Василий КИЛЯКОВ. Знакомство с автором.

 

1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?

Я очень рано начал писать стихи и рассказы. Мне тогда казалось, что короткая — «на один вдох-выдох» — форма легче, и только теперь я понимаю, что это не так. В рассказе, стихотворении не спрячешься за красивую фразу, ты весь как на ладони. Рассказ — самый мобильный, неисчерпаемый жанр. Рассказчика можно сравнить со спортсменом — спринтером на стометровой дистанции. Надо накопить, сосредоточить в себе (выносить) сгусток энергии и выложиться на самом близком расстоянии.

В рассказе познается человек-рассказчик и человек-читатель, связываются зримые и незримые события, «свинчивается» и стыкуется прошлое с настоящим. В хорошем рассказе тотчас видны и личность и мастерство писателя: чем короче рассказ, тем он труднее, все ошибки автора слышны в диссонансах, режут слух, «как пробкой по стеклу». Умозрительно все, о чем я говорю, знают многие — и филологи, и студенты Литинститута; я здесь рассказываю историю моего «начала в литературе», о той таинственной потребности высмотреть в себе и в характерах других «нечто», ведь вся наша творческая жизнь размещается между «Пронеси мимо Чашу сию» и «Да будет воля Твоя». Эти метания души, доверенные бумаге — и есть творчество. Сюда, конечно, необходимо добавить добытый кровью и потом опыт.

В борьбе за «выживание» (не люблю это слово, оно более подходит млекопитающим, чем Человеку, но все же), на моей родине в маленькой деревеньке, деды и бабки, умудренные опытом, освободившись от домашних забот, собирались в избах и при керосиновых лампах длинными зимними вьюгами рассказывали и слушали. Истории рассказчиков были веселыми и грустными, иногда удивительными, почти волшебными, и тогда моя детская душа радовалась этому невероятию и волшебству, и я забывал обо всем…

Условия существования русских крестьян при всех режимах были не в подъем, сегодня — особенно. Если истории рассказаны — горести разделены на всех, на рассказчиков и слушателей. Подлинный пример тому — «Донские рассказы», остальная проза М. Шолохова; отрицательный, эпатажный пример — весь Исаак Бабель.

Почти в каждом русском роду, в каждой семье есть свой рассказчик. Умение рассказывать истории «за жизнь» — это и есть та эстафета опыта, которую я считаю традицией именно русской (В.М. Шукшин, В.П. Астафьев, В.Г. Распутин… — на этом стоят). Мой дед был малограмотным крестьянином. И при этом — талантливейшим рассказчиком; отец тоже — большой любитель увлечь рассказом. Я не мог бы и сам объяснить свое призвание, готов отдать этот тяжкий груз любому желающему — все знают, что писаниями редко кто зарабатывал жизненные блага или хотя бы устраивал свою семью в покое и достатке. Если верить литературе, великий немец Э.Т.А. Гофман умер в нищете, и это при том трепетном отношении немцев к своим музыкантам, философам, художникам, которое и не снилось нам, русским людям, даже в самые лучшие годы «взлета России» (перед первой мировой 1905–1913 гг.).

Дед мой — необыкновенный рассказчик (меня всегда поражала в нем эта способность рассказывать с юмором о таких страданиях, от которых замирала моя детская душа). Он прошел концлагеря во Второй Мировой. Провоевав 42-й, самый страшный год, он в 43-м попал в плен, был ранен, контужен и увезен с поля боя румынами. «Очнулся я, лежу на земле… Шарк по лицу — кровь. А они наезжают на меня на лошадях. Хохочут, зубы белые…» Дед рассказывал так точно и метко, что его улыбка порой сменялась слезой. В Германии он работал, вынужден был работать под страхом мучительной смерти, на крахмальном заводе, и на его худые сгорбленные плечи легли годы таких мук, которые, быть может, не снились и на передовой. За нарушения режима, побеги, воровство пленному клали в рюкзак шесть–восемь кирпичей и на лямках подвешивали к плечам. Под командами «бегом!», «ложись!», «вставай!» провинившегося гоняли по плацу до кровавой пены изо рта — «нарушитель» терял сознание.

Дед попал на крахмальный завод и чудом выжил. Давали хлеб-эрзац, разрешали раз в сутки варить суп, варить картофелины в золе. Дед был умным рассказчиком и в перерывах работы рассказывал узникам истории «из жизни». Наградой были кусочки хлеба, печеная картошка, чаще — махорка на одну закрутку. И когда он скручивал цигарку, ему говорили наперебой: «сорок!», что означало: оставь затянуться дымом…

Весной сорок пятого дед вернулся из Германии в нашу глухую деревню. Тощие земли, коров кормили соломой, снятой с домов и дворов. Инвалиды... Безлошадные колхозы, большие семьи без хозяина, словом, куда ни глянь — слезы и ужасная нищета. Помню, он говорил: «Всю Европу проехал — ничего там фашист не тронул, все целехонько. Россию же — как черт пешней измочалил… Да-а, только нас, славян и не считали за людей они, сволочи…»…

Позже я опубликовал рассказы «Знак», «Письмо Сталину» в журнале «Наш Современник», в «Юности» — большую повесть «Душа-частушка», где показал «то время» через увеличительное стекло русской частушки, русской самобытности.

Я был еще мальчишкой, а дед, как я понимаю теперь, совсем не старый еще, ходил с палочкой. Когда он брался за соху, его мотало так, что лошадь, чувствуя что-то не то, останавливалась. А бабка принималась плакать. «Василёк, а ну-ка попробуй ты, сынок», — говорил он. Он нарочно называл меня «сынок», чтобы придать мне уверенности. Бабка начинала выть еще громче. «Ну чего ты, старуха, как по мертвому…Осилим как-нибудь… Поле большое, но осилим…»

Ввечеру в нашей избе собирались инвалиды, участники войны, оставшиеся в живых — старики и помоложе. В чистой горнице они сидели на лавках, плевали и, сморкаясь, вытирали руки о штаны; чаще всего они рассказывали о прошлой войне, о плене, о политике, о Германии («а у них…»). А чтобы я случайно не проболтался на улице (время было такое, что «хватали за язык»), меня прогоняли из горницы. Тогда я пошел на хитрость: поздними вечерами я стал прикидываться спящим, и то, что рассказывали о войне, ругали Гитлера и Сталина — все это не вязалось со стихами и рассказами на страницах «Букваря» и «Родной речи», с рассказами учительницы и пышными речитативами из приемника. Это нам теперь говорят, что «тогда сажали, теперь — свобода», но когда я выезжал в 1992 году в Германию по приглашению «Дойче-Велле», я заполнял декларацию на таможне, где было черным по белому сказано, что я не имею права вывезти за границу собственные рукописи и что в случае обнаружения их у меня они будут изъяты без моего согласия.

До «хрущевских» времен бывших военнопленных «таскали», вызывали по повесткам в районный НКВД, иногда неделями шли допросы: «…в каком подразделении служил, при каких обстоятельствах попал в плен, где работал в плену, почему не бежал…». Думаю, что дед избежал сталинских лагерей, потому что имел великолепную память, наизусть помнил номера частей, в которых служил, имена и фамилии командиров, помнил название «высоток», фронтов, а в Германии работал не на военном заводе, а на крахмальном. Дед не был предателем. Он попал в плен полумертвым, без сознания. Германия в 45-м была разбита, из нее было вывезено оборудование, «трофеи», но что же случилось потом? Германия, расчлененная, по заслугам униженная — встала с колен. Мобилизовав все лучшие силы талантливого немецкого народа, молодежи, опираясь на вековой опыт трудолюбия, добросовестного исполнения любого дела. Германия не только выжила, но вошла в число передовых стран Европы, она и сегодня тянет огромный груз «единого пространства», дотирует Грецию, Италию… Сегодня обвиняют Сталина. Что он отыскивал предателей. Думаю, что основная причина всех бед России и сегодня — именно предательство, русское предательство. Нам навязывают «общечеловеческую мораль», но вопрос решается просто: «Общечеловек, кому ты в первую очередь протянешь руку помощи: своей матери или чужой — при невыносимых обстоятельствах? А какой дом побежишь тушить при пожаре — дом соседа?». И так во всем. Накорми своих детей. А потом помоги другим. И будет все в полном порядке. Жить в ладу с собственной совестью, вот основа.

Русское же предательство — вот главный вопрос, без решения которого нам, никому не будет жизни. (Эта тема подробно разобрана в книгах В.Д. Лютого «Русский песнопевец», «Терпение земли и воды»). Среди немцев, осознавших итоги войны, в которую вовлек их Гитлер, не было предателей, их «выжигали железом». Об этом много написано в анналах-библиотеках послевоенной страны. К тому же Германия не тратилась на оружие, Германию ссужали обильно Англия и Америка, разглядев в ней «противовес» СССР. И вот итог — моя несчастная родина все еще в годинах тяжелейших испытаний. Гадким «отрыжкам» режимов «левых», «правых» нескоро наступит конец…

В Берлине, в бывшей западной его части, в самом центре на Хайденбергштрассе, я видел плиту с надписью «Жертвам национал-социализма 33–45 гг.». На плите вазоны с белыми свежими цветами, две березки закудрявили памятник ветвями, занавесили его от шума и пыли. Вдруг среди бела дня мимо памятника пробежала большая крыса — она напомнила мне, что немцы после войны ели крыс, но выкарабкались и теперь кормят едва ли не весь мир. Тогда мое посещение библиотек, музеев оставило во мне уверенность, что немцы благодарны СССР — «могильщику фашизма». Дикий капитализм, внедренный в Россию через известных «агентов влияния», не только не поднял ее с падением СССР, но и обобрал до нитки. Обрыв «коммунизма-социализма» у нас опять ударил по простому человеку, по крестьянину. Вот эти размышления и стали темой моего писательства. Рассказы и повести мои выходили в журналах «Новый мир», «Наш Современник», «Молодая Гвардия», «Литературная Учеба», «Юность», «Октябрь», «Литературная Россия», «Подъем» и др.

После прошлой страшной войны надо было наводить порядок у себя дома, как это сделали немцы, у нас — национальные предатели затевали войны в Афганистане, Чечне; надо было воспитывать свою молодежь, учиться и работать с полной самоотдачей, у нас — «кодекс строителя коммунизма» ловко подменили «кодексом жизни стяжателя», «сластуна», «возьми от жизни все…». И вот теперь — канун целой эстафеты выборов в стране нашей, густо обнесенной частоколом ПРО. Примитивная однопартийность, ложь под знаменами кумиров и кумовства (и, в конце концов, мы придем к тому, что не только на Кавказе, а и у нас на каждом колхозном подворье будет свой президент, помимо и в пику самому «Гаранту»). А результат — горе и слезы простых людей, повальная нищета, пьянство от безысходности.

Мне пришлось устанавливать лезвийную ленту вместе с немцами в Подмосковье в г. Электросталь (теперь этот конвейер демонтирован, разворован), и вот немцы, простые рабочие, показывали чудеса преданности своему делу. Если что-то и пропадало из инструмента (о, что это был за инструмент! Приятно в руках подержать, не только работать…), они восхищенно-укоризненно жаловались мне: «Найн-арбайтер, басатищ (пассатижи) — цап-царап! (украли)». «Русские? — спрашивал я, — русские — цап-царап?». Они только испуганно пожимали плечами: не знаем, хоть ясно было, что для них, для немцев что-то украсть было делом совершенно немыслимым.

Мой дед, тогда, в плену 43-го года — и он, работая рядом с немцами, восхищался их дисциплиной, простоте, добросердечии. Военнопленным запрещено было брать что-либо съестное у немцев, немцам — запрещалось угощать сигаретами или «буттер-бродами» военнопленных. Это были строгие законы иудо-австрияка Гитлера. И все же работяги-немцы, даже обер-мастер, строгий и исполнительный, посмотрит по сторонам, нет ли начальства — сунет сигарету в карман русскому военнопленному, сунет хлеб и поспешно уйдет в свою контору. Простые люди понимали бессмысленность развязанной войны. Понимали, что нельзя «покорить мир», что это глупость. Даже пословица крестьянская говорит так: «Можно ввести лошадь в реку, но никто не заставит ее пить». Как заставить народ, да еще русский народ, быть рабом? У кого это получилось? Может быть, у Наполеона? Сегодня наш народ «государствообразующий», и его вновь возжелали напоить ядовитой печалью — допьяна. Да и не из чистой реки или колодца, а той навозной жижей, что подплывает к нам от размахнувшейся факелом мулатки-статуи «Свободы».

О величии простых сердец рассказывал мне и отец: будучи школьником, он видел, как мимо окон проезжали немцы-военнопленные. Зимой, в сорок четвертом году, они что-то возили на санях под конвоем синих петлиц НКВД, ежились в старых немецких шинелишках, в пилотках, в деревянных колодках или дырявых русских валенках. Голодные, изнуренные, они благодарно, с поклонами в пояс брали из рук крестьянок, наших старух, то кусок хлеба, то сало, картофелины — и ели на ходу. «Гитлер капут, матка, Гитлер капут!» — благодарно кричали они вслед колхозницам.

Их много было, таких встреч — русских с немцами, грамотных и безграмотных, и все они несли в себе чувство сострадания, глубокого врожденного чувства человеческого братства. Вот это-то братство, при сохранении национальных корней, братство людей, особенно русского народа, необходимость чувства родства нашего — вот это и стало предметом моего писания, моей пожизненной задачей. Или, как принято говорить в мире литературном — «сверхзадачей»…

 

2.Кого Вы можете назвать своим учителем?

Если не ошибусь, выскажу мысль, которая может показаться банальной: из всей моей ученической жизни (в школе, за весь период учебы в техническом вузе, в Литературном институте) самыми духовными, интересными, увлеченными людьми, понимающими ученика, были (и остаются) учителя истории, литературы. Очевидно, это вот почему: глубокое изучение вековых историй народов и стран, все же, основывается на изучении биографий настоящих людей. Не только Калигулы и Нерона, а и великих и интересных, на них стоит мир, на деяниях таковых людей. Судьба человека. А судьба великого — как правило, трагична. Зная это, нельзя не сострадать и не испытывать любви к простому человеку, а к ученику, неопытному человеку (ненавидя его грех) — тем более. (Как это прекрасно сказано у Есенина: «Оттого и дороги мне люди, что живут со мною на земле»).

Мизантроп ничему не научит, ничего не напишет, что стоило бы запоминать и слушать. А если напишет, то читателей не найдется, у любого человека верный слух — любя ему говорят или ненавидя. Личность учителя-словесника формирует своим примером, даже интонацией, будущих героев. Филологов и писателей. Для хорошего учителя нет чужих детей.

 

3.В каких жанрах Вы пробовали себя?

Практически во всех. «Разноплановость» моей прозы часто диктовалась обстоятельствами, обстановкой, времени и действия.

 

4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?

В литературе меня интересует подлинность характеров, пережитых событий. Только прошедшее через сердце может стать плодом раздумий и выводов…

 

5.Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а кого включить в нее?

Обязательно бы выбросить «Вредные советы» Г. Остера. Эта какая-то мешанина из обэриутов, Хармса, Введенского и Заболоцкого вместе взятых и сверху посыпанная Сашей Черным.

Включить — непременно Ивана Шмелева, от его детских рассказов до «Солнца Мертвых», последнее, конечно — в старших классах. Включить Б. Зайцева, особенно его очерки об Афоне. Никифорова-Волгина. С. Нилуса. Здесь — поле непаханое…

 

6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?

Изменилось отношение к А. Солженицыну. Причем еще до прочтения заметок о нем М.П. Лобанова.

 

7.Каковы Ваши предпочтения в кино, музыке, живописи?

Тут я совершенно не оригинален: Моцарт в исполнении С. Рихтера, особенно фантазия «До-минор». Это — целый мир. «Реквием», конечно. Бах. Наши: С. Рахманинов, со множеством милых сердцу его звонов, которые переполняют его музыку, звонов колоколов русских соборов… Г. Свиридов, особенно его «есенинская» тема. Конечно, П.И. Чайковский, даже его «подснежник», вырастающий так ощутимо во «временах года».

В кино — без предпочтений. Просто что-то нравится, что-то нет, совершенно необъяснимо.

Живопись Иванова, Васнецова… Иногда даже мастеровитых трудяг — Репина и Врубеля. И. Глазунова ругают за «китчи», но во многом есть и у него глубокие работы, быть может, только так и пробьёшь сегодня «замыленный глаз» обывателя. Очень любил скульптора Клыкова, ушедшего от нас необъяснимо рано.

…Еще помню, как во времена нашего «раздрыга» перестроечного попал на выставку А.А. Исачева.

Его картины «Апостол Петр», «Молитва», «Изгнание из рая»… Поразила его скрытая и пронзительная тема: тоска по человеческому совершенству. Сам Исачев всю жизнь свою короткую разгадывал тайну собственного своего бытия и связи с миром. Он был очень одинок. «Творцу необходима пустыня для того, чтобы он мог начать творить свой собственный мир, родить его из своей души», — так сказал он сам незадолго до смерти. Он был тогда совсем еще молод, по-моему, ему было тридцать, тридцать два, ровесник мне, сам — из глухой Белорусской деревеньки.

 

8.Вы считаете литературу «хобби» или делом своей жизни?

Творчество не может быть забавой. Оно забирает всего человека, без остатка. Быть может, оттого столько несчастных и сломанных судеб — именно у людей преданных искусству. А Дюма-старший, строивший дворцы за сомнительные сделки по гонорарам и получавший слуг-негритят в корзиночке с зеленью — один. Он не перевешивает на весах фортуны тысяч и тысяч примеров самых жестоких, сочащихся живой кровью…

 

9.Что Вы считаете непременным условием настоящего творчества?

Перечитывал недавно В.М. Шукшина, этого, к сожалению, теперь уже почти забытого читателями автора, и вдруг поразило, сколько разума и таланта нераскрытого ушло с ним. Но главное, пожалуй — той «пассионарности», той настоящей русской силы, которая и составила империю размером в одну шестую часть земли.

 

10.Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?

Если литература не взлетела над уровнем суетной жизни из-за коротких крыльев и укороченного хвоста, она становится неприемлемой, ядовитой.

 

11.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.

Сюжет для романа, который я так и не успел написать, сюжет, списанный с самой жизни. Талантливый студент. Жил впроголодь, все пять лет подрабатывал, как теперь говорят: прозябал — но при этом изобретал множество всяческих «пустяков». Огромное число рацпредложений, половина из которых отнималась ловким начальством под предлогом того, что для продвижения изобретения нужен «толкач». А для того, чтобы был надежный «толкач» — за 25 процентов от выплаты за изобретение — студент вынужден был платить заму, заву, бригадиру, где он подрабатывал, другим влиятельным людям. Был он щедр и был молод, жизнь казалась бесконечной. Получил диплом с отличием, женился, обзавелся детьми…

Инженеру хорошо платили, и, помня прежние его заслуги, уважали. Благодарили премиями, грамотами, вымпелами, словом, повод найти было легко — и начальству и ему самому. Но мало-помалу выпивки превратились в запои, начались гонения. Угрозы на работе. Семья распалась. Здоровье начало сдавать, собрался «букет» недомоганий.

Вылечился и не пил лет тридцать. И все эти годы, после лечения, капли спиртного в рот не брал, жил скрягой, ругался с кассирами и продавцами из-за копеек, из-за рубля, несказанно радовался каждой копеечной находке. Вел он жизнь одинокую, никому не ведомую. С друзьями виделся все реже и реже. Да и не было теперь, не стало общих тем для разговоров.

Однако талант есть талант: рацпредложения, повышения по службе, появились последователи и подчиненные. Из доброго и когда-то покладистого инженера, рубахи-парня с темпераментом поэта, превратился он в начальника-крючкотвора, со скверным характером. Ему когда-то не раз прощали пьянство на работе, он — никому и никогда.

Дома с особой тщательностью мыл посуду, часами простаивал в очередях, сдавал «хрусталь» и пустые металлические банки, которые собирал всюду. И вот сколотил деньгу порядочную, купил квартиру. Машину, гараж. Одеваться в старости стал крикливо: жизнь шла вперед. А он все еще как бы остался в молодости, в юности. Яркий галстук, рубашки носил кричащие. С детьми поддерживал холодные отношения из-за своей неистребимой теперь уже скаредности.

Умер один, в ванне, в которую налил слишком горячую воду — сердце не выдержало. Соседи стучали в дверь (из квартиры несло тошнотворно). Вызвали милицию, которая отказывалась идти в это зловоние. Привезли противогазы, и когда вошли, увидели в ванной комнате недопитую бутылку водки, а в ванне — раздутый труп. Что послужило причиной смерти — выяснили потом: испуг от возможного удара от давней «кодировки». Сердце оказалось вполне здорово…

А то, что это именно он, хозяин квартиры, талантливый инженер, распознали дети, родственники, прибывшие на опознание, из подмосковного захудалого городишка — в Москву, в дорогую квартиру. Их с трудом отыскали…

…Так как же нужно было жить человеку?!

 

12.Каким Вам видится идеальный литературный критик?

«Идеального» критика, я думаю, никогда не существовало в природе, его никогда и не будет. Критерий Пушкина замечателен: «…ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен, так пускай толпа его бранит, и плюет на алтарь, где твой огонь горит, и в детской ревности колеблет твой треножник…».

Есть критики редкие, природные очень. Они видят сильные стороны даже слабого писателя и подсказывают ему направление. Критик — это компас в тайге жизни и литературы.

 

13.Каким Вам видится будущее литературы?

Единственное мое пожелание, даже и мольба к Господу: чтобы художникам будущего, а может быть и нашего уже времени не пришлось писать романов с названием похожим на название А. Бугаева-Белого: «Россия кровью умытая»…

 

14.Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?

Есть. Я совершенно покорен творчеством Василия Давыдовича Ирзабекова. Его «Тайны Русского слова», «Русский язык как Евангелие» и другие книги нужно знать так же хорошо, как творчество Шишкова, Державина, стихотворения Ломоносова. Я не только рекомендую, а покорнейше прошу читать В.Д. Ирзабекова, приглашать его на встречи с филологами (гонорары он переводит «Народному Радио» и «Радонежу»). Те глубины и способ подачи, которые присуще только ему, не спутаешь с другим.

Многим из нас, с нашими исконно-русскими фамилиями («Киляков», например) стоит поучиться у этого филолога, искренне верующего и убежденного славянофила.

 

15.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?

Пожелание всем одно — и читателям, и особенно редколлегии, создателям этого журнала: сохранить по возможности здоровье — нравственное и физическое. Это не высокие слова и не дидактика. Очевидно, что времена начнут меняться, и очень скоро. Многое изменится сразу и в корне, а что-то — постепенно, с болью и с трудом. И эти изменения нужно будет, необходимо станет отвоевывать, возвращать. Наши библиотеки, наши заводы и станки, наши цеха, которым я отдал десять лет жизни — и хожу теперь в их пролетах, как по кладбищу — все придется «вертать», отстраивать снова. А для этого потребно здоровье во всех его смыслах, ведь сказано нам, что лишь «претерпевший до конца — лишь тот спасен будет».

Project: 
Год выпуска: 
2012
Выпуск: 
13