Марина СТРУКОВА. «Не надо даже счастья...» О поэзии Бориса Рыжего.

Удивительно, что стихи Бориса Рыжего, столь естественные и безыскусные, сразу смогли завоевать мир большой литературы. Божественная ясность — в этом сила таланта, который бывает принят всеми, независимо от мировоззрений. Успех Бориса нельзя объяснить ни новизной, ни оригинальностью. «Я прост, как три рубля». Обаяние его поэзии складывается из мыслей и образов малозначительных, но усиливающих друг друга в общей композиции. Хрупкая гармония царит в мире грубого тусклого города и наивных чувств: «Клочок земли под синим небом // Неприторный и чистый воздух. // И на губах, как крошки хлеба, // глаза небес: огни и звёзды. // Прижмусь спиной к стене сарая. // Ни звука праздного, ни тени. // Земля — она всегда родная, // чем меньше значишь, тем роднее». Куда же проще, что же проще, а отзывается в душе.

Вековая беспричинная печаль, которая порой мучает нашего соотечественника, толкая то ли спасти мир, то ли уйти в скит, то ли в запой, то ли умереть от любви — счастливой ли несчастной — всё равно, озвучена им с пронзительной ясностью и силой. И не осмыслена, не расшифрована, потому что Россию всё равно не понять, а просто выплакана с нежностью к серым городам в фабричном дыму, к обычным людям, к природе — чаще осенней, предвещающей стальную зиму. «Мне дал Господь не розовое море, // не силы, чтоб с врагами поквитаться — // возможность плакать от чужого горя, // любя, чужому счастью улыбаться».

Но там, где другой поэт проецирует свою печаль на всю страну, на общество, Рыжий не прикрывается этими понятиями, говорит именно о себе и конкретных знакомых. Примитивно, как в дворовой песне, но вдруг одна-две строки превращают текст в шедевр.

Он говорит языком эмоций и ощущений, а не логических рассуждений. Мне поэзия Рыжего напоминает ахматовскую, где что-то значит и «я на правую руку надела перчатку с левой руки». Фрагменты впечатлений, удачно озвученные. История обычного человека, рассказанная гением.

Он как будто понял и романтизировал своих сверстников из 90-х, расстреливавших друг друга на бандитских разборках, без презрения став с ними в один ряд — «земная шваль — бандиты и поэты». Думаю, потому что и выбора у него не оставалось — это были друзья детства. Его стихи не лишены подростковой бравады, вызова, но не кому-то старше, а кому-то благоразумнее, приземлённее, расчётливее. Замечали вы, как лихо порой, хвастливо рассказывают знакомые о количестве выпитого? И такое есть в стихах Рыжего. «Это пьяный Рыжий Борька, первый в городе поэт». Думаю, и с Рубцовым Рыжего уже сравнивали: «...буду я и каменный навеселе».

Его урбанистические пейзажи наивны, словно картины провинциального художника, который не видел ничего красивее и может рисовать только это, но вкладывает душу в свои работы. «…чтобы лес и река // в сентябре начинали грустить // для меня дурака. // чтоб летели кругом облака. // Я о чём? Да о том: // облака для меня дурака. // А ещё, а потом, // чтобы лес золотой, голубой // блеск реки и небес. // Не прохладно проститься с собой // чтоб — в слезах, а не без».

В поэзии Бориса города столько же, сколько кладбища, а свиданий столько же, сколько похорон. Две главных темы — любовь и смерть. Причём смерть, рассматриваемая во всём мрачном антураже, зачастую соотносится с любовью — с тем, что значил умерший для близких и что будет значить для них сам автор, когда придёт неизбежное. Будут ли о нём скорбеть, будет ли он стоить сожалений и искренних слов над могилой? «На чьих-нибудь чужих похоронах // какого-нибудь хмурого коллеги // почувствовать невыразимый страх, // не зная, что сказать о человеке...»

Рыжий постоянно «примеряет» на себя смерть, прокручивает варианты её: случайное убийство, самоубийство, мирный уход в старости. Глядя на манекен в витрине, девятнадцатилетний замечает спутнице: «Ты запомни его костюм, // я хочу умереть в таком».

Он воспринимает смерть спокойно не оттого, что силён духом и готовит себя к ней как самурай по совету «Хагакурэ». Это смирение человека, который знает —  будет рано и страшно — без воли, без протеста, абсолютный фатализм. Молод для такой мудрости с неотступной памятью о неизбежном уходе. И все в жизни случается на фоне этой памяти — памятника в ограде, окружённой осинами. Небытие вписывается в действительность инфернальным сквознячком, падением листьев и звёзд, эхом траурных маршей, осознанием сиюминутности бытия. «...Пойду, чтобы в лицо так давно // с предстмертною разлукою сроднился, // что все равно...»

Готовность отдать душу пронизывает всё в поэзии Рыжего — события, пейзаж. А город более «смертелен», чем провинция, ибо живая природа здесь сдавлена асфальтом и бетоном, окутана смогом. Поэзия ментального тупика среди ободранных домов и облетевших деревьев, откуда можно уйти только вверх — по смерти. Все промахи и преступления в тупике может оправдать только любовь.

Он часто пишет о том, как приходит к могилам друзей — каждому отдельное стихотворение. Явление «готической» культуры на русской почве, танатофилия — увлечение символикой смерти. На самом деле эсхатология в творчестве Рыжего имеет тот же источник, что и мрачные депрессивные творения некоторых отечественных классиков, где «маленькие» люди маются в беспросветности глухомани или трущоб — российская действительность. Порой появляется человек, превращающий это отчаяние в строки, картины, мелодии. «Попрощаться бы с кем-нибудь, что ли, // да уйти безразлично куда // с чувством собственной боли. // Вытирая ладонью со лба // капли влаги холодной. // Да с котомкой, да с палкой. Вот так, // как идут по России голодной // тени странных бродяг».

В стихах Рыжего силён фатализм задворок, провинции, где знают — лучше не станет, но может быть хуже. Впрочем, это не зависит от нас. Только откуда-то свыше — от власти ли, от Бога… Что же остаётся — водка, случайная драка, любовь. А настоящего счастья нет и неизвестно, в чём оно заключается. И как писал Георгий Иванов «никто нам не поможет // и не надо помогать».

Я уеду в какой-нибудь северный город,

закурю папиросу, на корточки сев,

буду ласковым другом случайно проколот,

надо мною расплачется он, протрезвев.

Знаю я на Руси невесёлое место,

где весёлые люди живут просто так,

попадать туда страшно, уехать — бесчестно,

спирт хлебать для души и молиться во мрак.

Там такие в тайге замурованы реки,

там такой открывается утром простор,

ходят местные бабы, и беглые зэки

в третью степень возводят любой кругозор.

Ты меня отпусти, я живу еле-еле,

я ничей навсегда, иудей, психопат:

нету чёрного горя, и чёрные ели

мне надёжное чёрное горе сулят.

Лирический герой Рыжего свободен от какого-либо предназначения, цели, он как цоевский «Бездельник», человек лишний, но не озлобленный, болтающийся по белому свету в беспричинной печали. Внутренний смысл его стихов вполне обывательски-общечеловеческий, ведь не считать же серьёзным протестом против обыденности периодические уходы в хмельной дурман. Протестующий что-то предлагает, но Рыжий не предлагает ничего. Это поэзия созерцания, не претендующая на особую философию. Она построена на капризном перебое эмоций, на интуиции, на случайных порывах.

«Повторяю: добрее // я с годами и смерти боюсь. // Я пройду по аллее // до конца, а потом оглянусь. // Пусть осины, берёзы, // это небо и этот закат // расплывутся сквозь слёзы // и уже не сплывутся назад».

Нет надежды на прозрение, просветление, преодоление. Находится и оправдание этому:

«Зеленый змий мне преградил дорогу // к таким непоборимым высотам, // что я твержу порою: слава богу, // что я не там...»

Не в силах преодолеть ощущение смертности он попытался полюбить его, сродниться с ним. Рыжий смотрит на жизнь не как на осуществление надежд, а как на умирание.  «Похоронная музыка/на холодном ветру./Прижимается муза ко // мне: я тоже умру. // Духовые, ударные // в плане вечного сна. // О мои безударные // “о”, ударные “а”. // Отрешенность водителя, // землекопа возня. // Не хотите, хотите ли, // и меня, и меня/до отверстия в глобусе // повезут на убой // в этом желтом автобусе // с полосой голубой».

Я читала статьи, посвящённые последним предсмертным стихам русских классиков. А у Рыжего всё творчество — предсмертно, всё у последнего края. Вот поэтому «не надо даже счастья», раз счастье так хрупко, ненадёжно перед лицом Вечности, которая всё расточит в пустоте.

У меня нет любимых поэтов, есть любимые стихи. В творчестве Рыжего тоже отмечаю такой текст, квинтэссенцию депрессии, когда все отбрасываешь, непонятно почему, даже руку помощи. А вот почему — в этом свобода, в этом гордыня, когда унижает сочувствие и понимание. И сгинуть — красиво. Бессмысленный вызов романтика. Иррациональный героизм изгоя. «Некоторые жизни созданы для того, чтобы их прос.али…» — грубо заявляет Чарльз Буковски, для которого «лучшие зачастую кончают самоубийством // просто, чтобы свалить // а те, кто остался // так и не могут понять // почему кто-то // вообще хочет // уйти // от // них».

Ничего не надо, даже счастья

быть любимым, не

надо даже тёплого участья,

яблони в окне.

Ни печали женской, ни печали,

горечи, стыда.

Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали

больше никогда.

Не вели бухого до кровати.

Вот моя строка:

без меня отчаливайте, хватит —

небо, облака!

Жалуйтесь, читайте и жалейте,

греясь у огня,

вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте.

Только без меня.

Ничего действительно не надо,

что ни назови:

ни чужого яблоневого сада,

ни чужой любви,

что тебя поддерживает нежно,

уронить боясь.

Лучше страшно, лучше безнадежно,

лучше рылом в грязь.

И ещё сильное впечатление на меня оказал этот образ:

«Не гляди на меня виновато, // я сейчас докурю и усну — // полусгнившую изгородь ада // по-мальчишески перемахну».

Представился мне сад-ад, где вечная поздняя осень, и на чёрных ветвях дрожат несколько жёлтых листьев. Из тёмной глубины пахнет влажной земляной прелью, и туда, перемахнув покосившийся трухлявый забор, уходит молодой поэт. Сад — противоположность цветущему яркому раю.

Восприятие реальности поэтом столь беспросветно, что любое иное измерение занимательнее. Несмотря на картины простого грубого быта, иногда возникает впечатление ненастоящести окружающего, потому что читатель вслед за поэтом чувствует: где-то есть действительно настоящее, вечное — в яблоневом саду рая и за полусгнившей изгородью ада. Но не на земле, где всё до ужаса минутно, ускользающе.

«…Воду ржавую хлещешь из крана, // и не спится, и бродишь всю ночь // коридором больничным при свете // синем-синем, глядишь за окно. // Как же мало ты прожил на свете, // неужели тебе всё равно?» Этот мотив — всё равно, ничего не надо, оставьте в покое — повторяется в стихах Бориса и, наконец, утверждается его смертью — действительно, чем дорожить, если всё так временно и хрупко. Самоубийство — отречение от мира наоборот — не для Бога, а для другой силы. Заметьте, известные поэты дореволюционной поры при всех депрессивных мотивах творчества редко завершали жизнь суицидом, объяснение просто — религия запрещает. Губя тело, страшились погубить душу. Постреволюционных поэтов это не пугает. Мы можем рассуждать о высшем измерении, но на самом деле полагаем: умереть — это как выключить свет... «Я часто дохожу до храма, // но в помещенье не вхожу —  // на позолоченного хлама // горы с слезами не гляжу. // В руке, как свечка, сигарета. // Стою минуту у ворот. // Со мною только небо это // и полупьяный нищий сброд. // А ты, протягивая руку, // меня, дающего, прости // за жизнь, за ангелов, за скуку, // благослови и отпусти. // Я не набит деньгами туго. // Но, уронив платочек в грязь, // ещё подаст моя подруга, // с моей могилы возвратясь».

Неизвестно, куда привёл бы Бориса его дар. Вряд ли поэт, весь массив текстов которого проникнут вниманием к переживаниям реальных людей, мог увлечься отвлечёнными стилистическими экспериментами в ущерб смыслу и сюжету. Им уже был обозначен основной вектор творческого направления: «Не верю в моду, верю в жизнь и смерть. //  Мой друг, о чём угодно можно петь //. О чём угодно можно говорить — // и улыбаться мило и хитрить. //  Взрослею я, и мне с недавних пор //  необходим серьёзный разговор //. О гордости, о чести, о земле //, где жизнь проходит, о добре и зле».

В коротких любительских фильмах о Борисе Рыжем, где с ним беседуют, где он читает стихи на фоне тусклой зимней природы, можно заметить, какой детской доверчивостью, открытостью, добротой он лучится. Молодость без маски цинизма и гордыни рано добившегося признания. Мало таких людей...

Особой загадкой для читателей и критиков стали строки «Что убьет тебя, молодой? Вина. // Но вину свою береги. // Перед кем вина? Перед тем, что жив…». Что это за вина? В чём причина её? Аналогичную мысль я заметила в другом стихотворении — «И вроде не было войны»: «А жизнь, что жив, стыдом полна». Значит, настроение это не случайно, часть философии автора. Объясняет его уход. Почему он умер: не потому ли, что попытался взять на себя всю печаль этой земли, как берут на суде чужую вину?