Григорий КАЛЮЖНЫЙ. Знакомство с автором.

1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?

Не могу однозначно ответить на этот вопрос, но думаю, что в литературу приходят не по какой-то там причине и даже не просто по призванию, а по закону непредсказуемости судьбы, когда все необходимое для этого складывается самым неотвратимым образом. В моем случае никаких мыслей о литературном поприще вплоть до окончания средней школы не было, хотя я сызмальства знал много стихов наизусть и даже пытался периодами что-то сочинять, но то была заслуга моей матери, хлопотавшей о том, чтобы вложить в меня золотой запас русской классики. Мне же, сколько себя помню, хотелось быть военным летчиком. Однако по сложившимся обстоятельствам я стал гражданским — причем не пилотом, как мечтал, а штурманом, благодаря чему очень скоро попал в мир большой авиации. С 1969 по 1979 гг. летал на Ту-104 в Ленинграде, где и произошло событие, развернувшее меня на литературную стезю. Все началось с того, что крупный писатель, как тогда говорили — «деревенщик», Федор Александрович Абрамов (1920–1983), выступая перед молодыми литераторами, призвал меня сосчитать из кабины самолета, «сколько сел и деревень уже ушло в небытие и сколько их еще осталось в России». Я невольно, из простого любопытства, стал обращать внимание на наличие сельских поселений, зафиксированных на полетных картах разного масштаба, выпущенных не позднее 1947 г. Мои наблюдения в сочетании с опросами летчиков малой авиации оказались ошеломляющими. Говоря словами одного вертолетчика, деревни и села ежегодно исчезали с лица земли не десятками, не сотнями, а тысячами?! Кстати, для убедительности этот вертолетчик посоветовал мне при случае посетить расположенное вдоль реки Волги «царство мертвых сел и деревень», которые по его словам планомерно сжигались, а затем запахивались. Но особой нужды в таком посещении не было, поскольку многие жители Ленинграда являлись вчерашними или настоящими лимитчиками, то есть уроженцами сел и деревень, включая и приволжские. Так что разносторонние свидетельства о стремительном сокращении сельского мира России я получал все тем же методом опроса, что называется, из первых рук. Причем ни газеты, ни журналы, ни телевидение ни под каким видом эту тему не освещали, словно речь шла не о главном источнике восполнения народонаселения огромной страны, а о каком-то давно отработанном бесхозном материале. Более того, оказалось, что ничего существенного на эту тему и опубликовать нельзя. Почему? Ответственные люди назидательно объясняли: «Потому что в эпоху научно-технической революции сокращение крестьянского космоса — процесс закономерный, всемирный и, следовательно, нормальный». В таком разе я попадал в разряд ненормальных, ибо сеял панику и т. д. При таком раскладе меня вполне могли списать с борта на землю с известным диагнозом. Дабы защититься от подобной перспективы, я, во-первых, подал заявление о вступлении в Союз писателей, куда меня не приняли при наличии 6-ти голосов «за» и 5-ти «против»; во-вторых, занялся индивидуальным просвещением тех писателей, кому можно было доверять. Так, в 1975 или в 1976 году, точно уже не помню, я говорил Виктору Петровичу Астафьеву о том, что в городских многоэтажках упаковывается от 20 до 40 сел и деревень, где традиционная многодетность их обитателей категорически невозможна, из-за чего наша страна обречена на обезлюживание в самом ближайшем будущем. Конечно, я ожидал от Астафьева обширной и страстной статьи на эту тему и не где-нибудь, а в центральной прессе. Ведь речь шла о самом существовании русской цивилизации, возникшей из сельского мира и целиком зависящей от него. Ждать пришлось долго. 30 мая 1988 г. Виктор Петрович подарил мне свою книгу «Падение листа» со следующей надписью: «Грише Калюжному — летчику от пехотинца-артиллериста, уцелевшего на войне Божьей милостью». В рассказе «Окно» из этой книги я нашел отзвуки нашего давнего разговора. В частности, в описании ночи большого города, где есть такие строки: «Спит сам себя загнавший в бетонные ульи трудовой человек, спят по пять-шесть деревень в одном многоподъездном доме, спит волость или целая область в одном многолюдном микрорайоне, и только сны соединяют людей с прошлым миром: лошади на лугу, желтые валы сена средь зеленых строчек прокосов, береза в поле, босой мальчишка, бултыхающийся в теплой речке…» Этот короткий, всего на страничку с четвертью, безупречный с художественной точки зрения рассказ, тем не менее, вызывал чувство безысходной печали и даже уныния. Да и как могло быть иначе, если трудовой человек, оказывается, сам себя загнал в бетонные ульи, из которых для него нет никакого выхода?!

Однако вернемся к теме вопроса. С осени 1979 г. начались мои полеты за рубеж, где, как оказалось, сельские поселения, несмотря на глобальный технический прогресс, не исчезали. Тогда-то и пришло понимание того, что причина скоростного их свертывания в нашей стране крылась отнюдь не в его сфере, а в чем-то другом, в корне ей враждебном. С той поры я стал осознавать себя чуть ли не единственным носителем этого понимания, поскольку не встречал его действительного выражения ни на каких общедоступных уровнях. Надо было бить в колокола. Так началась моя первая попытка внедриться в московскую писательскую среду, дабы изнутри довести до нее сведения о надвигающейся из-за обрушения крестьянской Атлантиды демографической катастрофе. Однако мои походы в Союз писателей, а также во все ведущие журналы того периода, включая «Юность», закончились в итоге следующим стихотворением:

Я к вам спешил, надеждой окрыленный,

Ища глубин поэзии живой.

И вот, прошедший грозы, раскаленный,

Стою в кругу желанном как чужой.

Добро, собратья! В холоде разлада

Я сам не верю в то, что мы родня.

Поднять бы в небо вас, тряхнуть как надо,

Как в нем тряхнули некогда меня.

Еще вчера дух братства снился мне

Непобедимой силою святою.

Бедней в сто раз, чем нищий при луне,

Кто к вам придет с открытою душою.

Но братство есть. Я знаю мир иной,

Где не растут бесплодные соцветья.

Я там родился, за моей спиной

Крылом к крылу стоят тысячелетья.

Не страшен путь рожденному в пути.

И что досуг не знавшему досуга.

Спокоен я, мне есть куда уйти,

А вы терзайте завистью друг друга…

Написав это стихотворение, я вздохнул с облегчением: кто мог упрекнуть меня теперь в бездействии?! Вот и командир, кстати, сказал, правда, по другому поводу, что он чувствует себя в полной безопасности только в кабине самолета, ибо на земле никто ни за что не отвечает. Некоторое время мне леталось легко и радостно. Все вокруг и в летном отряде и в экипаже слышали и понимали друг друга даже в экстремальных случаях, которых в нашем деле, конечно, хватало. Но постепенно острое ощущение национальной катастрофы стало возвращаться ко мне, особенно после посещений залитой ночными огнями населенных пунктов Западной Европы, когда мы входили в пространство родного Отечества, как в черную громадных размеров дыру. При моей профессии подобные ощущения были весьма нежелательными. И я решил хотя бы на время, как тогда думал, уйти из авиации и уже не наскоком, а разобравшись во всем, довести дело оповещения самой широкой общественности о развивающейся трагедии до конца. Оказавшись на вольных хлебах, я вскорости понял, почему мои короткие, но кричащие статьи не печатали. Причина была в том, что они по своей сердцевинной сути были направлены против государственной программы сворачивания якобы неперспективных сел и деревень, запущенной еще в 1959 г. Н. С. Хрущевым. Во исполнение оной только в Нечерноземном центре России сокращению подлежало 114 тысяч поселений сельского типа! По жесткому, но негласному распоряжению «сверху» эта процедура обезлюживания страны, ибо ее население главным образом прирастало за счет рождаемости в сельской местности, должна была трактоваться как положительная мера. Вот почему в редакциях от меня либо шарахались, либо старались куда-нибудь отфутболить.

Тем не менее беспартийный поэт, фронтовик и редактор альманаха «Поэзия» Николай Константинович Старшинов, наоборот, сам призвал меня в ряды своего окружения и вместе со своим заместителем Геннадием Николаевичем Красниковым стал публиковать мои стихи. В 1985 г. меня приняли в Союз писателей СССР, но это не помогло мне быть услышанным. Однажды на большом писательском собрании, проходившем в Центральном Доме Литераторов (ЦДЛ), самоуправно овладев микрофоном, я попытался призвать своих коллег оставить все распри и совместно выступать на защиту сел и деревень. Однако по едва ли не всеобщему требованию зала мне не дали договорить и буквально столкнули со сцены. Сел я тогда на свое место униженный, опозоренный и одновременно потрясенный, ибо не понимал, для кого же эти несчастные мастера слова пишут свои книги, если в недалеком будущем их некому будет читать? И вдруг на сцену стремительно поднялся стройный седовласый человек. Ну, думаю, сейчас вдогонку добавит. А он, мрачно оглядев зал, сказал следующее: «Я — фронтовик, единственный, кто остался в живых из десантной роты в бою у крохотной деревушки… От имени фронтовиков прошу у моего собрата летчика прощения за все, что здесь сейчас произошло, а также отказываюсь от избрания меня в члены секретариата…» Это был поэт Александр Иванович Балин. Тогда же я решил не сдаваться и пробивать свой замысел энциклопедических описаний сельских поселений по регионам и районам страны. Так вот и стал заложником этой идеи до сегодняшнего дня, хотя изначально нацеливался писать о летчиках, которые научили меня вести себя в творчестве и, в частности, в стихах, как в самолете. Естественно, мои первые серьезные стихи, если можно так выразиться, были о них. До этого увлекался метафорами, но, осознав, что мы живем в аварийной действительности, стал писать открытым текстом. Содержание, как правило, диктовала сама жизнь, поэтому у меня есть непредвиденные сюжеты, но оторванных от нее нет.

2.Кого Вы можете назвать своими литературными учителями?

Первым поэтом, произведшим на меня сильнейшее впечатление, и прежде всего стихотворением «Бесы», был Пушкин, вторым — Есенин. В дальнейшем на мое становление повлиял русский философ А. Ф. Лосев и благодаря ему — Платон, у которого я вычитал, что незнание — это небытие. Среди тех, кто углубил мое понимание России, были поэты Ф. И. Тютчев, А. А. Блок, Н. М. Рубцов, писатель Ф. А. Абрамов, историк литературы Б. И. Бурсов. Я также благодарен русским народным песням за науку выражать пережитое.

3.В каких жанрах Вы пробовали себя?

Никогда я не пробовал себя в жанрах. Они сами как бы возникали из необходимости и сути изложения. Среди моих публикаций, кроме стихов, есть биографическая проза, очерки, критика, публицистика, краеведческие статьи, документалистика. Причем написанное в одном жанре порою неожиданно отменялось другим. Так случилось со статьями, которые никто не хотел или не мог напечатать. Я разозлился до того, что они в какое-то критическое мгновение переплавились в стихотворение: «Мысля о спасительном наследии, Вглядываясь жадно в новый день, Вижу свежий том энциклопедии Уходящих русских деревень. Отразится в ней народный гений, Чтобы корни с кроной обвенчать — Плод усилий многих поколений, Наше дело вовремя начать» и т. д. Это стихотворение было сразу же опубликовано в альманахе «Поэзия», а затем в журнале «Студенческий меридиан», хотя острота его содержания ничуть не уступала содержанию неопубликованных статей.

4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?

Если говорить кратко, то сфера моих литературных интересов заключается в противлении как внешним, так и внутренним вызовам не только России, но и всему миру. Отсюда: «Земля — корабль, что бури ждет, и только чувство экипажа ее от гибели спасет».

5.Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого — включить в нее?

Мне не хочется походя говорить об изъятии из школьной программы того или иного имени. Но изучение творчества М. В. Ломоносова из которого вышла вся наша литература, включая А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя вместе с его «Шинелью», по моему убеждению, нужно углубить и расширить в ней. Доказательства этому я привожу в статье «Завещание Ломоносова», опубликованной в ж. «Наш современник» № 12, 2011 г. Думаю, в школе необходимо изучать книгу О. В. Волкова «Погружение во тьму» как последний классический образец русской дворянской литературы, тем более, что в ней даны ответы на злободневнейшие вопросы, поставленные еще в XIX веке.

6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?

Не могу вспомнить писателя, к творчеству которого мое отношение изменилось на противоположное. Со школы любил Л. Н. Толстого, а теперь люблю его еще больше, хотя испытываю досаду, в том смысле, что после «Войны и мира» он мог дать не то, что дал в романах «Анна Каренина» и «Воскресение». Все-таки впереди была вселенская голгофа России.

7.Каковы Ваши предпочтения в кино, музыке, живописи?

Никаких предпочтений в отличных от литературы искусствах не имею. Принимаю и кино, и музыку, и живопись, и скульптуру, если таковые являются плодом авторской любви и человечности.

8.Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?

Считаю, что никакого экспериментального искусства нет, особенно в литературе, ибо любовь недосягаема для экспериментов. По этой же причине литература, да и любое другое искусство, может рассматриваться как хобби только в обществе слабоумных.

9.Что Вы считаете непременным условием настоящего творчества?

Считаю непременным условием настоящего творчества — включенность в действительность, сопряженную с незамутненным чувством духовной навигации. Художественное творчество, каких бы сфер оно ни касалось, — это все же область идеального. Произведение без идеала — все равно что земной мир без света.

10.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.

Я уже назвал целую цепочку значительных эпизодов из своей жизни, приведших меня к тому, что я почувствовал себя штурманом самолета действительности. Это ведь тоже немаловажный эпизод. Однако полагаю, что незначительных эпизодов в человеческом бытовании вообще не бывает. Мы просто этого не замечаем или не хотим замечать.

11.Каким Вам видится идеальный литературный критик?

Идеальный критик может быть только внутри самого поэта или писателя. Помните, у Пушкина в стихотворении «Поэту»: «Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд…» Таковыми были и Ф. И. Тютчев, и А.А.Блок, и С.А.Есенин. Ценю беспощадную, но аргументированную аналитическую критику, которой, однако, на своем пути не встречал, если не считать нескольких весьма кратких замечаний своего командира на Ту-104 Игоря Дмитриевича Горшкова. Прочитав книгу А.Вознесенского «Ахиллесово сердце», он спросил меня: «Ну и что тебе в ней нравится?» «То, что в ней много нового». Ответ последовал отрезвляющий. Он сказал: «Григорий! Если в твою кабину войдет что-то совершенно новое, то это будет сама смерть!»

12.Каким Вам видится будущее русской литературы?

Думаю, что русская литература, несмотря на обилие в ней ложных маяков, останется русской и обретет новое качество в смысле чистоты выражения на пути к взаимной требовательности, без которой у нас нет будущего.

13.Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?

Молодым студентам-филологам желаю прежде всего душевного и физического здоровья, а также истинной любви к своему предмету, поскольку без филологии не может состояться ни одна наука, ни одна душа, а о поэзии и говорить нечего.

14.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?

Читателям «Паруса» желаю и в дальнейшем оставаться таковыми, даже если он мятежный и просит бури.