Галина РУДАКОВА. Бабушкины обереги.

1.Предисловие к очерку

Рано или поздно приходит в жизни время, которое гонит нас к истокам памяти: заставляет записывать рассказы старожилов, читать написанные неразборчивым почерком — где карандашом, где чернилами — дневники давно ушедших людей, перебирать старые фотографии, перелистывать книги. Потому что хочется заглянуть в историю своего села как можно глубже.

Некогда большое село Кургомень ныне состоит из более десятка маленьких деревень. Вдоль автотрассы Березник–Сельменьга лежат Калининская (Нижний конец), Демидиха, Селивановская (Гора), а ниже, возле протекающей наискосок речки Ундыша — Прокопьевская (Мокричиха); на другой стороне его, вдоль той же трассы — Большая и Малая деревни. Погост и Лидиньшина (Ильинская) — вдоль Северной Двины, отделенные от неё озером и длинным мысом. Между Лидинщиной и автотрассой ещё две деревни — Валовы и Степановы — в одном ряду с Мокричихой, но разделённые речкой. Для сравнения: в 1928 году по данным переписи, в состав села Кургомень входило 17 деревень, 224 хозяйства.

Если плыть на лодке по Двине со стороны Архангельска в Кургомень, причалишь к кургоменскому берегу напротив острова Лоза, в месте, где Двина разделяется на два рукава (курьи). Тот, что поменьше, омывает наш берег и зовётся полоем или курьей, а живописное место на песчаном берегу — Красной горкой. Но, предполагаю, что не только за красоту это место так названо. Видимо, было тут когда-то языческое капище. Сосны здесь стоят огромные, многоярусные. Корни их, игра природы, высоко поднимаются над землёй. Чёрные, кривые, с человеческий рост величиной, напоминают они щупальца гигантских осьминогов, а может быть, доисторических ящеров, бегущих по песку. Наверное, многое помнят.

По преданию, передаваемому из уст в уста, здесь и высадились первые поселенцы. Места наши, как и весь Русский Север, издревле были обжиты чудью. Имеется много доказательств того, что проживала она на этих и окружающих нас землях спокойно вплоть до 10-го века. Чудь — собирательное название ряда финно-угорских племён и народов. Одна из версий происхождения слова «чудь» состоит в том, что язык чуди был непонятным, «чудным». В окрестных сёлах сохранились курганы — места захоронения чуди белоглазой.

А в 11–12 веках Север стал новгородцами заселяться. «По народным преданиям, существующим в Шенкурском уезде, — пишет этнограф П.С.Ефименко (“Чудь заволоцкая”), — чудь, защищая отчаянно свою землю от вторжений новгородцев, ни за что не хотела покориться пришельцам. Они строили крепости и с остервенением защищались. При явной неудаче некоторые из них бежали в леса, другие добровольно умерщвляли себя копьями и луками, иные со всем своим имуществом закапывались в землю. Чудь, по преданию, выкапывала ямы, ставила по углам столбики, делала над ними крыши, накладывала на крыши камни и землю, потом сходила в ямы с имуществом и, подрубив подставки, погибала».

С трёх сторон от Кургомени, в сёлах Заостровье, Троице, Клоново до сих пор места, где Чудские городки были, заметны: обнесенные валом выше сажени вокруг сопки (кургана) — что-то вроде крепостей, а кое-где ямы, сходные с погребами.

В 15 веке Кургоминская волость была частью владений новгородской посадницы Марфы Борецкой. О Великом Новгороде сохранилось упоминание в свадебных причетах, записанных в 1864 г в Кургомени от А.А.Чураковой:

«Заходили добры молодцы к нам во двор в Новый город...»

«Не быть саду зелёному, а быть двору Нову городу...»

От новгородского древнерусского искусства берёт истоки борецкая роспись и искусство иконописи, которым занимались и в Кургоминской волости.

А уже в 18–19 веках наши северные деревни были сплошь заселены раскольниками-старообрядцами, некогда высланными на север, или ушедшими от кабалы свободолюбивыми людьми. В Кургомени почти все жители-староверы принадлежали к бегунскому толку. «В начале 1740-х годов власти Важского уезда обеспокоились странным исчезновением крестьян из Топецкой и Кургоминской волостей. Через шесть лет выяснилось, что в лесной глуши Топецкой волости находится тайная старообрядческая обитель. Об этом рассказал сбежавший оттуда крестьянин Кургоминской волости Афанасий Чураков. В октябре 1746 года воеводская канцелярия послала туда солдат с целью ликвидации скита. В ответ на это более 100 человек окончили жизнь самосожжением. Спасти удалось только одного: Василия Чуракова» — пишет В.Щипин («Старообрядчество в верхнем течении Северной Двины»).

Староверов всегда отличала особая любовь к традициям старины. Они проповедовали отказ от алкоголя и курения, неустанно трудились. И лучшие черты их жизненного уклада прочно вошли в нашу жизнь, естественно и гармонично дополнив её. Совестливость, хозяйственность, стремление к грамотности всегда были присущи жителям нашего, в то время большого села Кургомень. И хоть к 60-м годам 19-го столетия раскол начал ослабевать, местные крестьяне сохранили древние обряды и обычаи.

Старожилы до сих пор вспоминают, какие чудные были эти старообрядцы. Солнце солницем называли, крестились двумя перстами, а спали на голых досках. Бороды не брили, в церковь не ходили, а священников называли не иначе как слуги антихристовы. Кошек и собак не держали, ругали их «погань такая»...

Многие и сейчас помнят Анну-староверку, которая, бывало, если уж воды кому даст попить, тут же посудину выбросит как поганую. А если случается на кого-то обидеться, и ныне можно услышать: «Прости, Христа ради, меня, грешного!» «Бог простит!» — отвечаешь по привычке. Я и от бабушки это не раз слыхала…

2.Бабушка Дуня

В неге, в бережи хранится в сердце всё, что связано с детством.

Вот лежу я в деревянной кроватке-качалке, через её переборки ясно вижу обои на стене и бабушкину руку в синих жилках, — бабушка колубает кроватку и поёт песню...

О моём рождении она часто рассказывала. Я так спешила увидеть свет, что родилась на два месяца раньше срока. Маме и бабушке пришлось дуть мне в уши, чтобы я заплакала. Я была маленькой, как кукла, и спала на подушке...

Сколько помню себя, всегда рядом со мной была бабушка, Евдокия Алексеевна Чуракова. Вот она, как обычно, шьёт — обшивает всю деревню, и в комоде один из ящиков полон моими разноцветными платьями, сшитыми её руками. Стучит машинка, я сижу рядом и тяну красивую цветную ткань, смётанную на живую нитку — помогаю. Мне три-четыре года. Иногда бабушка позволяет покрутить ручку швейной машинки, а позднее — и нитки на шпульку навить, и нитку в иголку вложить. «Шей да пори, так не будет пустой поры», — вздыхает бабуля, если приходится что-нибудь пороть или переделывать.

Шитьё сопровождается пением русских народных песен, и я от всей души ей подпеваю. Мы поём «Златые горы», «По Дону гуляет», «Бывали дни весёлые», но самая любимая наша песня — о девушке-сироте:

Уродилася я

в поле как былинка,

Моя молодость прошла

на чужой сторонке.

Лет с тринадцати я

по людям ходила:

Где качала я детей,

где коров доила...

Кажется, это бабушка поёт о своей юности, о своей судьбе...

Бабушка Дуня (в девичестве Торхова, а предки её по матери были Косцовы) родилась на Го́ре, то есть в деревне Гора, что лежит немного выше нашей Мокричихи. Из таких вот деревушек, стоящих вразброс, доныне состоит большое некогда село Кургомень.

Родилась бабушка 14 марта, в день святой Евдокии-плющихи. Накануне — день Василия-капителя, и уже вовсю «бежит с потоку» — так называетя поточник — водосточный жёлоб под крышей. Сверкают на солнце разрывчатые струи, плещут на крыльцо, и бабушка называет свой день Евдокия-плескунья. Впрочем, и само слово плющать означает «капать», а сосульки раньше звались плющинами. «Евдокия погожа — всё лето пригоже!» — радуется бабуля, а вешний день — что ласковое слово. Старушка выходит в валенках на крыльцо, опираясь на палку, после метелистой зимы радуется теплу и свету. Такой я её помню: с волосами, собранными в аккуратный узел — кутишку. На голове — жёлтый клетчатый платок — шаринка, завязанная узлом у подбородка. Бабушке шестьдесят лет.

Сильно болят ноги, скованные ревматизмом, но никогда не увидишь её грустной, никогда не жалуется она на судьбу. «Кто в радости живёт — того кручина неймёт!» — любимая её поговорка. Хотя, знаю, лежит на сердце у неё боль, несравнимая с болью физической, ведь потеряла она взрослого сына. Всегда вспоминает о нём с любовью. Какой Васенька был умный, да как любил в лес ходить: «никогда уж там, бывало, не окружается». Каким он был весёлым и красивым парнем. «Да застудил голову, оттого и помер. А детей своих, — сетует она, — мне и маленьких-то мало видеть привелось: я ить всё в роботе да в роботе. Когда мати твоя в зыбке качалась, водилась с ней моя мама Парасковья Филипповна. Я домой приду, чтобы робёнка пососить, а мати мне: «Иди, иди, девка накормлена!»

Бабушка Дуня говорит, что здоровье своё ухайдакала, работая в войну на лесозаготовках. Живёт только на таблетках — так болят застуженные в болотной воде ноги. «Вот до чего дожила, совсем невладима стала», — говорит она. «В войну порато тяжело приходилось. Голод был. Сёстры, бывало, увидят: мышь бежит по полу, так обе к ней и кинутся, ловят. Ничем товды не брезговали, и ворон ели, и траву всяку. Собирали для фронта одежду, зерно, овощи, что выращивали — а уж сами кое-как перебивались...»

Но ветры не выстудили бабушкину душу. Никогда не услышишь от неё грубого слова, даже голоса не повысит, если разбалуюсь. Велит мне: «Бобушки собери!» или: «Гамаши надень!», а я и не подумаю. Бывает, кота за хвост таскаю или ягоды с чайного дерева, что растёт в углу, ем втихомолку. «Непослухмянна!» — вздыхает бабушка. Всегда она занята делом, а при этом то песни поёт, то истории из жизни рассказывает. Словно музыку, слушаю я милую сердцу деревенскую речь, впитываю старые слова, чтобы потом забыть их... Но однажды опять вспомнить... На каждый случай у бабушки — своё присловье. Очень любит она порядок, и если я что-нибудь потеряю, наставляет: «Подальше положишь — поближе возьмёшь!» «Акуля, что шьёшь не оттуля?» — подшучивает она над собой. — Дак я ведь ещё и пороть буду!» Или запоёт частушку:

Шила милому кисет — вышла рукавица.

Меня милый похвалил: «Какая мастерица!»

Рукодельница она непревзойдённая. Да и не диво, ведь, по рассказу мамы, её прабабка была золотошвейкой, расшивала платки золотыми и шёлковыми нитками. Образование у бабушки — всего полтора класса церковно-приходской школы, но пристрастилась она читать книги, которых дома целый шкаф, да ещё «Роман-газету» почтальон носит. Прочитает она роман, а потом идёт по гостям, пересказывает его неграмотным старикам и старушкам.

Иногда бывают и смешные моменты. Вот читает она Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой»: «По ночам его мучили комары». «Что такоё? Какие же это комары на подводной лодке?» Перечитывает ещё раз. «Не комары, а кошмары! А я-то думаю, что за оказия!»

3.А муж погиб в последний день войны

Моя мама — Лидия Степановна Чуракова — родилась в апреле 1918 года, а в августе, по рассказам бабушки, началась интервенция. По Двине на баржах шёл Павлин Виноградов, а с острова на Двине, из деревни Тулгас красные обстреливали деревню зажигательными снарядами. Женщины с малыми детьми укрывались в лесу.

Когда Лиде исполнилось десять лет, они всей семьёй (с отцом, матерью, сестрой Нюрой, что младше её на 7 лет, и новорожденным братом Васей) переехали жить в коммуну, а точнее, созданную тогда сельхозартель «Ленинский путь». В неё вошло восемнадцать хозяйств. Размещалась коммуна в деревне Нижний Конец (деревня, с которой начинается наше село). Члены коммуны, у которых дома были в этой же деревне, жили в своих домах, а остальные — в большом двухэтажном доме.

Наверху была канцелярия и несколько квартир — мои бабушка и дедушка с детьми и прабабушкой Парасковьей Филипповной жили на солнечной стороне дома, которая окнами выходила на деревню. Внизу была конюшня, а наверху ещё — небольшая пекарня, где пекли хлеб, а моя прабабушка — Торхова Парасковья Филипповна пекла калачи. Кормили всех за одним столом, вначале мужиков, а потом уже женщин и детей — поскромнее.

Земли в коммуне было много, сеяли хлеб и овощи, по рассказам старожилов, всё росло хорошо. Дети в школу ходили пешком в соседнее село Конецгорье, что находится в 14 км от Кургомени.

Эти годы мать всегда вспоминала как счастливые, да разве бывает в детстве иначе? Но всё-таки иногда не могла сдержать обиду на отца (моего дедушку Степана), который рано ушёл из жизни, оставив троих детей, не выдержав, по словам бабушки, тех несправедливостей, которые творились в коммуне.

В 1939 году коммуна распалась, потому что некому стало обрабатывать землю — дети выросли и разлетелись из родного гнезда: парни после армии остались в городе, а девушки вышли замуж... Моя мама поехала учиться в Грязовец, в сельхозтехникум. Рассказывала, что в Великую Отечественную войну во время занятий не раз падала в обморок от голода, потому что пайка хлеба была со спичечный коробок величиной...

Окончив техникум, мама была направлена работать в село Ичапки Горьковской области, зоотехником. Там же познакомилась с парнем Николаем Рудаковым, которого вскоре забрали на войну. О своей работе вспоминала, как зимой ездила от фермы до фермы на лошади, как в тёмное время обочь дороги выли волки, и она чиркала спички, чтобы их отпугнуть.

Ждала мужа, хотя был ли зарегистрирован брак, я не знаю. Но помню, что в ридикюле у неё хранилась фотография, где было написано: «На память Рудаковой Лидии». И сестру Нюру она просила письма писать на эту фамилию. Позднее, вернувшись на родину, сказала, что её мужа убили 9 мая 1945 года. Сказала, что был у неё ребёнок — девочка, да умерла. Думаю, маме просто тяжело было вспоминать об этом.

Вернулась она в Кургомень после войны, в 1948 году. По возвращении на родину стала работать заведующей клубом. Была моя мама в те годы очень красивой, сочиняла частушки. В гардеробе у неё от той поры остались яркие крепдешиновые платья, в альбомах — множество фотографий.

А меня она родила уже в 38 лет, в 1956 году. О себе она мало что рассказывала, а об отце и вообще ничего не говорила, и я перестала спрашивать. Мне было удобно думать, что это и есть тот Николай, которого убили на войне. И даже тот факт, что я родилась в 1956 году, меня нисколечко не смущал.

Я помню мать, уже работающую зоотехником в нашем, Кургоменском отделении совхоза «Виноградовский». Почти всегда она занята: в конторе или на фермах, которых в Кургомени две — по сотне-полторы коров на каждой; или дома за столом, заваленным бумагами, пишет, считает, порой даже ночью делает какие-то отчёты. Или надолго уходит — в контору или на фермы.

Мама много работает, да и дома забот хватает: и дрова привезти да расколоть, и сено заготовить, и скотину обрядить. А я остаюсь дома с бабушкой, высматриваю в окно, когда же мать вернётся с работы.

Дом наш — крайний в ряду, стоит на самом угорышке. Летом обе половины — зимняя и летняя — открыты. Из окон далеко всё видно.

Вот сидим мы с бабушкой у окна, бабуля прядёт, а я разглядываю лошадку на её расписной прялке. Лошадка скачет с гордо выгнутой шеей, а сзади в красивых санях — лихой парень — возница. А в верхней части прялки — птица Сирин (или девушка в птичьем обличье?) — отголосок язычества? Или старообрядства?

Бабушка говорит, что это наша северная борецкая роспись — в соседнем селе Борок испокон занимались росписью прялок и посуды. А наша Кургоминская волость была северной окраиной распространения этого ремесла. В каждом доме были прялки и саночки расписные…

А мама приходит домой из конторы всегда по одной и той же петляющей по угорам тропинке, которая мне уже хорошо известна: как-то она брала меня с собой. От той прогулки остался в памяти приятный запах канцелярских принадлежностей в конторе, где на стене висел новенький телефонный аппарат. Мать крутила ручку сбоку телефона и кричала кому-то в трубку: «Алло, алло!», а затем дала послушать мне далёкий голос в трубке...

В тёмное время мати уйдёт на работу с фонарём «летучая мышь», как обычно, сторожа на ферму искать, если кто-то на работу не вышел, — идёт просить пенсионеров. Очень щепетильна она в работе, требовательна и к себе, и к людям. Слово «надо» у неё всегда на первом месте.

Сама она рассказывала про такой случай. Однажды после какого-то собрания в соседнем селе Топса зашла она в местный магазин купить хлеба. А хлеб последнее время пекли плохой: сырой, кислый. Она и говорит продавцу: «Отправлю-ка я эту буханку в район!» Имелось в виду, в райком партии, авторитет которой в те годы был высок. Отправлять не пришлось: с того дня люди на хлеб нарадоваться не могли.

4.Первая встреча с Поэзией

Вечером, перед сном, мать обязательно читает, обычно «роман-газету». А чтобы я не скучала, читает вслух. Не раз перечитывала я потом «Хлеб — имя существительное», «Вишнёвый омут», «Ивушка неплакучая» Михаила Алексеева, «Тополёк мой в красной косынке» Чингиза Айтматова. Дома целый шкаф с книгами, и самая любимая из них — «Четвёртая высота» Елены Ильиной. Многим моим ровесникам стала эта смелая девушка, Гуля Королёва, сестрой и подружкой, осветила наше детство несказанным светом.

Бабушкины песни и сказки, мамино чтение (а я просто заслушивалась) заронили в душе любовь к слову. Вот мама два вечера подряд читает бабушке вслух роман «Евгений Онегин». Я с интересом слушаю, и в памяти навсегда останется «Сон Татьяны»...

Помню, однажды мать, открыв журнал «Смена», начала читать вслух стихи. Прекрасные, завораживающие строки. Я так околдована их звучанием, что прошу перечитывать ещё и ещё, — раз, наверное, десять. Одно стихотворение — о несчастной девушке, в слезах бегущей к морю, из другого в памяти останется только имя — Свитезянка. В последствии они сольются в один чарующий образ.

Это была моя первая встреча с настоящей поэзией. Почти через полвека один из поэтов пришлёт мне балладу Адама Мицкевича «Свитезянка» в переводе А. Фета, — это её, затаив дыхание, слушала я в детстве...

И поэтическое вдохновение впервые посетило меня в четыре года. Я почувствовала, что должна говорить стихами. Из обрывков услышанных от взрослых фраз составила небольшое стихотворение с совершенно «фантастическим» смыслом. Я повторяла его про себя, и в душе был праздник.

5.Судьба прилучает, судьба и разлучает

В детстве я часто просила: «Бабушка, расскажи про старое время, как вы гуляли, когда ты была молодой! Как ты с дедушкой-то познакомилась?» Как сейчас, слышу её окающий говор, с «ч» вместо «ц» (как в приговорке: «Бежала овча мимо крыльча, да как остановитче, да как перевернетче!»)

И начинала она сказ о своей молодости:

«Молодёжи раньше в деревне много было. Зимой в праздники катались на лошадях, с колокольцами и лентами на дуге, сбруя тоже была украшена. Летом гулянья устраивали обычно на Чугаеве (красивая поляна в середине Рады, у озера) или на Красной Горке, возле устья Ундыша. В моде были красные рубахи да кофты, у девок — шёлковые шали с кисьём, полусапожки на высоком каблуке, у парней — лакированы сапоги с галошами. Гуляли под балалайку да под гармошку. Пели да плясали, а уж гармонист всегда был наособицу...»

Это, в переводе на современный язык, означало, что брал он не голосом, не виртуозной игрой. Для гармониста ведь главное — выходка! Умение показать, подать себя, залихватски спеть и сплясать, пройти этак лихо, развернув гармонь, — показать русской души широту и открытость:

Не прошё-ол бы то я

да по этой дере-ве-енке...

Пели, выговаривали голоса с подголосками, и ноги сами шли в пляс, и вдруг выплескивалось из души что-нибудь этакое:

— Поиграйте!

Поиграйте!

Вы умеете играть!

Уме-ете расстра-ивать

и успока-ивать!

— Я бы взял свою гармошку,

я б согнул её в дугу —

Расстраивать умею,

успокоить не могу!..

«А дефки нарежались и собирались вечереньки играть у кого-нибудь на фатере, — продолжала свой рассказ бабушка, — пряли да песни пели, а в тёмно времечко лучену жгли.

Приглянулся мне там парень один, и я ему глянулась. А я такая ветляная была, характером весёлая, любила песни попеть. Да только не судьба была нам... Как в песне:

...В хороводе я была

девушкой красивой.

Не пошлёт ли мне Господь

да доли счастливой?

Сколь красива, сколь бела,

плохо лишь одета,

Никто замуж не берёт

девушку за это...

Канарейка алая

жалобно пропела.

Не моё ли счастьице

с нею улетело...

Ить раньше што — воля́ не своя, тата скажот — и подёшь под венец, и кольцо наложишь...

А свадьбы-то раньше были с девичником, с причетами. «Отказал мне отец-батюшко от хлеба от соли, отказал, всхожее солнышко, от дела — работоньки. Прошло-прокатилось девье житьё-красованьице, — запричитаешь-заплачешь. — Кормилица-жалостница, родимая матушка! Не в доросте траву шелковую с корнем подкосили, не в доцвете цветы лазуревы со травы сорвали... Я ведь сама-то — что ветка-веточка, молода отростелиночка... Рада бы красоваться, да красота не красует, сердце не веселит...

Ведь жениха-то невеста, порой, впервые только на свадьбе видела... Даже если и по любови выходила, всё равно должна была плакать и причитать. Часто для этого плачею нанимали. Причеты свадебные, наши кургоменские, — порато красивые, их все мы тогда знали. Да разве забудешь то, что связано с твоей молодостью? Вот и пала на талу землю пороша — белый снег, а на мою буйну головушку фата шёлковая — выдана я замуж за немилого. А года через полтора после того бывший дроля вдруг о себе и напомнит. Зашёл — как с неба пал: “Мне бы только водицы глонуть!” А у меня ноги подломились, сердце-то так и перепалось! Да что поделаёшь, коли уж дитё на руках. Язык не поворотился что-то сказать... Так и ушёл ни с чем, только воды попил — и ушёл... Не одинова потом его вспоминала, да от судьбы не убежишь... НовОй раз только всплакну украдкой... Да сидеть без дела не поважена, ткать, пресь надо, и в росаднике копать-полоть, и зыбочку качать. Если дома хожу — обрежаюсь, то и верёвка от зыбки на ноге...

А венчали нас с твоим дедушкой Степаном в часовне, что в Кулиге стояла, возле Ундыша. Часовни той типерь нету, розобрали ие да увезли на Погост, клуб из ние состроили. Потом его на дрова опять розобрали.

А хозяин мой, твой дедушко Степан, рано ушёл из жизни. Ковды собрали нас в коммуну, одне роботали на совесть, а другие отлынивали, ну а получали все поровну. Жили в коммуне неплохо, много всего ростили. Жили все в одном дому, в разных комнатах только. А свой дом у него на Горе пустой стоял. Дедушко твой, видно, не мог этого вынести и наложил на себя руки, не подумал, что троих детей оставляёт. Судьба прилучаёт, судьба, видать, и розлучаёт»...

Этот рассказ я слышала от бабушки не один раз. Конечно, слова причета почти не сохранились в памяти. Но мне повезло: читая дневники, оставшиеся от Г.Я.Чуракова, я нашла там записанные со слов его матери Кургоминские свадебные причеты. И многое вспомнилось...

6.Ты ведь у нас одинака!

Словно вчера всё было…

Мати рано утром встанет, дров на истопель принесёт, печку распогнитит, чугуны с картошкой да с водой в печь поставит… Потом идёт в хлев — коровушку доить. Вернётся с полным подойником, процедит, кошке плеснёт в черепину. Всё это называется обредня. Той порой и дрова в печи прогорели, и тесто подошло, что с вечера поставлено. Запашет (разметёт по сторонам) угли в печи свежим помелом вересковым — и поплывёт по избе дух медвяный. Тут уж поневоле глаза откроешь да из-под одеяла вылезешь. Чтобы горячих шанежек скорей попробовать…

А мати уже вынимает из русской печи горячий коровашик — круглый хлеб из ржаной муки, баба Дуня наливает молока. Я ем, а она смотрит на меня с бесконечной любовью. Я сижу у окна и думаю: «Что же там такое за окном видит бабушка?», оборачиваюсь, а она смеётся: «Я же на тебя смотрю! Ты ить у нас одинака!» Поедим — бабушка обязательно скажет: «Бог напитал — никто не видал». Оказывается, это выражение нам от старообрядцев осталось. А крошки смахнёт себе в ладошку и в рот отправит: «Хлеб выбрасывать — грех, Бог накажет!»

Вспоминаю долгие осенние вечера с бабушкой. В доме по стенам помидорные кусты развешаны с дозревающими мелкими плодами, на стене возле печки — соломенная коса с вплетёнными луковицами. Мы сумерничаем, огня не достаём, пока не стемнится. Лампу зажигаем только, когда за окошком станет совсем темно, хоть в глаз уколи.

Я, как обычно, рисую, сидя рядом с бабушкой, забравшись с ногами на стул. Передо мной — огромная коробка цветных карандашей — материн подарок на день рождения. Тусклый свет десятилинейной керосиновой лампы не освещает дальние углы комнаты, вдруг ни с того, ни с сего рипает, трепещет... мне становится страшно, я плачу.

А баба Дуня, «чтобы дефку успокоить», открывает сундук, и давай свои платья примерять, одно за другим. А до кровати бабушка провожает меня с лампой. И я бегу со всех ног, чтобы скорее юркнуть под одеяло.

Похоже, я была очень впечатлительным ребёнком. Напротив нашей деревни, справа — крутой угор (гора) — такой высокий, что не только ребёнку, но и взрослому не видно, что там, за ним. Поэтому он всегда был окутан тайной. Даже во сне постоянно снились мне тогда какие-то волшебные существа, живущие там. По утрам я пыталась вспомнить их размытые образы. А ещё снилось, что иду я на поветь, а там, под лесенкой — волк. От ужаса во сне я чувствовала, как деревенеют ноги, и я не могу сдвинуться с места.

Однажды сижу я вечером на кровати, в куклы играю, а мама печь затопила и вышла. А плита у нас закрытого типа была, в нише, — в полутьме и не заметишь, есть ли на ней что. Вдруг как полыхнёт пламя до потолка! Это вспыхнула большая кукла, оставленная мною на плите. В один миг сгорела — бабушка только со стула встать успела. А я потом несколько лет боялась даже малейшего отблеска пламени...

7.В делах и заботах

Пенсия у бабушки всего восемь рублей пятьдесят копеек, да у мамы зарплата небольшая, но, несмотря на отсутствие в доме мужчины, живём мы неплохо, и я не знаю, что такое голод и нужда.

Моё поколение не испытало всех тягот послевоенных лет. Мы накормлены, одинаково скромно обуты и одеты, и поводов для зависти нет. С удовольствием грызём мы сушёные грибы, а вкус бобов всегда потом будет напоминать о детстве.

В беззаботных ли играх, в посильном ли труде — никогда не оставляет меня ощущение счастья. А если дети и работают летом на сенокосе, то, прежде всего, чтобы на лошадях покататься, да и романтика совместного с взрослыми труда привлекает.

Как гордо проезжает мимо на коне мой сосед и ровесник Вовка Шишко, когда попросят его коров пасти! С какой радостью ходят девчонки на ферму — помогать матерям — дояркам носить молоко, ухаживать за лошадьми на конюшне! А ведь многим из них от трёх до семи лет. А они уже возят на сенокосе в Лозе кучи сена, сидя верхом на лошади.

И как здорово в перерывах купаться! А на берегу столько красной смородины — обирать надоест! И пусть редкостью, почти праздником, бывает получить яблоко, или попробовать натуральный мёд, зато вкус и запах их будет помниться всю жизнь.

Живём небедно ещё и потому, что в каждом доме держат скотину, и у нас тоже есть корова Милька, — мне как-то даже даже позволили подёргать её за соски. Она приходит вечером, но вначале издали слышится бряцание ботала — колокольца у неё на шее. Мама открывает заворы в угороде из кольев и жердей, и впускает коровушку во двор.

Дома на полках стоят глиняные кринки с молоком, бабушка снимает с него сливки, и мы с ней по очереди взбиваем масло мутовкой, сделанной из суковатой сосновой ветки, — в специальном горшочке — название не помню, то ли пахтальница, то ли носоватик, потому что с носиком для слива пахты (сыворотки).

А ещё у нас есть куры. Зимой они размещаются на кухне в огромном курятнике. Мы с бабушкой кормим курушек зерном, а они так нежно воркуют, так смешно выворачивают шеи. А петух громче всех кокочет, к зерну подружек подзывает. Весной куры начинают клохтать по-особому — роститься: ко-ко-ко-ко-ко, — так, что каждое «ко» на одну ноту выше предыдущего. Это означает, что курица готова выводить (парить) цыплят, и её пора посадить в гнездо, на яйца.

Однажды, придя домой, я обнаруживаю, что куры вышли из своего домика и свободно разгуливают по комнатам, по столу. Приходится наводить порядок, водворять негодниц на место.

А в амбаре, где на полках хранятся старинные вещи: медные большие самовары, братыни, «царские» денежные купюры, — живут кролики. Заходишь в амбар — никого нет. Только бросишь на пол охапку травы — и вдруг из нор в земляном полу столько их выбежит, больших и маленьких — пола не видно.

Мы косим для них траву косой-горбушей, а для кур ростим жито, которое осенью вместе с матерью жнём серпами, и в суслонах оставляем сохнуть на поле. Каждый год с нетерпением жду я осень, чтобы вновь испытать неповторимое чувство принадлежности к крестьянскому роду, полного родства с этой землёй, когда жнешь хлеб, вьёшь перевясла из соломы, ставишь снопы в суслоны...

Да и другие дела мне по сердцу — и стирать, и гладить, и траву косить летом и горбушей, и стойкой...

Взатае, в дальнем уголке сердца храню сейчас тоску по свежескошенной траве, по зорям, стекающим в реку...

8.Пол в золотистых стружках

На лето баба Дуня уезжает в Конецгорье, к младшей дочери Нюре. А я всё свободное время провожу на улице с соседскими ребятишками, либо — попеременно — играем то у нас, то у них дома.

Соседи — это семья Анфисы Петровны и Семёна Николаевича Шишко. Вот уж где дети не избалованы, приучены трудиться с детства! И я везде с ними: то бежим в магазин, то водимся с малышами, а если идём по угорам «сбирать землянку», то я собираю только для себя, а они — для младшей сестрёнки или братишки, которых постоянно таскают за собой. Они — это Лида, Вовка и Ленка, мои неизменные друзья во всех делах и играх. И невольно сравниваю я нашу жизнь с жизнью той девушки из песни:

Подоила я коров —

молоко цедила,

Процедивши молоко,

я детей кормила.

Накормила я детей —

спать их уложила,

Уложивши спать детей,

в хоровод ходила...

Ведь, не считая несложных дел, мы беззаботно проводим время. Без назойливого догляда взрослых, всегда занятых на работе, в полном единении с природой, растём как былинки в поле...

И всё-таки какая-то глубинная печаль нет-нет да и отуманит душу. Может быть, это предчувствие того, что настанет время, и придётся покинуть эти дорогие сердцу места...

А пока мы просто живём и радуемся каждому дню: строим в роще шалаши, пытаемся уловить рыбу в ручье при помощи платка, разглядываем пойманных в ладони лягушат — с такими прозрачными, словно сделанными из чего-то желеобразного, лапками, с выпуклыми любопытными глазами; а то и просто бегаем наперегонки... Собираем во ржи васильки (все поля вокруг засеяны рожью и горохом, на последний мы часто совершаем набеги); бежим за комбайном, когда рожь убирают.

Иногда так расшалимся, что от тёти Анфисы и вичкой попадёт (а вичка дома всегда в матицу воткнута). А мы проказники те ещё — то ползём по-пластунски в соседский огород за морковкой, хотя своей полно, то костёр у воды разожжём, и тут уж тётя Анфиса не церемонится — костёр в воду, а нас — по домам (так нам с детства прививалось осторожное обращение с огнём).

А обеды какие она готовит! И если я окажусь у них в обеденное время, то и меня за стол вместе со своими детьми всегда посадят! Из щавеля суп или из кролика, налитый в огромную миску, он издаёт такой аромат, что голова начинает кружиться, и мы хлебаем его деревянными ложками. А то и по лбу такой ложкой получишь, — если за едой разговаривать вздумаешь...

Дома еда не менее вкусная, но таких ложек нет, и нет такой компании, в которой даже самая простая еда кажется деликатесом…

А хозяин дома — дядя Семён — вот уж мастер на все руки!

Прихожу к ним, сажусь на лавку, а он на верстаке строгает доски, и весь пол — в золотистых завитках стружки; и в избе, и в сенях — стружка... а над всем этим в воздухе витает запах свежеоструганной сосны, и светло от нашорканного с дресвой пола... И так день, другой, третий... и уже сделан из этих досок диван, и стол, и гардероб! И лыжи детям из берёзовых досок выструганы, и лодка сшита да на воду спущена...

Я сижу на лавке, в платочке, повязанном криво, кулёмушка кулёмушкой.

А подружки ещё и подшучивают надо мной. Кто-нибудь обязательно спросит: «Платок-то кто тебе так повязал?»

А я ещё букву «б» выговаривать не научилась, отвечаю: «Папка!» (Бабка то есть, а так грубо — потому что недовольна, что они сами этого не понимают!) Они, конечно же, смеются и спрашивают вновь и вновь. «Папка, да папка же!» — уже почти кричу я, ну как же они не могут понять? Мне и на ум не приходит, что они имеют в виду.

И все эти россыпи золотых стружек, запах папиросного дыма, лодка, сети, развешанные на заборе — всё, что было признаком мужчины в доме, и чего я была лишена, особенно нравилось мне и навсегда врезалось в память.

9.Возле речки Ундыша

Наша деревня стоит на угоре, возле речки. Основал деревню Прокопий Зыков, поэтому официальное название её — Прокопьевская, а местное — Мокричиха. Это, очевидно, потому, что глинистая почва долго удерживает влагу.

Всего в Мокричихе девять домов, и во всех, не считая нас и Шишко, живут старушки. На лето к ним приезжают дети и внуки, бабушка Дуня восклицает: «Бурла́ки наехали!», да и нам, детям, становится веселей. С Горы прибегают ребята купаться в речке, у камня. А камня — два: один на берегу — на него мы бросаем сорванную на бегу одежду, другой на дне речки — с него мы ныряем.

Воды в речке старшим по пояс, а у камня — по горло. Но в июне ещё довольно глубоко. Течёт Ундыш стремительно, особенно в пору весноводья, воды в нём тёмные, ива прибрежная по пояс в воде стоит, веткой по воде чертит, — страшно лезть в такую воду, но словно кто-то зовёт и манит, и вот уже страх забыт, и окрестности оглашаются весёлыми криками, визгом и плеском. Если нет посторонних — купаемся голышом. Купаемся до посинения, пока кто-нибудь не крикнет: «Кто последний из воды — тому завязывать узлы!» (имеется в виду, что ради шутки завязывают узлы на одежде). А лета стоят такие жаркие...

Ундыш, Ундыш... В самых сокровенных уголках сердца текут твои сквозистые воды, шумят твои сосны, качает серёжками ольха... Всякий раз, приехав на родину, спешу я к тебе, как к лучшему другу, пью-не напьюсь твою настоянную на мхах воду...

Бежит и петляет Ундыш среди угоров, которые, по преданию, здесь оставил ледник.

Берега Ундыша местами крутые, в окаймлении сосен с причудливо изогнутыми стволами. Долго плутает он по лесу, сделав вначале рывок в сторону посёлка Рочегды, потом резко поворачивает назад; а вытекая из леса, делает под Мокричихой S-образный изгиб и впадает в полой, соединяющий озеро с Северной Двиной. Разделяет их остров Лоза.

Возле Рады (это слово у нас стало названием леска) и в Кулиге (место, где Ундыш вытекает из лесной чащи на простор) в берегах речки в начале прошлого века наделаны были нашими дедами печки для смолокурения. В ямах установлены были котлы, а сверху над ними плотно укладывались сосновые дрова, сверху закрывались землёй или крышей. Дрова горели, смола и дёготь стекали в котлы. Эти места до сих пор Печками зовут...

Весной снег начинает таять, и всё слышней вкрадчивые голоса ручьёв, и вот они уже шумят во всю силу, слышно даже через закрытые окна. «Река шибко перебористая, снегу много, тепло, — говорит бабушка, — вода взыграет и всё затопит, по самы кусья». А тут и трава зазеленеет, мать-и-мачеха расцветёт. Не зря травничок кричит: «Воды, воды!», а потом: «Травы, травы!» А мы уже рады-радёхоньки побегать босиком по зелёным прогалинам, побродить в ручьевине по воде-снежнице... Бабушка встречает дома: «Охти, охти! Ноги-то как у голубёнка!»

А-то целыми днями на лодке катаемся. Отвесный угор за рекой, напротив нашего дома, Дымковом называется. Когда-то давно, говорят старожилы, здесь церковь стояла, а позднее колокольня была. «Мимо проходили, — говорят, — клали крест на звонну колоколенку»...

От сосен, растущих под этим угором, и сделан перевоз. Подойдёт человек из заундышья и кричит: «Перевезите!» А мы, ребятишки, тут и были, нам только дай поплавать «на вёслах» среди затонувших тальников...

А в июне по угорам — купальницы, а потом — земляника. А в речке — рыба.

Сосед наш, дядя Вася, нарубит ивовых прутьев (вичья), сплетёт из них верши и морды и расставит их в русло реки, пока вода ещё совсем не опала. А по бокам русло перегородит подобием плетня из веток. Крупные щуки ему попадаются! Лодка у него тоже своедельная, весной густо смолой промазанная, вёсла еловые, лёгкие. А у дяди Семёна ещё и сети есть, всегда на заборе сушатся, красота такая!

Осенью вода в Ундыше тёмная-тёмная, если смотреть издали — тёмно-синяя. Вкус воды своеобразный, ведь вытекает она из болот, ну а болото-то из ключей образуется, да и мох сфагнум там растёт, и делает окружающую среду просто стерильной. Так что вода в Ундыше вкусная, — лесная, одним словом.

Бабушке давно хочется спуститься вниз, к Ундышу, да болят ноги, и она только вздыхает: «Вот до чего дожила, ничем не володую! Вниз-то бы я спустилась, да на угор потом не выздымусь!»

10.Сон-река и Журавлиный Мыс

Ещё со школьных лет хотелось мне узнать тайну названий, оставшихся нам, может быть, ещё от чудских племён. И вот разгадка найдена. Название нашей речки Ундыш можно перевести так: финно-угорское «unava» означает «полноводный», а коми «ыш» — ручей. Но для ручья он несколько широк (ручей — в ширину не более сажени, то есть 180 см).

А вот краевед-любитель Александр Чашев считает, что перевод этому названию должен дать один язык. В современном карельском языке есть слово unduo в значении «хотеть спать», uni — «сон». Если есть река Удачи, то почему не быть и реке Сна?

А что, красиво звучит: над Сон-рекой вечерами клубится туман, облаком опускаясь на ольховую рощу между речных извилин, а затем и угоры, и вся деревня погружается в туман... И вот уже дома словно бы поплыли, а у бань только крыши видны над полосой тумана, да бледные окна домов светятся сквозь дымку. Может быть, потому и угор за речкой Дымковом назвали?

А название села — Кургомень — что означает? Возможно, оно произошло от карельского слова «korgo», что означает «остров, отмель, мыс». Да и «мень» тоже в одном из значений — «мыс». Выходит, мыс мысовой? А может быть, из сочетания двух слов: курья (пролив, полой, рукав реки) и мыс?

Не было предела моим фантазиям, когда я пыталась разгадать тайну этого названия. Узнав, что слово голомень означает «открытое море», я решила, что первые поселенцы, увидев весеннее половодье, не могли не воскликнуть: «Кругом вода — по аналогии с кругомень, которое из-за труднопроизносимости скоро превратилось в Кургомень. И как удивилась я, когда узнала, что заостровские школьники, заблудившись на круговой деревенской дороге, услышали от старожила: «Ничего удивительного, ведь наша Кургомень — это же кругомень!»

«Сколько веков жили люди на этой земле! — пишет наш историк-краевед Александр Чашев. — Впитывали многовековую мудрость предков, живших именно здесь, дышавших настоем трав луга, видного из окна избы, построенной прадедами. Их души витают где-то рядом. Сопереживают тебе. Любят! И название Кургомень можно перевести с прибалтийско-финских языков ещё и как “журавлиный мыс”, где kurg (курк) — “журавль”, мень (немь) — “мыс”».

А ведь действительно, если посмотреть на карту, между рекой и озером ясно выделяется мыс, даже своей формой похожий на вытянувшую шею птицу — журавля. И вполне можно представить, что когда-то он был облюбован этими красивыми гордыми птицами, где они выводили птенцов, добывали рыбу в болотистой речке Луговуше, впадающей в озерину, разбежавшись, легко взлетали ввысь... И первое поселение располагалось, конечно же, тут, на берегу...

11.В краю русалочьих озёр

Ещё бабушка мне про озёра рассказывала, которые тянутся вдоль леса, вдоль всей первой от посёлка Рочегда кургоменской деревни Нижний Конец. Эти озёра не имеют названия, во всяком случае, я его никогда не слышала. Смотришь на озёра издали — вода в них голубая, лазурная, а на воде — круглые листья кувшинок, и сами цветы — как звёздочки, когда небо вызвездит.

Бабуля говорила, зовут их одолень-травой, а ещё — русалочьим цветком.

Старики рассказывают, что русалки издавна здесь живут — видели, мол, не раз, как расчёсывают они длинные волосы на берегу. Говорит, в русальный день где русалки пробегут — там травы густы, где полежат — всходят цветы, где выжмут косы — грибы в осень.

А трава-одолень — она наделена свойствами охранять людей, едущих в иные земли, от разных бед и напастей. Её вкладывают в ладанку и носят как оберег. А корень её от зубной боли помогает, и пастуху неплохо бы его при себе держать, чтобы стадо не расходилось. А ещё годится, чтобы присушить любимого. Бабушка даже заговор знает, я запомнила, да не весь. Да и как не запомнить, если звучит он почти как песня, течёт-переливается, как водица речная:

«Еду я из поля в поле, во зелёные луга, в дольние леса, по утренним и вечерним зорям. Умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, опоясываюсь чистыми звёздами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растёт трава-одолень.

Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, худого не мыслили. Одолей ты горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные. Спрячу я тебя, одолень-трава, у самого сердца, во всём пути и во всей дороженьке».

И без этой речи напевной деревня мне просто не представима, как без речки Ундыша, как без этих озёр русалочьих...

Не менее красивое озеро Круговицкое, но зовут его обычно Подлидинским, потому что находится оно под угором, как говорят здесь, под деревней Лидиньщиной (Ильинской). В нём тоже кувшинки растут. Особенно красиво оно на закате, когда на воду ложатся красные — перед ветром, или жёлтые — к хорошей погоде — отблески зари, — словно колдовским чем-то веет тогда от озерины.

А что означает название Лидиньщина? Может быть, «Лидина деревня», если всё в названии об этом говорит? Была какая-то Лида, в честь неё и назвали. Или Лидиньщина потому, что там что-то делали с людьми, с подневольными, набирали их куда-то, или они там жили. А может быть, означает что-то, связанное с колдовством, и происходит от слова ляд, лядина — нечистая сила, колдовство. Или ещё одно толкование: «лядина» — болотистая местность, поросшая кустарником. Но это уже на задворках и к самой деревне не относится. В Лидиньщине и поныне десятка два домов, стоят-красуются на угоре, смотрятся в чистые воды озера.

А Ильинской её называют, видимо, потому, что святой Илья-пророк считается покровителем нашего села. В соседней деревне Погост (а одно из значений слова «погост» — центр сельского поселения) до 1918 года церкви стояли — Ильинская и Кресто-Воздвиженская, и колокольня была. И Воздвиженье, и Ильин день — престольные праздники, их в нашем селе всегда отмечают. А в Топсе, за 7 км к югу от Кургомени, отмечают Петров день.

Говорят, Илья-пророк любит, когда его день отмечают широким застольем, собирающим жителей нескольких сёл. По народной примете (я тоже это всегда замечала), в этот день всегда гремит гром — хоть раз, да сгремит. Принято говорить, что это Илья-пророк на огненной колеснице по небу ездит. Ведь этот святой считается повелителем небесных стихий: грома и дождя, от него зависит плодородие. Он способен наслать на неубранные поля и луга страшные грозы с проливными дождями, поджечь скошенное сено. В Ильин день даже пустая работа считается смертным грехом и может навлечь гнев Илии. На Ильин день в поле не работают, скота не выгоняют, стогов не мечут, а то спалит грозой», — говаривала баба Дуня.

Поэтому на сенокосных лугах за озером в августе сено уже обычно смётано в копны.

С Ильина дня уже и не купаются.

12.Пусть Матрёшка не уходит!

Лидиньшина тесно связана у меня в памяти с тётушкой Марфой — бабушкиной сестрой Бурмагиной Марфой Алексеевной. Вместе с мужем Яковом Ивановичем воспитали они восьмерых детей (а вот у нашей соседки Настасьи Ивановны, для сравнения, было десять детей, и все умерли во младенчестве)...

Переношусь мысленно в прошлое и вижу, как тётушка приходит к нам в гости, такая красивая, у всегда смеющихся глаз — сеточка морщинок. Мне года три-четыре, и я зову её Матрёшкой. Очень нравятся мне её беседы с бабушкой, — оттого, быть может, что старопрежняя речь звучит так кругло, катится яблоком. В суть я не вникаю (слишком мала), потому и запомнятся только отдельные фразы:

— Бают, что Иринья-то с сыном нивестку из дому выгонили!

— Что это деется!

— Говрят, сама с ним и живёт...

— Я только диву даюсь!

— Смех сказать, грех утаить.

Мне непонятен глухой смысл их слов, но жалко «нивестку» — она часто прибегала, вся в слезах, к нам переночевать...

— Иду я вчерась, а Микола-то настрету... Похоронил матку-то... Один как пёрст.

— Ростерял всё до званьица!

— Горькой человек, горемычной... А народ-от скоренек на осуд!

Бабушки полны искреннего сострадания ко всем сирым и убогим.

— Хошь бы Варуха Тарманиха его прибрала!

— Да и она-то неварова, эка паполза! Всем неугожа! Вот уж правда, что не имя красит человека, а человек — имя! Тут бабушка вспоминает другую женщину, которую, за её трудолюбие и добрый характер, иначе как Варушей, никто не «назывывал».

— А эта всю жись одна, и думушки не думаёт. Ни шти сварить, ни дом обиходить за сорок лет не научилась!

— Слава Богу, матку ие старша дочи забрала. Как она ие сугоняла! Едва не укотошила! За прислугу ие держала.

— Навеку эдакой напасти не видела!

— Бабка-то типерь рада-радёшёнька. Живёт-красуитце!

— Да и не диво!..

— Ну что жо, надо домой итти, как да потеряют! — прохватится вдруг тетя Марфа.

— Ну давай, благословясь! — провожает её до дверей бабушка.

Мне не хочется, чтобы «тётушка» уходила, и я заранее забрасываю её рукавицы за русскую печь. Рукавицы общими силами удаётся найти, а я, расстроенная таким поворотом дела, упрямо твержу: «Пусть Матрёшка не уходит!»

13.Бабушкины сны

Часто бабушка мне сны свои рассказывала:

«Ново́й раз такие сны видаю... Иду будто я по угору крутому, по тропинке узенькой, меж камней осторожно пробираюсь... И вот назавтре приходит ко мне мужик один, начинаёт про свою жонку выспрашивать... А я и не знаю, как объяснить, осторожно розговор веду, словно по тропинке той пробираюсь, чтобы чего лишного не сказать»... Объясняя всё по наитию, сама того не ведая, дала она мне ключ к разгадке снов.

Помню, как у маминой сестры, тёти Нюры, жившей в соседнем селе Конецгорье, утонул муж, дядя Витя. Он поехал за реку на лошади, а дно в Двине уступами, — лошадь вошла в воду и оступилась, и он упал ей под ноги.

В ту ночь бабушке приснилось, что у неё выпал зуб, а маме — что она гонит корову, а корова вся в крови. И вот — такое известие. Мама плакала, громко выли у дома собаки и рыли лапами землю. Дядя раньше часто приезжал к нам, всегда весёлый, с подарками, сам как праздник... И вот мы поехали в Конецгорье на лошади, на телеге... Дети тёти Нюры — мои двоюродные братики Витька и Серёжка — были ещё малы и не осознавали утраты, и младшего даже пришлось нашлёпать, чтобы он заплакал.

После похорон мы с бабушкой остались там, чтобы помочь тёте Нюре пережить горе. Мне очень нравилось в доме тёти. Конецгорье тоже состоит из небольших деревень, и наша родня жила в деревне Плёсо. Всё здесь было иначе, чем в Кургомени. Дом стоял на высоком, почти отвесном угоре Двины, мимо постоянно шли пароходы и теплоходы — с яркими огнями, музыкой и песнями.

А мы бегали купаться на речку Вареньгу, совсем не похожую на наш Ундыш, — широкую, с плавающими в тёмной воде кувшинками, окружённую лесом. Рядом за ручьём стоял детдом, где и работала тетя Нюра. Часто видели мы сиротливые фигурки детей, когда их выводили на прогулку. Огромные качели стояли на крутом берегу, всегда заполненные детворой. С братьями мы бегали повсюду.

Помню пустой, полуразрушенный дом на краю деревни, где собирались мальчишки. Они лазили по балкам потолка, под крышей, курили, чиркали спички. Мне было страшно в этом странном доме, в обществе незнакомых мальчишек. И я ужасно гордилась, что рядом — два брата, и они не дадут меня в обиду. Было приятно сознавать, что это мне даже и не грозит.

В детстве время летит незаметно: дни кажутся длинными, а ночи — мгновеньями, только успеешь смежить веки — и уже утро. Мне тогда показалось, что я жила в Конецгорье очень долго, а на самом деле это был месяц или два. Дядя утонул летом, а когда мама повела меня домой, был, скорее всего, август или сентябрь. 14 км мы шли мы по бесконечному лугу, всё время перешагивая какие-то лужи, которые казались мне ямами, а ночное небо беззвучно озаряли сполохи.

Сколько лет тогда мне было? Пять, наверное. Раньше мы с роднёй часто гостились. Тётя Нюра была очень доброй. Они приходили к нам в гости, обычно, чтобы помочь копать картофель или жать жито. Появлялись на пороге, и мама встречала их радостным возгласом: «Родные приехали! Давайте, раздевайтесь, да к столу!» И вот уже кипел самовар, все сидели за столом, пели песни.

Я росла одна, без братьев и сестёр, и чувствовала себя одиноко. Помню, как пришла домой в слезах. Причиной стало рождение у соседей ещё одного ребёнка. Поэтому я всегда очень радовалась, когда Витька и Серёжка на время оставались гостить у нас...

14.Я и дышать боялась рядом с ним

Настал день мне идти в первый класс. Помню, как утром мама вымыла меня, посадив дома в ванну (потому что баню топили только по субботам), заплела косички с белыми бантами. Надев форму (коричневое платье с белым фартучком), вместе со своим другом-соседом Вовкой и девчонками с Горы извилистой тропинкой пошли мы в школу. Мама срочно должна была идти на работу, поэтому провожала меня бабушкина сестра — тетя Катя, приехавшая к нам из Харькова погостить.

Школа мне очень понравилось. Стояла она в необыкновенно красивом месте — на угорышке, у озера, обсаженная вокруг высоченными елями и берёзами. Особенно удивляла своей толщиной одна берёза, ствол которой от основания разделялся на два.Чтобы обхватить её, нескольким детишкам надо было взяться за руки. Напротив школы зеленел молодой ельник, в котором сохранились останки бывших здесь когда-то блиндажей и воронки от снарядов — память о событиях 1918–19 гг. В ельнике мы любили играть на уроках физкультуры в грибников и медведя, который прятался в ельнике и, подпустив «грибников» поближе, с рычаньем выскакивал оттуда. Хватая того, кто не успел убежать.

Классы у нас были спаренными: первый и третий, второй и четвёртый, а учительница первый месяц была одна — Чулкова Надежда Михайловна. В классах было по пять-шесть человек, и она, быстрая и энергичная, успевала заниматься со всеми. Потом приехала вторая — Антушева Зинаида Александровна, она и стала нашей первой учительницей. Мы все сразу как-то в неё влюбились, и учились все хорошо, с удовольствием. Я прибегала из школы и не раздеваясь, принималась писать палочки — делать домашнеее задание. А дальше ждала улица.

Баба Дуня была в это время в Конецгорье, у другой дочери. Потом, когда она приехала, я вдруг не захотела идти в школу. Мама и бабушка решили, что я заболела. А мне так уютно было с бабушкой, я сидела возле неё и играла в куклы. Дня через два мама говорит: «Завтра придёт учительница, она очень переживает, что ты болеешь».

Я от страха залезла под стол. Но учительница (это была Зинаида Александровна) очень ласково со мной поговорила, и назавтра я с радостью побежала в школу.

Одевались мы просто, ходили и в литых сапогах с портянками, и в кирзовых, на головах — платочки, завязанные узлом под подбородком. Зимой — штаны с начёсом да валенки. В старой школе, где мы учились первый год, было холодно, порой сидели в пальто и рукавицах. Чтобы дома мне светло было делать уроки, баба Дуня зажигала две керосиновые лампы (пока летом 1964 г не провели свет).

В третьем-четвёртом классах посетила меня первая — ещё детская — влюблённость, о которой, впрочем, никто не догадывался. Это был один из мальчишек, из другого класса. В школе я даже дышать боялась рядом с ним, а придя домой, уносилась в фантазиях далеко, воображая нас героями одной недавно прочитанной повести, где он постоянно приходил ко мне на помощь, спасая в самых невероятных ситуациях. А на уроках физкультуры я, не умевшая съехать на лыжах даже с маленькой горки так, чтобы не упасть, удивлялась, как лихо он катался с крутого угора возле школы!..

Зимой, едва успев прийти с занятий, мы с соседями бежали кататься с угора на санках, а то и на собственных штанах, благо угоры, все в оплывах снежных сугробов, начинаются почти от самых домов. Прихожу, бывало, домой — вся одежда стоит колом. Бабушка развесит её на верёвке, а меня отправит отогреваться на русскую печь. И опять начнёт что-нибудь рассказывать...

А летом... Как себя помню, тёплыми летними ночами слышала сквозь сон переборы тальянки (так называли гармонь), и сердце полнилось ощущением невозможного счастья.

Детство... Словно неведомо когда слышанный, то озорной, то грустный перебор то ли гармошки, то ли балалайки, долетевший сквозь сон неведомо откуда...

15.Никогда не уедем отсюда

А затем — четыре года учёбы в Топецкой школе, в соседнем селе, за 7 км от дома. В интернате жилось весело и дружно, мы, девчонки, относились друг к другу как сёстры. Иногда в комнату врывались мальчишки во главе с Серёгой Салыкиным. Тогда выходила Валя Валова, пристально смотрела на Сергея, — и нарушитель покоя испарялся. В те годы я не могла объяснить природу этого явления. Теперь понимаю, что пристальный взгляд действует лучше всяких слов.

В каждой из двух смежных комнат интерната жило по 6-8 человек. Если кто-то из старших учил вслух правило или стихотворение, младшие его непроизвольно запоминали.

Помню, как ходили из Топсы домой пешком — по весеннему ли лесу, осенним ли лугом, но как радостно было видеть родные дома, деревья, огороды после недельной разлуки. И думалось, и мечталось вслух, что никогда в жизни не уедем из родной деревни...

Но, как говорится, человек полагает, а Бог располагает.

Закончив школу (девятый и десятый классы в посёлке Рочегда), я уехала учиться на ветфельдшера в Нарьян-Мар — за романтикой. На первую практику приехала в родную Кургомень.

Вспоминаю, как прихожу я на ферму и спрашиваю: «Больные есть?» А доярки весело работают, с песнями. Тетя Шура Точилова истории из жизни рассказывает, тётя Вера Гагарина частушки поёт — ей «всё как осьмнадцать»; Наташа Валова, молодая девчонка, всех задором своим, энтузиазмом заряжает, — солнечный человек, иначе и не назовёшь. Она в институт поступать собиралась, подготовиться хотела получше, вот и решила годик на ферме поработать. Говорила: «Поступать без знаний — авантюра». Корреспондент приезжал, статью о ней писал: «Наташкина тропинка».

А Тоня Чуракова на телятнике работала. Всех телят «по именам» знала. Казалось, она понимает язык животных. Её потом медалью за труд наградили...

16.Ветер северный

Воспоминания о самом счастливом времени жизни связаны у меня с родной деревней. Здесь пришла любовь, несказанный свет которой проникает ко мне через годы... Городской парень, приехавший сюда со стройотрядом, красавец и юморист, Валерка Васин прекрасно пел и играл на гитаре. Да и любая работа была ему по плечу и к рукам.

Когда я приехала на каникулы домой, мама пригласила его починить старенькую радиолу. А потом мы «крутили» пластинки: «Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится ветер северный, умеренный, до сильного…». А потом Валерка рисовал для меня в альбоме на память. Я до сих пор храню его рисунки, письма, диск с этой песней.

Во время учёбы в Нарьян-Маре я получала от него письма и писала стихи, впервые осознав, насколько он и родина — неразделимы. Восемнадцать лет — чудесное время жизни, окутанное нежным флером любви. Казалось, даже воздух напитан был её флюидами.

Помню: сильный ливень, мы сидим с Валеркой на открытом крыльце, защищённом только крышей, а рядом вода обрушивается потоками на кусты смородины у дома, низвергается с поточника, оплёскивая нас весёлыми брызгами. Мы сидим обнявшись, разговариваем о чём-то несущественном. Целуемся, словно проваливаясь в бездну, где время останавливается…

Моя голова лежит у него на коленях. «Волосы соломой золотой упадут, лицо твоё скрывая. Ты такой красивый, молодой, — я насилу взгляд свой отрываю…» — сами слагаются строки, когда он по молчаливой просьбе губ склоняется для поцелуя. В глазах его пляшут весёлые чёртики… «Тебе принадлежит мой первый поцелуй!» — говорю я ему. «Вот за это спасибо тебе, Галинка!» — отвечает он. «Галинка, Галинка» — никогда моё имя не звучало так ласково, разве что мама его так произносила. И этот долгий, долгий ливень...

А 27 сентября в Кургомени отмечают Звиженье (Воздвиженье). Помнится, как в ту осень мы решили собраться у моей соседки Лиды Шишко, и слух моментально облетел деревню. И вот уже притащены откуда-то и поставлены длинные столы вдоль комнаты. Где-то найдена почти «доисторическая» радиола на батарейках (радиоприёмник и проигрыватель «в одном лице»).

К вечеру собралась полная изба молодёжи. В 11 часов ночи электричество в деревне отключили, но мы не отчаивались: зажгли припасённые заранее керосиновые лампы, отчего в комнате воцарился какой-то особый уют. Валерка сидел напротив и играл на гитаре, мы пели. Веселье было в полном разгаре, радиола на батарейках исправно работала, музыка вовсю играла. Крутили модные тогда пластинки: Далиду, Джо Дассена, «Листопад» Валерия Ободзинского , «Ветер северный» («Голубые гитары»). Весь вечер мы с Валеркой танцевали, а в перерывах выходили на улицу, где в лунном свете он играл на гитаре и пел, наполняя музыкой ночь. Веселье длилось до утра...

Дни, озарённые светом невозможного, пронзительного счастья!.. Но у Валерия была где-то другая женщина и сын, о котором он часто вспоминал... И однажды зашёл ко мне с рюкзаком, набитым чем-то неподъёмным. Немного посидев, засобирался. И как-то странно, с грустным упрёком прозвучали его слова: «Валерка не может надеть рюкзак, а Галинка даже не догадается ему помочь», — как будто уходил он навсегда. Так и вышло… Что ж, судьба, как говорила бабушка, прилучает, судьба и разлучает...

17.Мазурики, уходите отсюда!

До начала 90-х годов я часто приезжала домой. У меня уже была семья и работа в Холмогорском районе. Мать мучила депрессия, всё казалось ей в мрачных тонах. Когда я посылала ей лекарства, она чувствовала себя намного лучше, радовалась жизни. Заботилась об оставшихся в деревне одиноких старушках — топила баню по субботам, чтобы они могли помыться, приносила продукты из магазина, пока тех не увезли к себе дети.

Но видно, такая судьба у нашей деревни: то в одном конце её, то в другом случались большие пожары. Вот и в нашей Мокричихе один за другим сгорели три единственно жилых дома, в том числе и наш. Я видела этот страшный пожар во сне, но, по молодости, не придала значения, хотя сон повторялся многократно. Два дома сгорели из-за плохой старой проводки, да ещё в один попала молния... Сгорело не только имущество, сгорело то, чего не восстановишь: фотографии всей родни с детских лет, материны дневниковые записи, любимые книги; мы лишились возможности летом отдыхать в своём доме. Но до сих пор я думаю о доме лишь в настоящем времени...

Вспоминаю одну из встреч с мамой, когда она ещё жила в Кургомени, но уже в совхозной квартире. Я приехала к ней со своими детьми, а она, видно, ушла в магазин, — к воротам было приставлено. В ожидании мы решили пособирать клубники на грядках у дома (они были не огорожены). И тут вдали на тропинке через поле показалась мама. Издали начала кричать и грозить, махая руками: «Что вы делаете! Мазурики! Уходите немедленно отсюда!» — она ведь подумала, что это чужие люди разоряют её грядки. Помню, как мы остановились и покорно ждали её, и сердце полнилось жалостью и нежностью... Как она обрадовалась нам...

Почти пятнадцать лет, пока росли дети, затем была перестройка и дальнейшие тяжёлые годы, я не бывала на родине. Да и куда было ездить? Мама умерла, прожив последние годы у нас, после того, как из-за старой проводки сгорел дом. Денег не было, а совесть не позволяла взять последние да ещё оставить большое семейство на несколько дней и уехать... тем более оставить скотину, за которой надо было ухаживать...

И только последние пять лет я вновь стала ездить на родину. В каждый свой приезд я собирала материал для книги о родной деревне.

Сколько могла, воссоздала историю из рассказов бабушки. С интересом прочитала дневники Г.Я.Чуракова, беседовала со старожилами и даже от молодых людей узнала много интересного. Искала информацию на сайтах в Интернете. И постепенно события выстраивались в хронологическом порядке, обрастали подробностями.

18.Церковь всполыхнула как свечка

Мама моя родилась весной 1918 г, а в августе началась интервенция. В Архангельске военный переворот произошёл 2 августа — как раз на Ильин день в город вошли английские корабли. У нас в деревне люди на другой день из окон видели, как шли по Двине суда — 11 насчитали. Самое интересное то, что был у нас один мужик, который всё это предсказывал...

А англичане пришли в нашу деревню и всю зиму и лето стояли, линия фронта проходила через Кургомень. Это были союзные войска, посланные белым на помощь. Старожилы помнят, что там были и американцы, и голландцы, и немцы. Местных жителей солдаты не трогали, но вид оружия заставлял людей воспринимать их как врагов. Чужие есть чужие, и то, что приходилось подчиняться их приказам на своей земле, очень тяготило людей. Они этих иностранцев каманами звали, от слова «камон» — «проходи».

В соседнем доме, у Василия Зыкова, говорят, штаб белогвардейцев был. Блиндажи белых были в деревне Кулига и в ельнике возле церквей, обнесённые колючей проволокой. Красные в соседних сёлах, в Тулгасе и в Топсе стояли. Когда по Двине на баржах Павлин Виноградов шёл, жители от снарядов в лесу прятались. Внизу за Ундышем вся земля в воронках, как в оспинах...

А две церкви и колокольня, что на берегу озера на Погосте стояли, школа церковно-приходская — всё сгорело в одночасье во время интервенции, потому что блиндажи англичан были рядом. Красные стреляли по ним из-за реки, из деревни Тулгас, зажигательные снаряды везде падали, кругом до сих пор воронки остались. Один снаряд прямо в церковь попал. Церковь деревянная, всполыхнула как свечка. Потом на вторую огонь перекинулся.

Колокол оплавился, упал да и раскололся на множество кусочков. Говорят, нашли потом один кусок со словами: «Господи, сохрани!» И вправду, хранил Господь нашу деревню: хоть целый год англичане у нас простояли, но никого не трогали, ничего не разрушали. А кругом в деревнях половина домов сожжена была красными, скот перерезан. А у нас церкви, выходит, на себя удар приняли... Думаю, этот кусок колокола для обереженья нам остался...

«А бывало, — рассказывает один из старожилов, — как наши колокола зазвонят, бегом да с подбегом, запоговаривают, так в Березнике (за 50 км) слышно. На пасхальной неделе, бывало, всякому дозволялось подняться на колокольню и звонить, сколь душе угодно. На месте церьквы ныне школа построена... А от того времени только берёза и осталась. А где перьва деревня стояла, там Рада выросла... В Лозе, напротив Рады, молельный крест стоял, обит был железом. Ишо староверы его поставили. В Канун ездили туды, служили молебен. Вера была у людей...»

19.Свезли в коммуну свои дома

В свой последний приезд на родину осенью 2009 года я навестила 80-летнюю Анну Андреевну Патюкову — родню по бабушке.

По дороге, пока шла до тёти Анны, попроведала место, где наш дом стоял, спустилась к Ундышу. Сердце перепалось при виде закоптелой баньки, чудом сохранившейся, окружённой молодым черёмушником. Спустилась на мостик, усыпанный разноцветной листвой. Сквозь толщу воды ясно просвечивал камень, с которого мы раньше брали воду...

Дальше дорога вела мимо медпункта, рядом с которым установлен памятник погибшим в гражданскую (7 человек) и в Великую Отечественную войну. Одних только Чураковых насчитала 22 фамилии,13 — Валовых, 6 — Бурмагиных, столько же Косцовых, Торховых, Чулковых; Селивановы, Точиловы, Воронины... больше 70 человек погибло.

И вот, наконец, я вхожу в дом тети Анны Андреевны Патюковой, бабушкиной племянницы.

— Проходи-ко да садись, — встречает она меня. — Никаких забот ныне у старушки. Вот в магазин намедни прошлась, дак залехтелась вся. А велика ли дорога-то?..А бывало, бехтерь полон травы нажну черпом, приташшу домой коровушке, да вдругорядь ишо схожу, и всё сила брала…

Тётя Анна маленькая, аккуратная, в пёстром платочке, концы которого на лбу узлом завязаны. Снимает его, — видать, зарудился.

Сижу у стола в большой комнате, с иконами в красном углу, и записываю всё, о чём она рассказывает.

«Родилась я в 1928 г., в большой семье. Детство до десяти лет прошло в коммуне. Называлась она сельхозартель “Ленинский путь” и просуществовала с 1929 по 1939 годы. В неё тогда вошло 18 хозяйств. (Это была попытка объединить крестьян в коллективное хозяйство ещё до колхозов). И первый трактор выделен был в коммуну, а пахала на нём Евгения Валова, жена моего брата, наша первая трактористка.

Коммуна распалась, когда девки все вышли замуж, а парни после армии домой не вернулись, землю обрабатывать стало некому. Стали на трудодни выдавать хлеб, мясо, молоко.

Был голод, а в коммуне хлеба наростили много, по ручью за Нижним Концом, и вся Каргова новина была засеяна. Все стали ходить и просить выдать им на трудодни зерна. Яков Бирулин, руководивший тогда коммуной, всё зерно раздал, оставил только на семена.

Когда коммуна распалась, моему отцу предложили стать председателем, но он отказался. К тому времени уже 2 колхоза были (в 1931 г.): “Заря” и “Волна”, которые затем объединили в одно хозяйство, — им руководить стал Григорий Васильевич Согрин, а потом — Виктор Фёдорович Чураков»…

Но есть и другие сведения. Вот что рассказал другой мой односельчанин, Владимир Викторович Чураков, которому удалось разыскать информацию о людях, стоявших у истоков коммуны — СХА «Ленинский путь».

Это были комсомольцы Галина Павловна и Владимир Ефимович Чураковы. Они агитировали в коммуну в 1929 году, искали людей трудолюбивых, на которых можно было положиться. А люди тогда свято верили в идеалы Советской власти. И вот руководить коммуной стал дядя Владимира — Дмитрий Андреевич Чураков. Со своим братом Павлом они свезли в коммуну свои дома и сделали из них ферму, простоявшую до 60-х годов.

Но дела в коммуне пошли не так уж хорошо, как планировали. Одни, как говорится, дело пытали, а другие от дела лытали... И братья поняли, что сделали, мягко говоря, не то. По подсказке дяди Анатолия Фёдоровича Чуракова Дмитрий уехал в Архангельск.

А Павел позднее оказался расстрелян по постановлению тройки НКВД в 1937 году «за вредительство и антисоветскую агитацию». Причиной явилось даже не то, что его отец имел мельницу, а то, что он, будучи человеком хозяйственным, однажды возразил приезжему начальству, что летом, в жару, надо не лес заготовлять, а ставить сено…

20.Забирайте, коли имеете право…

Родные люди... Что называем мы родством, голосом крови?

И эту историю я услышала я тети Анны, историю, которая потрясла меня, лишила покоя на долгие месяцы...

Были у Анны сестры двоюродные: Наталья и Афимья. Бедно жили, приходилось милостыню просить, ходить по деревням. Вплоть до Конецгорья и Ростовского, что за 20 км от нас. На девочек тогда земли-то не давали, потому и жилось таким семьям не сладко. Вышла Афимья замуж в соседнее село — Заостровье, за Серкова Степана Андреевича. Занимались с мужем чапанием шерсти на чапальной машине, а Степан ещё красил подбои домов (низ, обшитый досками).

В разгаре была коллективизация, и в 1931 году началось выселение кулаков и членов их семей из района. В 1933 году из области в район требование поступило: усилить работу по выявлению кулацких хозяйств (выявлено было всего пять). На каждое село спустили план.

И вот семью Серковых зимой, с маленькими детьми, вместе с другими раскулаченными, пригнали в Чёрный Яр (посёлок между Архангельском и Бобровым). Измученных, голодных людей загнали в большой сарай и сказали: живите. Мужики нарубили лапника, разожгли костёр... Спали на ледяном полу, согревая своими телами замерзающих детишек. Дети, конечно же, сразу простудились и умерли.

В деревню Чёрный Яр в 1929 году собирали всех раскулаченных Архангельской области, отсюда по лявлинскому тракту (по зимнику) их отправляли на Печору... Серковых оставили в Лявле.

Места в окрестностях Лявли глухие, из лагеря даже без колючей проволоки сбежать было невозможно. Кругом речки да болота. Заключённые занимались заготовкой леса. Нормы были большими, пил и топоров не хватало. Работали без рукавиц, раздирая ладони в кровь. Если норма не выполнялась, пайки хлеба не полагалось, осуждённые оставались ночевать на делянках, где, голодные и обессиленные, замерзали. Степан тоже заболел воспалением лёгких и прожил недолго.

Чёрный Яр, Лявля, Кулой — вся область была тогда одним большим лагерем. В соседних Топсе и Рочегде тоже были спецпереселенцы. «Не знаю, как я и выжила», — говорила потом Афимья родным. Но не успела она оплакать детей и мужа, как судьба послала ей новые испытания. Возвращаться на родину было некуда: дом их был вывезен и поставлен на угор между Тулгасом и Заостровьем, в нём жили смолокуры.

Тетушка уехала в Архангельск, вновь вышла замуж. Но в здание, где она работала уборщицей, попала бомба. Муж вскоре умер, как и два последующих (они по возрасту были намного старше её). Умерла в родной деревне, на руках у сестры; тут же, в бору, и похоронена.

Каждое изречённое слово в то время могло обернуться против тебя. Кургомень нашу тоже не обошли репрессии, столь же жестокие, как и в соседнем селе Чамово (там инструктор леспромхоза был приговорён к 10 годам лишения свободы, а кузнец — к высшей мере).

Была у нас за деревней на Ундыше мельница, у Семёновча (так прозывали мельника). Шуршали жернова, сыпалась в мешки свежая мука, — шёл помол хлеба. Хозяина мельницы — Чуракова Андрея Семёновича — дважды приходили раскулачивать. Его внук Владимир Викторович Чураков рассказывает: «Первый раз он представителей власти в дом не пустил, вышел на крыльцо и сказал: «Не вами построено, не вам и пользовать!»

Через две недели они пришли повторно, уже с вооружённым милиционером, зачитали постановление сельсовета об изъятии в пользу государства мельниц. На что он ответил: «Забирайте всё, коли на то имеете право!» Зашёл домой, лёг на лавку и умер. Ему было 73 года. Таким образом ему удалось избежать раскулачивания и высылки. По этапу позднее пошли его дети».

А сколько ещё судеб оказалось перемолото жерновами истории! В Лидиньшине был скотный двор у Варуши (так ласково звали трудолюбивую и улыбчивую хозяйку дома), их с мужем раскулачили тоже. Но дальнейшая судьба этой семьи мне не известна. По слухам, сослали на Печору — то ли в Шойну, то ли в Пёшу. Мало кто оттуда вернулся.

Живёшь ли в родной деревне, или вдали от неё, — всё, что связано с ней, болью отдаётся в сердце. Время уходит безвозвратно, и хочется вспомнить и сохранить то, что ещё возможно, расспросить стариков, записать для потомков...

21.С плугом управлялась играючи

Тяжело вспоминать тёте Анне годы войны:

«В войну женщин и подростков на оборонные работы забирали. Другие в лесу работали. Мне тогда 14 лет было. Пилили лес пилой-дровянкой, уставали страшно. Деревья высокие, толстые — не в один обхват, а мы малы да худы, пилили до изнеможения.

Собирали на фронт тёплую одежду, обувь. А после войны люди от «испанки» мёрли, да и голод был. Всё, что ростили, всё до колосочка сдавали на подъём страны, — рассказывает Анна Андреевна, — а сами ели кислицу, мох белый, клевер толкли — тому и радовались.

Чтобы заплатить продналог, надо было сдать картофель, мясо, ячмень, 360 литров молока от коровы. У нас не хватило 10 литров, представители власти пришли корову описывать. Мы задние ворота открыли и корову увели на Запольну просеку. Неделю там её держали. А если бы её у нас отобрали, мы все померли бы с голоду».

Тётя Анна — неутомимая труженица, она и в свои 80 лет не сидит без дела, совместно с сыном Колей и снохой Любой держат корову. А как иначе проживёшь в деревне, где давно уже нет работы? Хорошо, что Люба — фельдшер, и её профессия пока востребована в деревне. Но уверенности в завтрашнем дне нет...

А тётя Анна продолжает рассказ, и я просто диву даюсь, как жили и работали на селе люди её поколения, что довелось им вынести.

«С 1948 года пахали мы с товаркой сто гектаров на двух лошадях, в день по полтора гектара каждая. Пахали после войны на конях, тракторов не было. Семнадцать вёсен отпахала, с плугом управлялась играючи, да ещё лошадей обряжала. Как и сила-то брала!

Зимой доила 14 коров руками. Декретных отпусков тогда не давали, работали до самых родов. Молотили, веяли зерно. Однажды навеяли 40 мешков, и сломалась молотилка. У меня уже срок подходил рожать, а бригадир велел ещё эти мешки отвезти. Ночью и родила, не доезжая до больницы, в остожье».

22.Превратности судьбы

Не подумаешь, что тёте Анне — за восемьдесят. Маленькая, подвижная, она к безделью непривычна: то с коровой обряжается, то дома чугунами-ухватами гремит, либо мужа больного обихаживает. И только она одна помнит молодыми моих бабушку с дедом.

Сама она жила когда-то в коммуне вместе с ними, а так же их детьми: Лидой — моей матерью, её сестрой Нюрой и братом Василием. А потом и в колхозе работали вместе. И только она может часами рассказывать обо всём этом.

А я почти ничего не знаю ни о своём дедушке, ни о сыне его Василии — моём дяде, внезапно заболевшем душевной болезнью и вскоре умершем в психиатрической клинике.

— А когда мой дядя Василий заболел? — спрашиваю я у тёти Анны. — Что с ним случилось?

Слово за слово — и получился целый рассказ, который я записала после почти дословно, стараясь сохранить живую речь человека старшего поколения..

«Мы с Васей ровесники, работали товды на заготовке леса, зимой дело было. Вмистях с сестрой Нюрой оне сосны валили да корили. Он в свои годы сильной был такой, его впроход на тяжёлые роботы посылали, хоть и молодёхонёк: ему товды лет 19 было. В ту порУ у нас уж два колхоза стало: “Заря” да “Волна”, и делянки в лесу у них были рядышком. Лес по зимнику вывозили, пластались.

И такая случилась оказия: Катя Чуракова, деушка молодая, приехала за наготовленным лесом да оставила свою лошадь на дороге, недалёко от делянки, где пилил дерево Вася. Дул сильный ветер, и лесина, которую он спилил, рухнула прямо на спину лошади, переломила ей позвоночник.…

Не приведи, Господи, никому такого! Видать, это и стало причиной Васиной болезни. Тронулся умом парень.

Да лихоманка эта проявилась не сразу, а месяца через два. Как раньше говорили, ума решился.

Васенька был отправлен в больницу в Талаги, где вскорости и умер.

Я вот думаю, никто его ведь и не лечил. Даже к врачам сразу не обратились.

А со мной потом вот какая притча приключилась.

Мати твоя товды зоотехником роботала. И вот приходит она как-то вечером ко мне, вся в слезах. “Сходи, говорит, Аннушка, отроботай в ночну смену сторожом на ферме. Никто боле не соглашается”.

Ну, я и согласилась. Робёнка маленького на мужа оставила и пошла. А роботы товды на ферме много было. Надо и навоз убирать, и печи истопить на телятнике, на ферме и в случном пункте, где коров осеменяли. Да сперва чурок натаскать из сеновала, да наколоть. Да ишо отёлы примать, если какая корова телиться ночью начнёт. Если помощь доярки занадобится, то и за дояркой надо сходить.

А тут ишо доярки на вечереньку каку-то собрались, меня предупредили: если што — будём на фатере у бригадира, у Геты Валовой. Праздник, вишь, был какой-то, вот они отметить и решили.

Пришла я на ферму, как только обредня закончилась, фонарь засвитила, хожу, значит, печи топлю. С телятника на ферму пошла через тамбур, выглянула в двери: андели — хранители! Медведь матерушший стоит. Думала, блазнит. Ан нет: стоит и на меня смотрит. Я ни жива ни мертва, двери в тамбур захлопнула, да колом подпёрла. Бросилась бежать через тамбур, подкатилась в потемне, упала в лужу, вся запатралась да вымокла. Фонарь “Летучая мышь” был в руках, огонёк рипает, едва не погас. Схватила на ферме метлу и давай по стенке стучать. Медведь испугался и ушёл за ферму. Туда, где последы от отелившихся коров брошены. Ну слава Богу, ест их там, обо мне забыл.

А тут коровы телиться начали. Одна-то нормально отелилась, я отёл приняла и телёнка молозивом напоила. Мало-мали, у другой, смотрю, пузырь с водами вышел, а потугов никаких нету. Что жо, надо бежать за дояркой. Медведь на заднем дворе последы ест, — ну, думаю, меня не тронет. Бегом да впробежку, сходила за дояркой. Вместе идём, она боится, как да медведь набросится. А я говорю: “Ему сейчас не до нас вовсё”.

Посмотрела доярка (Валей её звали) на корову и меня за ветеринаром посылает. Пришлось опять бежать в потемни за фершалом. А витер такой на улице-то. Иду и боюсь, вот-вот фонарь задунет. Сбегала. Привела. Вытащили телёнка, когда уж обутрело, молозивом напоили.

А назавтре у коровы этой матка выпала. Так эта доярка меня же ишо и обругала. Сколько я страху с этим медведем натерпелась, в лужу упала, вся вымокла, да два раза кряду в деревню сходила: за ней да за ветеринаром, когда медведь возле фермы был… А она меня ишо и обхаяла... И так мне обидно стало.

Я с той поры бояться стала в ночную смену роботать. Приходила изаранья, чтобы печи истопить и потом лишный раз на улицу не выходить. Нехорошо как-то на душе было после этого случая, муторно.

Заприметила это Любовь Павловна Валова (она тоже дояркой работала), — что я такая хожу. Сама не своя. Я ей всё и россказала. А она как схватит ведро с водой, да как плеснёт на меня! Весь халат наскрозь промочила. Я говорю: “Как же я в мокром-то буду роботать?”, а она смеётся: “Надень, — говорит, — мой!”

А у меня как будто камень с души упал, так легко стало.

Вот я и думаю, если бы хоть кто-то догадался тогда с Василия испуг снять, может бы, жив-здоров был парень-то. Мужики с ним товды поговорили, поуспокаивали как могли, а надо бы было его водой сбрызнуть…»

Закончив повествование, тётя Анна смотрит на часы, надевает фартук и идёт во двор — доить корову. А я раздумываю о превратностях судьбы, о том, что мне показалось, не медведь произвёл на тётю Анну большее впечатление, а то, что доярка та после всех трудов и страхов её «охаяла». Была Аннушка тогда занята работой, ею двигало чувство долга, да по молодости и не осознавала опасности. А потом, возможно, осознала, после дела.

Я сама с медведем, слава Богу, не встречалась, но помню свой ужас, когда мне снилось, будто иду я на поветь, а под лесенкой — волк. У меня во сне отнимались ноги и пропадал голос.

Так же и дядя Вася, видно, никак забыть не мог пережитого ужаса. Дерево-то ведь могло и на человека упасть, на девушку ту, Катю, например…

23.Чураковы

Чураковы — самая распространённая в Кургомени фамилия. На втором месте — Валовы. Владимир Викторович Чураков, просматривая дела Кургоминского сельского совета за 1928 г, обнаружил, что в списках хозяйств числится 61 хозяйство Чураковых.

Мне эта фамилия досталась от матери, а ей — от своих родителей.

Лидия Степановна (моя мама) была членом партии, а это в то время ко многому обязывало. Тем более что под её началом было всё животноводство отделения.

Раньше я часто с ней на ферму ходила, видела, как люди трудились. Доярки с песнями, с шутками работали, как будто весь труд для них в радость. Мама, как зоотехник, вместе с коллективом боролась за качество молока, отбирала на племя лучших животных. Потому наши фермы много лет были лучшими в совхозе. Не было случая, чтобы из-за отсутствия электросвета (если его вдруг отключали) коровы остались не подоены. Всех деревенчен на помощь звали — доили вручную.

Был и свой сепараторный пункт, на свиноферме лежали в стайках жирные хрюшки, а на двух конюшнях было десятка два лошадей. А руководил Кургоменским отделением Чураков Виктор Фёдорович, ветеран войны, получивший на фронте контузию, — всю жизнь он тут проработал. Очень хозяйственный был руководитель, и человек, уважаемый всеми.

Народ у нас в деревне трудолюбивый, дети выросли — и те в жизни не затерялись. Многие большими людьми стали, а на родину ездят, не забывают. Звонит недавно мне старший сын Виктора Фёдоровича, Владимир. «Съездил, — говорит, — в Кургомень, душу отвёл: сам на лошади поле вспахал и картошку посадил. Как, впрочем, и каждый год делаю. А осенью копать езжу. Такой заряд энергии получил». Мечтает он снова жить в деревне, и первым делом завести лошадь.

Всю жизнь проработал Владимир председателем профсоюза строителей в Архангельске, сколько людей защитил в трудовых спорах с работодателями — не сосчитать! Брат его Сергей — талантливый инженер. Старшая из сестёр — Антонина (к сожалению, рано ушедшая из-за болезни в мир иной) своё родословное древо когда-то составлять начала — и что открылось? Что мельник тот раскулаченный, Андрей Семёнович Чураков, был отцом их деду. (Наверное, если копнуть поглубже, выяснится, что большинство жителей Кургомени — родня в каком-нибудь колене).

Младшие сёстры Владимира и Сергея: Надежда — прекрасный учитель, преподаёт химию, Александра — успешный предприниматель. Все они, несомненно, ещё от прапрадеда-мельника взяли трудолюбие, хозяйственность, ум и смелость, столь необходимые, чтобы преуспеть в жизни. В трудные годы перестройки выживали, сажая вместе с детьми в деревне огромное поле картофеля да заготовляя сено для коровы, которую держали уже пожилые родители. «Другие дети на море отдыхали, или просто болтались летом на городских улицах, а наши каждое лето на своих сотках трудились», — вспоминает Надежда Викторовна. Ну что ж, зато выросли в этой дружной семье трудолюбивыми, и детство в деревне считают лучшими годами жизни.

О многом говорит и то, как ухаживали Чураковы за престарелыми родителями, поочерёдно брали для этого отпуска; как везли из города их хоронить в деревню, в самую распутицу: мать — весной, почти в самый ледоход, отца — осенью, перед ледоставом. Но обоих похоронили на родной земле.

«Никогда не забыть, — рассказывает Владимир, — как привезли хоронить отца, много лет руководившего нашим отделением совхоза, и односельчане пришли с ним попрощаться. Отец лежал в своем доме, на широкой лавке. На стене сверкала позолотой большая икона. А народ все подходил. Подходили проститься, проводить в последний путь. Мужики были немногословны. Кто-то сказал: “Вот еще одного “кургомёна” не стало...” Женщины были разговорчивее. Они тихонько переговаривались. Кто между собой, кто с родственниками. Радоваться вроде бы нечему. А они благодарили: “Молодцы, ребята, что отца привезли хоронить в Кургомень. Лежит, как голубанушко. Последнюю ночь ночевал в своем доме. Бог позволил”. И вот неожиданно: “Любушка ты наш! Сколько ты с нами натерпелся!”.

“Похороните на своем кладбище!” Они понимали, что сделать это было не просто».

24.Точиловы

В 1990 году совхоз развалился, люди стали жить за счёт своих частных хозяйств: скота, рыбалки, охоты. От ферм в Кургомени осталась только колонка, — вода на ней бежит днём и ночью, и земля вокруг уже заболотилась. Дорога разрушается, мосты через речки Ундыш и Топсу в таком состоянии, что по ним страшно ездить. Хорошо, хоть переправа в Рочегде работает летом постоянно, благодаря этому и не глохнет жизнь в близлежащих деревнях.

Ныне в Кургомени проживает человек 50–70, в основном, те, у кого дома стоят у дороги. В летнее время и другие деревни оживают... Красную Горку, где сосны заповедные растут, давно деловые люди облюбовали, лес там разделывать стали. Эстакады были наделаны, земля вся разворочена, мост через Ундыш сломан. Больно смотреть на это было. Как только с ними ни боролись.

А ведь местный художник В.М.Точилов эти сосны на своих картинах изобразил. За самобытность его работы даже в Архангельске выставляли. Только благодаря его стараниям, как депутата, удалось сохранить сосны в первозданной красоте. Бывший фронтовик, он никогда не сидел без дела, не отделяя судьбу деревни от своей. Работал и механиком, и поля на тракторе пахал, и электросвет проводил в деревню, и мостики через Ундыш соорудил такие, что до последних лет целы были, никакое половодье не смыло.

Посмотришь, бывало, на реку, а мостик посередине далеко плавает — привязан надёжно проволокой к берегу. Вода опадёт — и мостик на место ляжет. А сколько печей Валентин Михайлович в деревне сложил — не сосчитать! Человек разносторонних способностей, он в праздник и на гармошке, и на балалайке мог сыграть, за которой сходил в молодости пешком в райцентр за 50 км. Картины писать начал, уже выйдя на пенсию, и написал их около 70. Большая часть их ныне в районном музее хранится.

А за соснами следят дочери Валентина Михайловича Нина и Татьяна, люди такие же неравнодушные. Выйдя на пенсию, переехали с мужьями в родную деревню, чтобы ухаживать за престарелыми родителями, да так и остались. Завели скот, занимаются фермерским хозяйством. С детства привыкли жить в постоянном труде, находиться в центре жизни. Быстрая, энергичная Нина и степенная, рассудительная Татьяна, обладают они даром житейской мудрости, ответственности за всё, происходящее в деревне. Многих снабжают они молоком, а если едут в соседний посёлок Рочегду на своей машине за продуктами, всегда берут с собой односельчан.

Зимой мало кто в деревне остаётся. В одном конце они, в другом Патюковы, Валовы да Слинкины, а посередине Кузнецовы, воспитавшие семерых детей. Хранят деревню от лихих людей, которые, случается, сюда заглядывают, дома пустые разоряют.

Живут люди, пока рядом посёлок Рочегда есть. Был, говорят, мужик один там, траву какую-то всё собирал — бель. Говорил: «Дерево стало слабое, люди слабые. Скоро и мыка коровьего не услышишь, и хоронить будет некого»...

Собираются теперь кургомёна в Ильин день со всех концов области, бросив все дела, чтобы повидать родные места, встретиться с односельчанами. Ведь здесь, как всегда, гулянье у озера, под Лидиньшиной. Местный предприниматель столы соорудил, из соседней Топсы молодёжь с концертом приходит, а из Рочегды вокально-инструментальная группа приезжает, — весело, одним словом. Молодёжь купается в озере, если тепло. А пожилые люди частушки да песни поют под гармошку. Восьмидесятилетняя тётя Анна Патюкова не меньше сотни их каждый раз пропевает, с притопами да приплясами...

25.Эпилог

Милые, милые люди! Как же я жила до сих пор, не зная ничего этого? То есть слышала когда-то, но всё забылось, ушло, как вода сквозь пальцы...

Я не ставила цели другой, кроме как с любовью рассказать о своей деревне, в основном, через бабушкину судьбу, но подняла целый пласт воспоминаний, всё заново пережила и переосмыслила. Ведь история деревни — это, прежде всего, люди, которые в ней жили и живут поныне. И, проведя полжизни вдали от малой родины, я думаю о них с бесконечной любовью, испытываю глубокое чувство родства...

Не перестаю удивляться, сколько вынесли они на своих плечах, когда работали с утра до ночи, а рано утром пекли хлеб, ночью шили, стирали, мололи зерно, потому что днём не хватало времени.

Доили коров вручную, пилили в лесу деревья простыми двуручными пилами... В темное время года — с фонарями или с лучиной. «На работу — с песней, и с работы с песней!» — эти слова слышу от всех старожилов. Дети после школы шли молотить или глызы (комья) разбивать на полях кичигами, косили и жали, возили кучи сена в страду, едва научившись сидеть на лошади. А жили бедно, потому что всю продукцию за бесценок сдавали государству. Впрочем, так было и есть, и, видимо, будет.

А я не могла не рассказать о тех людях, кто был все эти годы в гуще событий, без кого не решались никакие вопросы. О тех, кто вырастил прекрасных детей, не забывающих родную деревню все эти годы. Приношу извинения тем, о ком не смогла упомянуть в силу ограниченного объёма этого очерка. Замечу лишь, что абсолютное большинство выходцев из Кургомени — достойные и уважаемые люди, где бы они ни проживали.

Бабушка умерла, когда мне было восемь лет, и всё, что не успела она рассказать, ушло вместе с ней. Нет выбора пути на жизненной росстани, и нельзя ни догнать, ни окликнуть... Остались на память о ней вышитые полотенца-обереги с птицами на четырёх лапах, да прялка с борецкой росписью, да подвенечная кофта из красного атласа, сшитая своими руками, затейливо украшенная каймой и мелкими пуговками. Остались добрые воспоминания о ней, да песни её...

Прикоснулась к прошлому слишком близко — и сердце пронзило навылет, и больно от сознания невозвратимого...

Оттого и хочется, чтобы сохранились — хотя бы в памяти потомков — и васильки во ржи, и колоколенка на Дымкове, и оставшиеся нам от староверов, а может быть, даже ещё от новгородцев свадебные причеты, и чудские названия деревень и речушек — как кусок янтаря хранит частицу далекой жизни...

Колуба́ть — качать.

Сосить — кормить грудью.

Ухайда́кать — угробить.

Кисет — мешочек для табака.

Травничок — кулик.

Ве́рши и морды — плетёные из виц ловушки для рыбы.

Вицы — ветки, ивовые прутья.

Та́льник — ивняк, кусты красной ивы (вербы).

Ма́тица — балка посредине потолка.

Бурла́ки — дачники.

Невестка — жена сына.

Неваро́ва — неумёха.

Па́полза — медлительная.

Сугоня́ть — издеваться.

Русальный день — 26 мая.

Непослухмя́нна — непослушная.