Наталия БОГАТЫРЕВА. Об экзистенциальных перекличках Ф.М.Достоевского и Л.Н.Андреева («Записки из подполья» — «Тьма»).

Проблема воздействия идей Ф.М.Достоевского на экзистенциальную мысль Л.Андреева представляет для исследователя особый интерес. Достоевский уже достаточно давно осознается как предтеча русской и западноевропейской экзистенциальной философии. В работах Николая Бердяева «Миросозерцание Достоевского» (1923) и Льва Шестова «Преодоление самоочевидностей» (1921) повести и романы писателя рассматриваются с позиций религиозного экзистенциализма. В 70-е гг. XX века начинается интенсивное исследование влияния Достоевского на творчество европейских философов-экзистенциалистов Ж.-П.Сартра, А.Камю, А.Кафки.

Особенности экзистенциальной мысли Андреева-философа активно исследуются с конца прошлого столетия. Характеризуя природу художественно-философской цельности творчества Л.Андреева, В.А.Келдыш замечает: «В произведениях Андреева — впервые столь отчетливо на русской почве — выразились как художественно экспрессионистская, так и философски экзистенциалистская тенденции. <…> И одна, и другая тенденции приобщали писателя к ключевой для «серебряного века» проблеме личности, над которой неотступно и по-разному размышлял Л.Андреев уже с самого начала пути» [Келдыш 2010: 380].

Повесть Достоевского «Записки из подполья» и андреевская повесть «Тьма» сопоставлялись с позиций хорошо знакомой в русской литературе мотивно-сюжетной ситуации «падения–воскресения», встречи героя-идеолога с падшей женщиной [Беззубов 1984, Тамарченко 2007].  Целиком посвящена сопоставительному анализу повестей статья Г.Б.Курляндской [Курляндская 1983]. Предмет анализа в этой статье — особенности авторской позиции, основы философской антропологии и формы психологического анализа в данных произведениях. Экзистенциальные переклички этих повестей в современном литературоведении не затрагивались. Между тем, Достоевский и Андреев своими художественными открытиями влияли на развитие экзистенциальной мысли позднейшей эпохи. Мы рассмотрим вопрос о типологической близости и расхождениях между названными авторами в экзистенциальной трактовке личности.

Философы определяют два главных признака экзистенциальной концепции человека: во-первых, высокий пафос защиты целостного бытия личности, признание ее «абсолютно самодостаточной, несводимой ни к какой высшей инстанции»; во-вторых,  «отрицание субстанциальной сущности личности, полагание ее содержания всецело ситуативным…» [Евлампиев 2008: 82].

Монолог Подпольного в первой части повести Достоевского философами определяется как увертюра ко всей экзистенциальной философии. Это декларация крайнего индивидуализма, вызов всему миру, бунт против законов природы, постулатов математики, всех и всяческих стен. Защита личности, неповторимой и целостной индивидуальности волнует его до исступления. Его сознание и слово постоянно двоятся, отражая экзистенциальное противостояние отчужденной личности позитивизму, рационализму, просветительской антропологии. Подпольный открыл главную экзистенциальную истину: «Я один, а они — все» [Достоевский 1973, т. 5: 165].

 Философией Подпольного восхищался Лев Шестов, приписывая все мысли «антигероя» самому автору. Философ сетует, что «Записки…» «не обсуждаются и далее не называются по имени ни в одном философском учебнике», между тем как «диалектика Достоевского, как в «Записках из подполья», так и в других его произведениях, может быть свободно поставлена наряду с диалектикой какого угодно из признанных европейских философов» [Шестов 1993: 48].

Шестов как бы сознательно замечает и вдохновенно трактует только один полюс в  философии Достоевского, но упорно игнорирует другой — необходимость преодоления экзистенциального одиночества, признание субстанциальной сущности личности, ее внутреннего нравственного ядра, совпадающего с Христовой правдой. Мимо внимания философа проходит вторая, сюжетная часть повести — история встречи Подпольного с Лизой.

Иначе подошел к экзистенциальной проблематике Достоевского Н.А.Бердяев, который отметил «амбивалентное отношение писателя к личностному началу» [Бердяев 1923]. Для Достоевского столь же важна слиянность отдельного «я» с целым, как и пафос защиты индивидуальности, вольного, свободного хотения, которое, однако, грозит перерасти в эгоцентрическое, разрушительное своеволие.

Позицию Алексея, главного героя Л.Андреева, в начале рассказа можно назвать подчеркнуто антиэкзистенциальной. Его вера подкрепляется классическим метафизическим разумом. Андреевский герой не философствует, он действует. Его жизнь подчинена «безусловности факта, которая всю прежнюю жизнь его вытянула в одну прямую огненную линию, оперила ее, как стрелу» [Андреев 1990-1996, т.2: 295]. Он может быть отнесен к категории рационалистов, которых Подпольный у Достоевского определяет как «деятелей», взирая на них с величайшим высокомерием и презрением.

Экзистенциальное беспокойство в повести «Тьма» свойственно скорее героине, проститутке Любе. Её поведение с иррациональными, неустойчивыми реакциями, со взрывами отчаяния, ненависти и презрения ближе к философии Подпольного.

Этически ситуацию первых глав рассказа Андреева можно назвать парадоксально двойственной. В соответствии с намерениями и поступками герой как бы соотносит себя с Христом — он жертвует собой ради людей, ради таких, как Люба, — грязных, падших. Но по сути, он поглощен самолюбованием, высокомерием и самодовольством, существует в состоянии «нравственной сытости» [Горнфельд 2002: 62].

В нем уживаются высокая жертвенность, высокая цель — и несовместимые с христианским сознанием презрение к людям, гордыня и высокомерие. Самодовольная мысль о своем избранничестве и оскорбительное пренебрежение к «горькой братии» приводят к тому, что в один из моментов спора с девушкой террорист в пароксизме ненависти срывается на неистовый, истеричный крик: «Проститутка! Дрянь! Молчи! <…> Да, хороший! Честный всю жизнь! Чистый! А ты? А кто ты, дрянь, зверюка несчастная?» [т.2: 286–287]

Героиня, напротив, жила в ощущении экзистенциального противостояния всему миру, враждебному и несправедливому по отношению к ней, испытывая гнетущее чувство одиночества и бессмысленности существования («А я вот мертвая — понимаешь, подлец, мертвая я» [т.2: 278]). Поэтому и ненавидела всех — и посетителей, и товарок. Поэтому «много народу по морде била», а удовлетворения не находила, мечтая «хорошего ударить».

Л.Андреев дал в повести поединок двух гордецов, каждый из которых стремится властвовать, насладиться унижением другого. Если Люба изначально находилась в ситуации экзистенциального бунта, то герой внезапно, «вдруг», приходит к «опрокидыванию всех прежних истин». Парадоксальные ядовитые вопросы проститутки («Какое же ты имеешь право быть хорошим, когда я — плохая?») заставляют его испытать потрясение, за которым следует «перерождение убеждений». Почва выбита у него из-под ног, все «самоочевидности» поставлены под сомнение: «Подумать только — у меня было все, даже бессмертие — и теперь ничего этого нет…» [т.2: 288]. Он начинает мыслить и поступать ситуативно, экзистенциально. Он «точно повис в воздухе. Почва ушла из-под его ног, и он не знает, что это такое: начало гибели или чудо нового рождения?» [Шестов 1993, т.2: 40]. Итогом поединка стало погружение героя в «пустоту и тайну» — иррациональное, бессознательное прошлое, стихийный бунтарский дух предков, для которых «бунт был религией и религия — бунтом» [т.2: 287].

Достоевский и Андреев оказались типологически созвучными в убеждении, что разумом человек всецело не определяется. Философски обе повести представляют собой сокрушительную критику метафизического разума. Но что остается у человека в «иррациональном остатке»? Ответы одного и другого художника различны.

Достоевский убежден в том, что сущность мира и человека — свободная духовная субстанция, выражающая себя в нравственном чувстве. Это особенно ярко проявляется в поведении героини «Записок». Лиза у Достоевского, смиряясь перед «стеной», сохраняет способность всю себя отдавать другому, жертвовать собой во имя и в осуществление любви. Она воплощает практически ту часть нравственного сознания человека, которую Подпольный подавляет и отрицает. Но даже у него прорываются неожиданные признания: «Я не могу… Мне не дают быть добрым» [Достоевский 1973, т. 5: 176].

У Андреева за пределами рационального — «пустота и тайна», заполняемые стихийным бунтом, экзистенциальным хаосом. Но ценность этого бунта — в стремлении спрашивать за каждого страдающего, «мертвого» при жизни (как Люба и ее товарки), в попытке понять и защитить самое униженное существо, вызвать переворот в его сознании.

Люба у Андреева первоначально близка к иррациональной бунтарской программе Подпольного. Но именно она, «живущая бунтом», активно ощущает в себе готовность к переменам, к преодолению экзистенциального одиночества и отчуждения. Пустоту за пределами рацио она старается заполнить живым участием, готовностью к единению в героями духа. Личностное начало героиня готова принести в жертву. И в этом, в глазах автора, ее благое «преображение». Она готова идти к «хорошим», она преисполнена благодарности и любви к террористу Алексею, интуитивно повторяя жест Марии Магдалины, обнимающей ноги Христа [См. об этом: Н.Д.Тамарченко 2007]

Поэтому и финал андреевской повести прочитывается по-иному. Как верно заметил Н.Д.Тамарченко, «…пресловутая формула «стыдно быть хорошим» автором отнюдь не утверждена. Ее значение — в другом: герой перестает совпадать со своей правдой» [Тамарченко 2007: 150]. В финале ощущается авторское намерение подчеркнуть, что и герой оказывается на пороге открытия новой истины: «И, улыбаясь насмешливо, с высоты своей новой, неведомой миру и страшной правды (Выделено нами. — Н.Б.), глядел он на молоденького, взволнованного офицерика и равнодушно покачивал ногою. По-видимому, это правда трагедии в ожидании казни, правда той последней жертвы ради последнего человека, которая сродни жертве Христовой. Гуманистическая мысль рассказа была писателю чрезвычайно дорога, о чем свидетельствует его признание в письме к А.И.Сумбаташвилли-Южину: «Понять “Тьму”, не возмутившись, принять к сердцу ее человечность — это значит... и автору дать неожиданный подарок» [Сарибекова: 1979, с.110].

Таким образом, Достоевский и Андреев сходятся в том, что выводят своих героев-идеологов за пределы рационализма, метафизических умопостигаемых сущностей. При этом интуитивные попытки преодоления гордыни, экзистенциального одиночества, отчуждения, раздвоенности отданы героиням.

 

Использованная литература:

 

Андреев Л.Н. Собр. соч. в 6 т. М. 1990–1996. Т.2. Ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

Беззубов В.И. Андреев и Достоевский. In: Беззубов, В.И.  Леонид Андреев и традиции русского реализма, Таллин, 1984.

Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. Прага. 1923. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.pravoslavie.ru/jurnal/ideas/duhrev07.htm

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т.5. Л.1973. С.100–177

Горнфельд А.Г. «Тьма» Леонида Андреева. In: Критика начала XX века. М. 2002. С. 60–64.

Евлампиев И.И. Становление европейской неклассической философии. СПб. 2008.

Келдыш В.А.: О «серебряном веке» русской литературы: Общие закономерности. Проблемы прозы. М.: ИМЛИ РАН, 2010

Курляндская Г.Б.: Рассказ Андреева «Тьма» и «Записки из подполья» Достоевского. In: Творчество Леонида Андреева. Исследования и материалы. Курск. 1983. С.26–34;

Сарибекова Л. «...Я — оптимист!»: Из неопубликованных писем Л. Андреева к Александру Сумбаташвили-Южину. In: Литературная Грузия. 1979. № 10. С. 98-116.

Тамарченко Н.Д. Русская повесть Серебряного века. (Проблемы поэтики сюжета и жанра). Intrada. М. 2007

Шестов Л.И. Преодоление самоочевидностей. Сочинения в 2-х томах. Т.2. М.1993. С.25–92.

Project: 
Год выпуска: 
2012
Выпуск: 
12