира, а с тем вместе и муку зла, и бремя борьбы с ним — и в себе самом, и в других. И приемля эту муку и борьбу, они готовились и к завершению своего крестного пути: к приятию смерти в борьбе, от руки отвергнутого зла». Подлинно верующий христианин, таким образом, не безмолвная скотина, сгибающая выю под ярмом зла, но врач и хирург, излечивающий мир от заразы.
Как бы только всегда помнить это.
***
Жара с утра — густая, тяжелая, глянцевая, зелено-малахитовая, каменно-непроницаемая. Недвижимо стоят деревья, сохраняя в каждом свернувшемся листе частицу этой жары, словно и они — каменные. Пышут жаром нагретые крыши домов…
И вот вынужден я ехать в электричке в этакую жару из пригорода в Москву, дышать вместе с дыханием множества иных, изнывающих от жары людей, окружающих меня. И когда я вспоминаю об их муках, мне самому вдвойне тяжелее становится. Прикосновение их рук, горячих и влажных, даже взгляды, обращенные на меня, кажутся нестерпимыми. Лето 2010 года останется в памяти навсегда.
В тамбуре переполненных электричек, раскаленных от зноя, руки людей, точно руки приговоренных, касаются меня, проползают по телу, обезоруживая меня против этой жизни, пронзая жалостью — и к себе и ко всему миру людскому, погибающему со мной.
Так же, верно, натянуто, тяжело и с жалостью воспринимают и они меня, эти люди. Внутренне состояние человека зависит и от внешних условий, что бы там не говорили сомневающиеся.
Почему мы так связаны с телом, с внешними условиями жизни, мы, «сотворенные по образу и подобию», обетованные Богу и только Ему? И при этом зеркало души человеческой так легко замутить обстоятельствами, муками, истерическими шутками, страстями. Так легко исказить это великое отражение Бога в нем, в этом зеркале, и даже вовсе разбить. И попущено знать нам, что образ Божий, отраженный даже и в разбитом зеркале, не исчезнет, просто сольется с образом всеблагого и милосердного Творца…
***
В поезде, летом. Молодая девушка. Села напротив, длинноногая, белая, бледная какой-то странной, неживой бледностью. На фарфоровом теле рыжие веснушки — на руках, до плеча… Рассматривал ее исподволь. И вдруг изумился сам себе, своей низменной страсти. Показалась она вдруг необычайно желанной именно для этого, простого животного употребления.
Ноги ее расставлены широко, не по-девичьи уверенно. Темно и горячо белые колени уводят взгляды мужчин в тайную прелесть горячего муждуножья, заставляют скользить эти взгляды вдоль голеней, вниз. Внизу, в ногах, касаясь белых гольфичек — туесок, доверху наполненный светящейся против солнца красной смородиной. Крупная, аппетитная, темная, как красная икра, эта смородина тоже кажется желанной, крупной, вызывает какое-то алчное желание набрать ее в горсть и впиться в нее губами, зубами. То же желание необузданной страсти, какое внушает и сама эта молодая девица. И кажется душе моей, что не виноваты — ни я, ни эта девушка — в опасном всплеске этой дикой плотской страсти, в этой встрече наших взглядов, от остановки которых друг на друге нам обоим все так ясно… А виновата эта смородина — она-то и возбуждает неопределенную дикую страсть. Ее цвет, ее сок на гольфичках… И стало вдруг так страшно за себя, за нее, что пришлось перешагнуть через свою волю, встать и выйти в другой вагон. Уходил и удивлялся сам себе: это какой-то удар, удар жары, рдяного сквозного цвета смородины, томного взгляда пассажирки…
Нет, в человеке кроме элементарной животной похоти, живет непременно еще что-то, гораздо более властное. Даже простого сочетания цветов, тени мимолетного облака, запаха ветерка с лугов — одного этого может быть достаточно, чтобы уничтожить или, напротив, возвысить человека, если он присматривается и прислушивается к себе.
А ведь как спокойно, мирно было до той поры, пока не начал я прислушиваться и присматриваться к чувствам своим. Тайна прилога едва ли не таинственней тайны креста…
***
Фрейд до тридцати лет оставался девственником, и это известный факт, который подтверждает он сам. И после пятидесяти лет, устав от измен жене с ее же сестрой, продолжал оставаться девственником — и уже до самой смерти. И вот этот самый Фрейд, знавший женщин весьма ущербно и едва ли двадцать лет, из которых нужно половину вычесть, вследствие многочисленности его потомства, так вот, этот «психоаналитик», свихнувшийся на неестественном, половом, на девиациях, которые он ввиду странного своего полового развития сам носил в себе, смел давать многочисленные советы, выводить какие-то незыблемые правила… Все выдумывая из себя, высасывая из пальца…
Это все равно, как первоклассница, испекшая первый блин, возомнит себя величайшим ресторатором и станет давать советы, надиктовывать книги и поучения для гурманов и дегустаторов. И при этом будет видеть везде, в каждом блюде одну и ту же основу — блин...
***
Рассказывает мой друг, писатель:
«Увидел вчера молодую, с необыкновенно-узкой талией девушку-еврейку. Настоящая Есфирь. Завивка — химия, по последней моде, с космами-косичками, знаешь, когда волосы так делают, что они висят сосульками, словно подмоченные или нагофренные. Узкие икры, бедра — в общем, Лолита. И что же… Вдруг, глядя на нее, поймал себя на чувстве сильнейшей гадливости. Как если бы смотрел на крысу или мышь. Старался воспринять ее как человека, старался, но никак не получалось. И не мог понять почему. Говорят, в основе брезгливости к грызунам лежит некая генетическая память, связанная с опасностью заразиться. Боже мой! Неужели мои предки так настрадались от них, что я и теперь никак не могу превозмочь отвращение. Странно. Я всматривался в недра души своей, переоценивал свои чувства, желал воспылать к ней, ну хотя бы просто, по-скотски… И не мог. Вот рассказываю тебе и содрогаюсь. Даже похоти в себе не нахожу, а ведь формы весьма изящные…»
Я слушал его и вспоминал другой разговор, случившийся лет двадцать тому назад. Один знаменитый писатель, убежавший из Москвы после развода, а ныне живущий в Оренбурге, рассказывал мне, что «некие силы» сверху приставляют таких вот иудеек к влиятельным или перспективным ученым, писателям, чиновникам, как в свое время к персидскому царю была «подсажена» ветхозаветная Есфирь. Их отбирают, обучают, а потом выдают замуж. И вот Есфирь смелеет, начинает «влиять», указывать, о чем и как, например, писать писателю, настраивает всеми известными способами — и добивается своего. Депутату указывает, что подписывать, какие законы принимать, и т.д.
«Это выстрадано или ты только так подозреваешь?» — спросил я его напрямую. Он посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков и ответил твердо и отчаянно, так что я не мог не поверить: «Конечно. Я ручаюсь за свои слова…» Он был талантливый писатель и сильный, знающий себе цену человек.
Впоследствии я не раз находил подтверждение этому факту. От Горького и Булгакова до Сахарова с его Боннэр — и дальше, до самых беспутных алкоголиков у власти… У всех у них были очень ответственные и уверенные жены.
Я сказал об этом моему другу-рассказчику — он засмеялся: «…Везде, везде подсадные курицы, квочки. Они и яиц-то не несут, только квохчут… Кому-то, верно, подсадят и эту славно сделанную “осу”, веснушчатую, черно-патлатую, с тончайшей талией».
Я так и не понял, осуждает он этот ветхозаветный их прием или восхищается им…
***
Радио «Радонеж» объявило: умер регент Ново-Спасского монастыря, человек во многих отношениях талантливый, преданный церкви. Многие из ведущих ныне иерархов знали его лично. Было ему только тридцать, когда внезапно остановилось сердце. Сирота, взятый им на воспитание, остался без попечения… А до этого убили, расстреляли в церкви вышедшего с крестом навстречу убийце о. Дмитрия Сысоева. Ему грозили смертью не один год. Матушка просила его уехать из Вавилона-Москвы — ради троих малолетних детей. «Я вручу вас Матери Божьей», — был его ответ…
Бог забирает зрелых, Бог собирает колосья спелые. Да и впрямь ли, так ли это, что зреть, созревать на этом свете, поспевать, то под солнцем, то под дождем и под снегом — это и есть то самое удовольствие бытия, за которое так уж надо цепляться? Но как без этого вызреть для Успения?
Как много непонятного, противоречивого в этом мире. «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе», — писал во всеведении прозрения русский поэт.
У Бога все живы. Для Бога, который вне времен и вне пространств, для Бога, которому при рождении человека уже известен и конец его, нет ничего удивительного и противоречивого. И только «мыслящие колосья», люди, только они страдают, ищут, идут на муки и цепляются за жизнь — и изумляются очевидности самой ясной.
***
Гусляр Василий Жданкин. Вспоминаю Суздаль, Ярославль и Владимир. Его игру на гуслях перед Союзом Писателей России в 1996, в начале апреля. Его пение и игра на гуслях, его умение звонить в колокол будоражили душу непонятным, неизъяснимым счастьем. А что известно о нем?..
Зато попса «пялится ширше неба», как сказал Есенин. И как скоро подлинно народные, застольные русские песни сменились у нас шлягерами от таничей, добрыниных, розенбаумов, шуфутинских и пр. Блатняк переименовали в «шансон», и это тоже не случайно.
Нас заставили замолчать. Нельзя же, в самом деле, петь с серьезным выражением лица: «Не сыпь мне соль на рану…»
***
Чем дольше живу, тем больше удивляюсь русским женщинам, особенно пожилым: как они, больные, малокровные, на жалкие гроши живущие при самом бессовестном отношении к себе властей, имеют силы продолжать эту жизнь, выдерживают натиск ее. Тут сам, хоть пудовой гирей имеешь силы перекреститься, и не один раз, а так порой затоскуешь от увиденного, услышанного, от той безысходности, что царит вокруг — что прямо беда. А каково им, старикам? И вот терпят, живут. А куда, скажите, деваться? Не случайно их, пожилых, и в церквах в несколько раз больше, чем нас, мужиков…
***
Мягкое, пухлое золотистое запястье ребенка. Засыпая, пошевеливает, подрагивает кистями рук. Я протянул к нему руку. Он, во сне, накрыл ее одеялом, прижался подбородком.
Боже мой, Боже мой, если Ты любишь нас, как мы любим детей, я найду силы жить столько, сколько потребуется.
***
Утро в России — самая ненастная, скучная и злая пора…
Платформа электропоездов, и я на ней. Темень. Серо-багровое небо до самого горизонта, и лишь там, в необозримой дали — багрово-желтый восход. И оттуда же огни семафоров — желтые, зеленые, красные — как если бы именно там находился невидимый, недостижимый рай, а тут — какая-то клоака с разбитыми фонарями, ментами, грязными платформами, и никак не попадешь отсюда — туда, как ни старайся…
Электричка подошла без звука, без огней. В трех вагонах выбиты стекла, висит резинка уплотнителя над дверями. Грязь, сор, оборван дерматин с сидений. Поролон издали — как обнаженная желтая кость.
И вот мне говорят, что демократия — это хорошо, и что у нас некая «управляемая» демократия. Что она «воспитывает в личности свободу»…
А когда я приеду на работу и мне выдадут рацию, наручники, резиновую дубинку-«демократизатор», служебный пистолет — уже совсем развиднеется… И все помнится душе какое-то хмурое утро из давнего-давнего детства моего, с едва заметным окошечком голубого перламутра в облаках.
***
Темнеет. Вот стало и совсем темно. Белеет мусор, обрывки газет на улице. Подметает методично дворник. Женщина-киоскер влезла на табурет, чтобы закрыть газетный киоск. Она кажется мне вырезанной из картона или металлического листа железа — так поразительно высок огонь от фонаря приближающейся электрички. Этот «зайчик» электрического света режет мою мысль как нож: «Боже правый, неужели и мои дети будут вот так же страдать, как я, мечтая о выходном дне, вкалывая по две-три недели, без единственного выходного… Единственного, хотя бы для того, чтобы закончить повесть или рассказ, картину или просто сделать какие-то дела по дому, а в это время тысячи ублюдков, не знающих, как распорядиться своим досугом, будут ездить из ресторана в казино, в сауну и обратно, считая себя избранными, “вип-персонами”, а в “рабочее время” — пробивать законы о шестидесятичасовом рабочем дне?»
Закрывается рынок. Я иду мимо. Этот «капиталистический» мир по гайдаро-чубайсовской технологии не стоит и раздавленного узбеком зерна граната.
И сколько еще проработает этот ужасающий «насос» по откачке нефти из покоренной России? Выкачали невозобновляемый ресурс, нефть, тысячи баррелей, продали за бумажки из Америки, отдали эти деньги в ту же Америку в некий эфемерный «стабфонд» — частным магнатам под два процента годовых. Затем заняли все у той же Америки на развитие «технологий» под огромный процент — от 13 до 23-х. После этого остается только одно: выплачивать долг с этими самыми процентами. Обрабатывать Америку. А для этого опять и опять качать за зеленые бумажки, которые опять «откатят» олигархи и вывезут в Англию, Америку. И опять — откачка тысяч, тысяч тонн, и так без конца… И все работает этот «насос» — годами, десятилетиями, на полную катушку — и трудно представить, что этого не видят, не понимают в России. Десятки триллионов долларов американского долга по всему миру, и долг этот растет, а станок валит и валит зеленые бумажки, осыпает ими Россию, Иран, Ирак, вывозя сырье, углеводороды.
…Темно, и темнеет еще. А сколько за сегодняшние сутки выкачали из России нефти, газа, крови, жизней людских…
***
Частный, отстроенный на диво — то ли дворец, то ли замок в подмосковной Тарасовке. Нечто со рвом и подъемным мостом, как у средневековых феодалов. Почему-то всегда, обходя его, думаю (и не я один, наверное), что не иначе как на крови замок этот выстроен. На крови нищих, вдов и сирот. И при этом власти не знают, кто же должен платить налоги! Ну хотя бы те озвученные тринадцать процентов, которые берут даже и с нищих старух. Какое позорное и поразительное по цинизму лицемерие клики, дорвавшейся до России.
Эти дворцы — памятники, вопиющие к Богу. Памятники ни с чем не сравнимой, величайшей по цинизму несправедливости…
***
Проезжая, вижу голое, совершенно сухое, причудливо разросшееся среди поля дерево. Красный восход. На дереве — вороны, несколько десятков ворон. Трагическое, зловещее что-то — и в этом восходе, и в этом дереве. Мелких ветвей нет, только крупные: верно, дерево давно засохло, и мелкие ветки обломало ветрами. И — черные комки ворон на черных сучьях. Как страшно!
Я еду мимо, и уносит меня судьба от этого дерева-символа, от старой, косой, метафизической истории, от прошлого.
И вот оно остается позади. А я долго еще чувствую какую-то страшную тайну, которая то ли случится, то ли уже случилась близ этого дерева. Сколько ему лет? Что оно повидало на своем веку? Почему засохло? Чего не хватило корням? Ведь тут не пахали уже лет двадцать, с самого начала «перестройки» — поле брошено. И вдруг — догадка: так может быть, от этого и засохло?
***
Этой весной впервые осознал, как тяжело даются зимы нашим русским старикам. И жизнь, конечно, вообще. Но особенно — зимы. А ведь еще только март, и я не так стар…
Она сидит у окна, старуха. Похоронила мужа, и вот сидит недвижимо у окна, сидит, как окостенела. В какой-то разудало-задумчивой позе. Долго, едва ли не несколько часов подряд. И эта поза и неподвижность красноречивее всяких слов.
Красные веки глаз.
Она — моя мать… Недавно я похоронил ее мужа. Своего отца.
— Тяжело?
Молчание.
***
Казалось бы, хуже, чем в 90-е, не будет, не может уже быть. И все-таки есть страх, словно чувствуешь приближение лавины. И теперь странно: на чем держался оптимизм детства и юности? На одной веселости? И всего-то, бывало, у шапки помпон оторвался — а сколько было смеху, визгу, радости… Так на чем же держалась эта радость у всех у нас, холодных и голодных учениках деревенской школы, с первого по восьмой класс учившихся в одном помещении? Ни на чем, в сущности.
Счастье — это когда ты не обременен ничем, даже и заботами о собственной жизни.
Счастлив, кто никем не связан и никому не обязан…
***
Хотьково. Женский монастырь красного крупного кирпича из позапрошлого века. Здесь молились еще родители Сергия Радонежского. И сам Сергий заповедал молиться, бывать у раки его не иначе как «от родителей», проездом через Хотьково.
И в нем, в этом храме-монастыре, монашенки лет от восемнадцати и до тридцати. Почему-то много молодых. И понятно стало то напряжение, которое едва ли под силу сдержать молодым: напряжение требования о продлении рода. И я, я сам, прочувствовал это, когда-то доводившее меня почти до безумия, неженатого, до тридцати лет, требование продления рода. Откуда оно — никто не скажет. Это не похоть, это требование о детях. Твоих детях. Исполнение похоти без детей приводит к тоске едва ли не большей, чем полное одиночество.
Можно только догадываться, что у женщины это требование воспроизводства сильнее едва ли не в несколько раз, чем у мужчин. Мужчина может, если очень повезет, забыться хотя бы на время — страстью. Женщина, которая в миру, спасается только деторождением и воспитанием. В монастыре она испытывает искушения, выдержать которые мало кому под силу, даже и из нашего, мужского рода. Враг действует так, что пытки физические, быть может, ничто по сравнению с этими искушениями. И вот вопрос — что же может подвигнуть к такому терпению? Только трагедия. Величайшее разочарование жизнью, миром. Но неужели у каждой молодой здесь — трагедия?
Такова, верно, отметина нашего времени… Отметина страшная!
***
Молитва — как черта характера старшего поколения: бабушка моя и платок подвязывала — будто крестилась. Ранним утром, встав, находил я ее часто-часто молящуюся стоя под киотами при зажженной свече. Так долго, открыто, несмотря ни на что верили они, перенесли столько скорбей, голода, войны, разрухи… И сдюжили.
Навсегда запомнил я ответ на свой вопрос:
— Что же главное в жизни?
— Главное? А так, запомни: хорошо ли сделаешь — себе, плохо ли — все себе же…
