Алексей ТАТАРИНОВ. Мамлеев и Триер: русский ад против западной пустоты.
Когда в издательстве «Эксмо» был подготовлен к печати роман Юрия Мамлеева «После конца», на экраны страны вышел фильм Ларса фон Триера «Меланхолия». В наши дни апокалипсисы часто идут параллельно, расталкивая друг друга у порога вечности, которая снова проигрывает длящемуся времени. В современной культуре эсхатология — модная тема, форма новой сентиментальности, заставляющая вздыхать об исчезающем мироздании. Она же — эффектный кадр, в котором до жути любопытно представить себя. Что ж делать, многим приятно пить и танцевать на фоне последнего для нас астероида. Ведь мало кто верит, что он прилетит. Религиозные страхи и предчувствия мы привыкли топить в искусстве, поэтому у нас много разных апокалипсисов. Оценивая очередную катастрофу, надо воспринять ее как симптом. Стоит поразмышлять о диагнозе и, возможно, увидеть путь.
В фильме Триера свадьба неуравновешенной Джастин оборачивается скандалом, разрушением только что заключенного брака и плавно переходит в погребение самого мироздания, которому не устоять перед планетой Меланхолия. Клэр, сестра новобрачной, ее муж Джон пытаются довериться науке, обещающей не-встречу со смертью, но это мало помогает. Джон нашел, как успокоиться: сделал из проволоки кривое колечко, призванное убедить, что опасная звезда становится все меньше и дальше. Но она все ближе и больше, колечко напоминает удавку. Этот знак четко увидел Джон, который отравился прямо перед концом света. Зритель догадывается, почему загубила свою свадьбу Джастин. Она давно все поняла и отказалась от человеческих ритуалов. Нет смысла им следовать. Все кончено. Для веры и упований больше не будет сосуда — человека.
С экрана нисходит холодная жуть необратимого уничтожения мира людей. Летит космическое тело, и ему нечего противопоставить. Триер избавил своих героев от культурного арсенала: ни мифа, ни канона, ни апокрифа. Даже совместная песня — и та отсутствует. Последний мир стерилен от Бога. Бог исчез даже как память о том, что религия была. Подражая опустошенному миру, обнажен и человек, который не знает слов против абсолютной смерти. Рай исключен. Правда, нет и ада. Катарсис — а ведь он основа искусства — не в духовном преодолении катастрофы, не в обретении надежды, рождающейся вопреки, а в настойчивом созерцании необратимости, в представлении Земли погибшей навсегда, без возврата, без воскресения. Будто и не было.
Легко гневаться на Триера за его приговор. Но не стоит забывать, что страх исчезновения, полного небытия — лишь один из возможных. Есть еще кошмар бесконечный суеты, страх перед миром-тюрьмой с юридическими и религиозными затворами. Ты любишь жизнь, свое тело и душу хочешь сохранить навсегда, а как ты относишься к перспективе вечного ада, мучения без конца? Боишься смерти, печалишься о траектории уже летящей к нам звезды, а лучше ли не умереть, существовать всегда, но и никогда не получить счастья? На человека направлены камеры, им интересуется государство, ближние и дальние претендуют на психологический союз, политики требуют служения пафосным идеям, религии прессингуют мифами, возведенными в закон. Весь мир — журналист, который заставляет давать интервью. Иногда он же — прокурор, опять вызывающий на допрос. В ответ на все это иногда хочется угаснуть.
В современной литературе апокалипсис часто не предусматривает воскрешения и преображения после конца истории. Конец есть, а воскрешения не нужно. Завершайте мир, но не заставляйте нас снова страдать от чрезмерного горения бытия. Прекратите мучить вашими оппозициями: то ад, то рай, то утопия, то антиутопия, — все едино для уставшего. Дайте ему отдохнуть навсегда, пусть он угаснет. На разных языках, в непохожих текстах подобные речи звучат у Милана Кундеры и Виктора Пелевина, Мишеля Уэльбека и Джулиана Барнса, Иосифа Бродского и Владимира Шарова. Некоторые исследователи говорят о современной версии буддизма, чья эсхатология предполагает угасание страстей в нирване. При желании интеллигент наших дней может услышать в буддизме призыв к отказу от существования. И это желание нередко возникает.
Прочитав новый роман Юрия Мамлеева, не трудно склониться к этому буддийскому апокалипсису: сколько же можно угнетать человека извращением духа и плоти! Умрешь, начнешь опять сначала, все повторится: боль, демоны, смерть, снова бесы, метафизические убийцы, тюрьмы, казусы падших сознаний, страдания…
Наш современник Валентин Уваров попадает в далекое будущее. Там апокалипсис уже позади. Жители Ауфири давно живут в аду, но и он лишь этап большого путешествия по инфернальным просторам мироздания. Ад показан Мамлеевым детально, до тошноты. Массовые совокупления — без любви и стыда. Половые извращения достигают тяжелого гротеска. Здесь правитель влюблен в огромную жабу, томно пропадая в ее глазах. Тот, кто богат и успешен, спит со специальными лошадками. Садизм, каннибализм, уродства — на любой вкус. Деградация человечности — по всем фронтам. Убивают одинокого встречного без мотивов — чтобы он не успел первым убить тебя. Люди будущего ада живут недолго, потому сильно нервничают и ожесточаются. Запрещены зеркала, дабы не сомневались в своем существовании. Религия, искусство, литература, все гуманитарные предметы отменены, видимо, чтобы не пришла непереносимая боль от собственной бесперспективности. Жители завидуют бесам, проходят многолюдные демонстрации за объединение с ними. Где-то рядом расположился Ад счастливых каннибалов: здесь временное счастье — компенсация за полную, беспросветную обреченность. Невдалеке раскинулась Страна деловых трупов: общения практически нет, только бизнес, после смерти — замораживание. От этих ребят ушли даже бесы, пропал и материализм, лишь «одноклеточность» осталась.
Из далекого будущего вспоминают наше настоящее. У нас тоже ад, только менее заметный. Религия превратились в фарс. Литература не запрещается, но пребывает на уровне подростков. Массовое безразличие ко всему, что не приносит деньги. Поставщик человеческих душ в ад, — вот что такое наша цивилизация. Расцвет, по Мамлееву, еще будет. Рухнет материализм, вернется метафизика. Но метафизика бывает разной. Быстро истончится граница между людьми и бесами. По-настоящему страшно станет, когда нечистая сила прорвется в мир. Безумие от демонической агрессии превысит любое терпение. Настанет конец мира, впрочем, и он не будет окончательным.
Вопрос о Земле — центральный. В романе «После конца» рассказывается о временах, когда одни захотят построить земное бессмертие, и тем самым подарят демонам нерушимое пространство, а другие будут проповедовать разрушение нашего мира ради освобождения от тел и перемещения в более свободные области духовной вселенной. В системе мамлеевского романа обе мысли ошибочны. Мир выручит не физическое бессмертие и не полный отказ от земного притяжения. Спасет Россия, которая объединит духовное и телесное, не откажется от бессмертия, но и не устроит его в границах Земли. Даже в удаленное будущее эта Россия пошлет Валентина Уварова, который полюбит Таниру, сохранившую внутренний свет в демонической тьме. У них родится сын. Не ясны его будущие поступки, но четко сказано, что будет Мессией.
Джастин, героиня Триера, тоже может сказать о нашем мире нечто важное. В кульминационной сцене «Меланхолии» она сообщает сестре: Земля — это зло. Не надо по ней горевать. Мы одни. Больше нигде нет жизни. Жизнь есть только на земле. И уже ненадолго. А как же Россия? Не устраивает Россия, тогда может Америка или Запад в целом? Триер последователен в своем мироотрицании: ничто и никто не имеет шанса. Будет лишь Ничто, в которое стремительно превращается человеческий мир.
То, что говорит Джастин в предсмертной откровенности, сегодня часто связывают с учением гностиков, возвышающих универсализм духа и готовых увидеть в материи демоническое начало. У Юрия Мамлеева на первый план выдвигаются добрые гностики: русский Валентин и ауфирец Вагилид (учителей классического гнозиса звали Валентин и Василид) — отец и дедушка будущего Мессии. Они знают о ценности духа, но не унижают материю, служат универсальному добру, но помнят о России. В этих добрых гностиках мало свободной души, много плакатности, риторической заданности. Но Мамлееву они очень нужны. Ведь помимо бесов, шныряющих тут и там, по Ауфири аутично ходят несуществующие. Так писатель называет жителей демонизированной страны, познавших ужасы существования и решивших полностью отказаться от бытия, уйти в небытие.
В современной литературе несуществующих много. К их состоянию можно приблизиться и при знакомстве с романом «После конца». Читатель видит, что материя принимает формы монстров, ей же уподобляется дух. Неужели все наше бытие есть дурное путешествие по неуютным мирам, в которых ждут очередные маски всемирного несовершенства? Не лучше ли прекратить, стать Гамлетом, выбирающим не быть? По Мамлееву, ад лучше небытия. Ад может быть формой сохранения человечности, - в этом главный парадокс поэтики Юрия Мамлеева. Русский ад должен победить европейскую пустоту.
«Тебе не удастся умереть», — как-то увидел я на обложке православной книги. Мамлеев — сторонник этой мысли. Мастерски изображая демонов, показывая дикие извращения добра, погружая читателя в детально воссозданный ад, он будто говорит: выдержишь это, сможешь выстоять, не отказаться от существования, тогда для тебя мои праведные герои скажут самые важные слова о Боге, России, спасении. И пусть образы позитивных героев рационалистичны, а речи их звучат как идеологический доклад сентиментального комиссара духовного ведомства, это лучше, чем небытие.
У Мамлеева есть ад, поэтому возможен и эпос, гарантирующий реальность битвы, поединок во славу света. Против Зурдана, который хочет, чтобы человек превзошел демонов во зле, выступает Фурдз, старающийся сохранить человеческое. Даже конфликт в жанре фэнтези способен стать оправданием земного существования и защитой от агрессии пустоты. Этот эпос, как и любой другой, угас у Триера. В «Меланхолии» не с чем бороться, некому предъявлять претензии. Здесь Бог перестал быть. Иов, спрашивающий Творца о причинах страданий и отсутствия справедливости, здесь невозможен. У Триера в подтексте «Меланхолии» единственная претензия к Богу — в том, что его нет; нет настолько, что даже помыслить страшно.
Суетливость художественного мира может работать на идею мирооправдания. Так у Мамлеева. Триер — не суетлив: апокалипсис без телевидения, без толпы, политиков и эпических героев, без больших городов, шумных речей. Все философии и религии автор «Меланхолии» выставил вон. Только лошадей оставил. Они — не всадники апокалипсиса, а красивые, грациозные существа, которым придется умереть вместе с человеком. Главного коня зовут Авраам. И никто с ним завет не заключал.
Среди множества текстов, посвященных гибели мира, башней (по мнению ряда критиков, Вавилонской) возвышается роман Леонида Леонова «Пирамида», создававшийся полвека. Леонов погружает читателя в бесконечный разговор о Боге, который допустил падение, страдание человека и, возможно, оставит его совсем, чтобы примириться с противником, устранить конфликт. Мамлеев не допускает разрастания подобных бесед, блокирует их энергичным сюжетом. Он верит в силу светлого упрощения, показывая возможность победы добра в несложных фигурах и достаточно механических чудесах. У Леонова этой веры нет. Не из метафизической правды исходит он, а из логики исторического процесса, тягостногоXX столетия. Мамлеев согласен, что прогресс, каким мы видим его, ведет в тупик, но автор «После конца» отделяют святую Русь, Россию духа от катастрофической России, порабощенной невзгодами времени.
У Мамлеева — напряжение полюсов: чем мрачнее метафизическая реальность и очевиднее ад, тем светлее герои и громче речи о русской правде. У автора «Пирамиды» нет этих полюсов. Здесь ангел порабощен цирком, местные дьяволицы видят в нем потенциального отца антихриста. Священник Матфей, ключевое сознание романа, приходит к выводу, что близок союз Бога с дьяволом через устранение причины раздора — человека. У Юрия Мамлеева леоновское начало ощутимо: человеческое готово взорваться, исчезнуть в диком крике, но — звучат успокаивающие слова о Родине и русском пути. Будто Иван Карамазов дошел в своих исканиях до конца, понял, что забрался слишком далеко и решил говорить словами брата Алеши, раздирая рот правильными звуками. Не просто ему, бредящему противостоянием Инквизитора и Пустоты, вещать о благом мироздании. Поэтому и звучит его речь как судьбоносный, но все-таки заученный урок. Как и Леонов, Мамлеев не может увидеть ни Алешу Карамазова, ни князя Мышкина. Но он хочет, чтобы они были. Они обязаны быть, иначе, чем отогнать Триера?
Меланхолия настойчива. Джастин, Клэр и ее маленький сын, взявшись за руки, садятся в дырявую пирамидку, сделанную из веток, чтобы сгореть в последнем огне. Апокалипсис без суда и воскрешения сносит пирамидку, уничтожает человеческую жизнь. И Леонид Леонов в своей «Пирамиде» чувствует: может снести. Это особый трагизм: уничтожение возможно, тотальная смерть близка, воскресения не будет, нечему воскресать, нет спасителя. Юрий Мамлеев не хочет подобного трагизма. «Идиотизму трагической цивилизации», способной смириться с уничтожением, он противопоставляет духовный рационализм. По Мамлееву, дух должен победить, если говорить о возможности этой победы простыми, ясными словами. Эстетика конца имеет власть и над Леоновом, и над Триером. И в «Пирамиде», и в «Меланхолии» ощутимы моменты, когда авторы любуются надвигающейся бедой, оценивают ее как потрясающий сюжет, как несравненную ледяную красоту. Юрий Мамлеев отказывается от подобного любования.
Ровно сто лет назад Леонид Андреев написал рассказ «Покой». Умирает неверующий сановник, которому пришло время «ужасаться ужасом безумным». Появившийся черт, констатировав смерть, предложил выбор: или полный покой несуществования, бесследное исчезновение, или вечная жизнь в аду, в страдании и мерзости. Мы не знаем, что выбрал испуганный покойник. Андреев дает понять, что невыносимо страшен любой вариант. Ларс фон Триер выбирает не быть. Покой небытия освятит и исцелит человеческую усталость. Юрий Мамлеев соглашается с присутствием ада, с его навязчивой мощью. Соглашается, чтобы у человека сохранился шанс на жизнь и восхождение. В небытийной пустоте подниматься некуда.
И последнее. В произведениях Мамлеева и Пелевина, Сорокина и Шарова есть одна удивительная особенность, от которой не стоит отмахиваться, прячась за ставшую хрестоматийной нелюбовь к постмодернизму. По-разному эти авторы пытаются понять и художественно объяснить механизмы самоотрицания современного человека, скрытого за качественным дизайном вроде бы счастливой жизни. Поэтикой, в которой нет и намека на центральное положение человека (много монстров, маньяков, формализованных праведников), Юрий Мамлеев призывает к гуманизму. И так поступает сейчас не он один.
