Людмила ИВАНОВА. Александр Вампилов и пушкинская литературная традиция.

Сегодня не так много имен, которые бы напрямую соотносились с русской классической традицией. Вампилов — одно из них. И, может быть, наипервейшее. Большую роль в становлении художника сыграло, как известно, его трепетное отношение к чтению. Филолог по образованию, он профессионально ориентировался в мировой и отечественной литературе. Приоритетными для будущего писателя были имена Пушкина и Гоголя, Достоевского, Чехова. Из европейской классики — Мольера, Шекспира, Теннесси Уильямса, Бернарда Шоу, Юджина О Нила. Вампилов не только усвоил набор готовых классических рецептов и истин, но воспринял сам метод освоения художниками действительности. Он посмотрел «окрест себя» взглядом спокойным трезвым, чуть ироническим. Молодому литератору (первоначально острому на язык газетному фельетонисту) удалось разглядеть своих современников такими, какими они явились в мир ко второй половине ХХ века, в советской России — в самой ее глубинке, Сибири — духовной и географической «провинции». Не то же ли самое позволил себе и Пушкин, находясь в карантинном Болдино, когда каждый день в течение неправдоподобно короткого отрезка времени из-под его руки выходили шедевр за шедевром. Речь идет, конечно же, о цикле «Повестей Белкина». “Повести Белкина” — один из замечательных экспериментов Пушкина, новая оригинальная игра с читателем, очередное перевоплощение. На этот раз в трудолюбивого провинциального литератора. Вымысел спровоцирован карантинной задержкой на пути к желанному венцу. А что если ситуация никогда не разрешится положительно? Можно ли век прожить и скончаться скромным тружеником пера в каком-нибудь забытом Богом, но таком сердцевинно русском Горюхине? Да и так ли уж Бог оставил вниманием горюхинских жителей? Пушкин придумал Белкина. В его замысле чудесно переплелось литературно пародийное и человечески уважительное. Поэт художественно создавал то, что было по сути и его родовым свойством, так и личностной противоположностью. Конечно, Иван Петрович — еще не Иван Иванович или Иван Никифорович из “Миргорода” Гоголя. У него в отличие от них человеческое, хотя и предельно стертое — стандартизированное — лицо, приличные манеры, благородная увлеченность сочинительством. Но он из тех, кто уже навеки ограничен иносказательным Горюхиным. У Гоголя таким символом является плетеная миргородская изгородь. Именно она отделяет русского провинциального человека от всего цивилизованного мира — до тоски, до смертельной безысходности, до невольного отупения. Белкин усердно исследует историю родного села, своего рода “малой родины”. В ней для него источник как гордости, так и стыда: здесь со времен фонвизинского «недоросля» рабство одних и оскотинивание других фатально неизбежны. Но здесь же — кладезь премудрости, уроки терпения и смирения, счастье брачных уз, рождение потомства. Русская провинция — это начало и концы русской жизни. В ней Бог и черт. Погибель и спасение. Пушкин это замечательно понимал. А выдуманный им сочинитель Белкин просто почувствовал. На интуитивном уровне открыл для себя и читателя секреты загадочной русской души. Белкин, заметим это, не российское «большинство», он, скорее, приятное — в меру просвещенное — исключение из тихого омута провинциального “застоя”. Но он и не гений, стремящийся выйти за пределы отведенного ему судьбой «огорода», Белкин — не Пушкин. Он проще и человечнее. Иван Петрович — смиренный, запертый в захолустье, стреноженный нравственностью, законопослушанием порядочный дворянин. Историк по зову души. Наконец, христианин. Герой Пушкина — тот человеческий тип, который несомненно дорог сердцу Пушкина, но при этом сам поэт до 30-го года еще не смог, а после 30-го уже не сможет стать Белкиным вполне. Провинциальный сочинитель обречен на безвестное слияние с глубинной Россией. Пушкин же, являя собой поэтическое совершенство, неизбежно становится российским гением — певцом Отечества, но вместе с тем и невольным ниспровергателем его основ. Переживая тоску и муку болдинского заточения, поэт — пусть внешне не всерьез и как бы играючи — мастерски перевоплощается в другого человека, меняет прежде всего свое сознание. Он начинает по-иному видеть и оценивать окружающий мир, принимает на веру свойственные добросердечным провинциалам истины, предъявляет к людям и жизни в целом требования обыкновенной морали. Наверное, это и шутка гениального Пушкина, его моцартианство, но в значительной мере — и поиск ответа на самые сокровенные вопросы. Пушкин учится у русской провинции вере, терпению и доброте; постигая чужие ошибки, пытается предупредить свои (показательно то, что многие сюжетные ходы взяты поэтом из собственной богатой событиями биографии). Переодевшись русским недорослем (эпиграф, взятый из известной комедии Фонвизина, заслуживает особого разговора), Пушкин сумел постичь скрытый механизм русской жизни и судьбы каждого отдельного человека. Что же сумел сказать он каждой своей повестью? Что общего в сюжетосложении всех произведений цикла? К какому выводу — или догадке — приходит мыслящий и внимательный читатель в итоге знакомства с болдинским шедевром влюбленного и страдающего от невозможности покинуть свою болдинскую тюрьму Пушкина?

Усвоив содержание “Повестей Белкина”, мы убеждаемся в том, как замысловато, но вместе с тем логично и гармонично связаны в один узел у Пушкина и человеческое своенравие (характер), и особенности национального бытования (природа, времена года), и божий промысел (случайное «стечение обстоятельств»), и роковой ход истории (бунты, войны, революции).

Связь творческого метода Александра Вампилова с пушкинской традицией заметна даже невооруженным глазом. Однако требует своего логического обоснования. Попробуем сделать это, сопоставляя художественные миры «Повестей Белкина» и «театра Вампилова». Что между ними общего?

Прежде всего, обращение к теме русского захолустья, изображение мест, географически отдаленных от центральных магистралей российской действительности. Отставной Белкин склонен проливать слезы отчаяния и умиления над судьбой Горюхина и горюхинцев, но неслучайно Пушкин надевает на себя именно эту простодушную маску доброго малого. Взгляд самого писателя — умнейшего человека своего времени — беспощадно остр, въедлив. Критичен. Белкин же остерегается занять какую-нибудь оценочную позицию. Он наивно выносит на суд читателя истории, заслуживающие, казалось бы, только праздного любопытства. Но, как это уже неоднократно доказывалось в критике и литературоведении, в них — столь незамысловатых, на первый взгляд, скрыты глубокие смыслы и выводы о жизни русского человека: его нравственном багаже и потенциале, духовных искушениях, наивных суевериях. В них — жизнь, любовь, смерть обыкновенного «маленького человека». А, значит, жизнь, любовь и смерть России как таковой. Читая Пушкина, понимаешь пути развития нации. Не так же ли раскрывается перспектива развития общества и в «провинциальном» наследии Александра Вампилова?

Творчество каждого настоящего художника ценно теми нравственными ориентирами, которые он исповедует сам и которыми щедро (хотя и исподволь) одаряет своих читателей. Читая большого автора, невольно думаешь о ценности простой человеческой жизни. Именно Пушкин — и в этом его гениальное открытие — научил русских людей ценить дар посланной им Провидением жизни как нечто нравственно важное. Что имеется в виду?

Для Пушкина важно не только то, что человек физически пребывает во времени: ест, пьет, спит, вступает в брачные отношения, производит на свет потомство, подвергается опасности заболеваний, умирает, наконец. Ему важно наполнить русскую жизнь смыслом. И смысл этот проистекает из способности человека совершать поступки, руководствуясь понятиями добра и зла, уповая на божий промысел, ведя диалог со своей совестью. Персонаж Пушкина совершают обдуманные поступки, в которых они добры или злы, глупы или умны, опрометчивы или расчетливы. В результате создаются истории, заставляющие читателя задуматься. Извлечь некий урок.

И самый первый из них — урок самой жизни, которая иногда преподносит человеку сюрпризы, требующие его готовности к действию, состраданию, оценки себя и своего окружения со стороны. Как не вспомнить здесь характерное для сюжетов Вампилова «стечение обстоятельств», которое, возникая внешне совершенно случайно, рентгеном высвечивает основы человеческого бытия.

На поверхности лежит сюжетное сходство таких произведений Пушкина и Вампилова как «Станционный смотритель» и «Старший сын». Во «театре Вампилова» так или иначе «аукается» искрометная « Барышня — крестьянка»: ведь именно в ней главный сюжетный двигатель — озорной розыгрыш, приведший к временному недоразумению, но способствовавший тем не менее пробуждению в героях искренних чувств, соединению их в брачном союзе, примирению отцов с детьми и друг другом. Повесть «Гробовщик» имеет немало общего с «Провинциальными анекдотами». Ведь кульминационным моментом этих произведений является торжество страха смерти, под впечатлением которого происходит пусть минутный, но сильный нравственный шок, сменяющийся восстановлением нормального течения жизни. Призрак смерти лишь на мгновение смутил душевный покой пушкинских и вампиловских персонажей, но этого достаточно, чтобы увидеть вместо житейской плоскости — сферу, где есть «бытие» и «небытие». Невидима грань их разделяющая, пугает и манит тайна как присутствия человека в земном мире, так и ухода из него в «мир иной».

Повесть Пушкина «Выстрел» может быть сопоставима с пьесами Вампилова по самому приему «дуэли» в сюжете художественного произведения. Герои Пушкина испытывают друг друга опасностью гибели на смертельном поединке. Под дулом пистолета жизнь приобретает большую ценность, так как она оказывается важна не только для самих персонажей, сколько для близких им людей (Мария Гавриловна вряд ли легко пережила бы кончину милого супруга, ее мольба о пощаде взволнованна и отчаянна). Дуэль — способ разрешить спор между недругами. Грань между жизнью и смертью обостряет противоречия во взглядах персонажей на мир, в манере их бытового поведения. Дуэль — торжество антагонистических отношений. А иногда — дань преступному легкомыслию. Пушкин уделял поединку в сюжетах своих произведений подчас центральное место (Онегин — Ленский и др.). Дуэль как способ разрешения конфликтных отношений имеет место быть и в сюжетах Вампилова. Вспомним, что стреляются из заряженных ружей Букин и Гмыра (Прощание в июне»), грозится убить Шаманова и решительно нажимает на курок револьвера Пашка («Прошлым летом в Чулимске»). По сути вся жизнь Виктора Зилова — это форма дуэли с самим собой, его перманентная попытка самоубийства. Манера поведения центрального персонажа «Утиной охоты» в чем-то главном напоминает тягу к риску Сильвио из пушкинского «Выстрела». Тот и другой — прирожденные игроки. Их забава — «русская рулетка». В прямом и переносном смысле этого слова.

 «Провинция» Вампилова то и дело «аукается» (или «рифмуется») с селом Горюхино. И это неслучайно. Россия — страна провинциальная. Это общеизвестно. Однако изображение этой именно далекой от столиц (Петербург и Москва) реальности во всей реалистической многогранности пришло в русскую литературу исподволь (первые шаги на этом пути сделаны, пожалуй, Радищевым). Апофеозом же «провинциальности» (или «глуши», или «уездности») в отечественной литературе можно считать именно пушкинское творчество. В «Евгении Онегине» отдаленность помещичьей деревенской жизни от пышности и «постылой жизни суеты» составляет ядро идейного содержания романа. В «деревне, где скучал Онегин», в этом «прелестном уголке» для Пушкина воедино слились и праздность, и пошлость (понятие в эпоху Пушкина еще не нашедшее своего воплощения, ибо оно возникает в буржуазную эпоху как полное подчинение индивидуальности человека стереотипам среды), скука и задушевность дружеского общения, дикость нравов и мечтательность натур. Пушкин дает понять, что русская глубинка полностью поглощает человека (гости на именинах Татьяны), уродуя его внешне и нравственно, но она же определяет целостность отдельных — идеальных — характеров. Такова, как известно, Татьяна. Это хрестоматийно выводы. Тем не менее важно заострить на них исследовательское внимание. Смысловой анализ повестей Пушкина приводит к мысли о том, что гениальный писатель угадал универсальную схему сюжетосложения, своего рода модель сосуществования и взаимовлияния в жизни российской глубинки трех судьбоносных начал: Бога, Истории и «глупой воли» (выражение Достоевского) самого человека. Стоит заметить, что пушкинским открытием в 60-е годы гениально воспользовался Лев Толстой (на этом взаимодействии основан сюжет «Войны и мира). Ее же рад был бы востребовал и Чехов. Но эффект чеховского творчества, свершаемого в атеистической атмосфере интеллигентского круга 90-х годов, иной: место Бога оказывается, если можно так сказать, вакантным. Герои, большей частью не верующие в “чудо”, обречены на душевную пустоту, ложные идеалы и смятенье ума. Россия — будущая “палата № 6”, лишенная основы и поддержки в наивной вере обывателя, теряет свою сказочность и нравственную привлекательность (апофеоз пришелся на «Капитанскую дочку» Пушкина). Сюжет из наполненного и объемного (пушкинского) превращается в плоский, почти бытовой (чеховский). К слову заметим, что сохранившие веру русские писатели ХХ века (среди них А.Ахматова) не любили рассказов Чехова, высоко ценя прежде всего прозу Пушкина. Чехов — это Пушкин “Повестей Белкина” с изъятой идеей божественного предначертания. В ХХ веке открытием Пушкина, связывающим в единый узел волю, веру, промысел и историческую неизбежность, не пренебрегли Михаил Булгаков и Борис Пастернак (“Доктор Живаго”). Михаил Зощенко во многом пошел по чеховскому пути (что исторически оправдано и закономерно), доведя безбожную явь новой социалистической России до абсурда и фактического бездуховного идиотизма («Сентиментальные повести»). Мысль о Боге писатели ХХ века по мере своего таланта заменяют идеей абстрактного гуманизма: верой в человечность, добро, ироническим отношением к пошлости. Картины провинциальной действительности, изображенные Чеховым и Зощенко, поражают своей “бездарностью” (это, естественно, совсем не означает бездарности писателей). “Повести Белкина” Пушкина при всей выразительности изображения им человеческих пороков и заблуждений, искрятся. В них жива именно “искра Божья”. Она-то и дает русскому человеку заблудиться во мраке. На нее уповает поэт в своей осенней карантинной безысходности — своего рода России в миниатюре. Александр Вампилов в изображении и осмыслении русского провинциального бытия легко мог довольствоваться именно чеховской — безбожной — моделью мира, но он, на наш взгляд, гениально следует прежде всего вслед за Пушкиным. Его реальность — это сложно организованная жизнь, в которой одномоментны две тенденции: разрушительная и спасительная. Разрушается то, что далеко (или удаляется) от истинного положения вещей, спасительно — возвращение «на круги своя». В этом отношении для Пушкина весьма показательна повесть «Метель». Рассказанная в ней история глубоко провинциальна. Молодые люди, нахватавшись романтических вершков, хотят устроить свою жизнь по своему эгоистическому разумению (вернее, безумию). Принятое решение — тайно венчаться в церкви — ведет за собой ряд губительных для обоих влюбленных поступков: обман родителей, нарушение правил венчания священником, легкомысленных сговор приятелей жениха и т. д. Эти неблаговидные поступки вызывают к жизни центральную ситуацию поистине бесовской метели, которая путает все замыслы персонажей. Как следствие допущенных ошибок — болезнь Марии Гавриловны, ссора с Владимиром, его смерть на войне. Однако Пушкин, доведя разрушение, вызванное легкомыслием Маши и Владимира, до кульминации полного окончательного несчастья героини (она вынуждена вести затворнический образ жизни, так как обручена с незнакомцем во время метели), находит выход в счастливом «стечении обстоятельств». Сам божественный промысел вмешался в эту историю, когда в деревеньку, где грустили Маша и ее маменька на постой пришли бравые гусары. И среди них — поручик Бурмин, с которым Маша и обвенчалась той памятной ночью. Жизнь обрела черты счастливого человеческого бытия. В “Метели” Пушкина как нигде и никогда в русской литературе переплелись личная воля, историческая необходимость, божий промысел. История Маши и Бурмина закончилась (сюжетно) благополучно. Но в художественном мире Пушкина, как и в самой ничто окончательно не разрешается, никто не гарантирован от очередного “сюрприза”. Заметим, что Пушкин не делает по сути ни одного окончательного вывода. Прикрываясь маской простодушного Белкина, тридцатилетний поэт лишь осторожно наблюдает за непредсказуемым развитием преподносимых самой действительностью “анекдотов”. Вывод как окончательный рецепт счастья или огорчения неуместен. Можно только догадываться, что человек в России часто оказывается “марионеткой” во власти разного толка сил и условий. От его «глупой воли» может нарушиться (вплоть до разрушения) привычный уклад жизни, но в итоге воля его будет скорректирована вмешательством Высших сил, самого Проведения. Вспомним, что Сильвио так и не убил графа («Выстрел»), Владимир не обвенчался с Машей (« Метель»), Вырин не уберег и не вернул из Петербурга Дуню («Станционный смотритель»), гробовщик не властен не видеть страшные сны («Гробовщик») и т. д. Памятна строка Баратынского: “Не властны мы в самих себе. И в молодые наши лета даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе”. Пушкин как бы проиллюстрировал философскую мысль уважаемого им собрата по перу. Он наглядно показал коррекцию активного человеческого поведения со стороны таинственного мира, относясь к этому в меру серьезно и иронически.

Александр Вампилов наследует Пушкина уже потому, что предметом изображения в его творчестве становятся российские « медвежьи углы». Похоже, что он намеревается рассказывать только «провинциальные анекдоты». Именно в том, пушкинском, смысле этого понятия: житейские историйки, над которыми и призадумаешься и посмеешься. В фокусе внимания автора — некий внешне забавный случай, продиктованное этим случаем «стечение обстоятельств». Оно то и позволяет высветить, как будто рентгеном, суть людских отношений. Человек в художественном мире Вампилова, как и в пушкинской сюжетной «модели», прост и незамысловат. Он мог бы прожить весь свой век абсолютно никем не замеченным, жизнь его могла бы быть ничем особенным не отмечена. Персонажи Вампилова — это обыкновеннейшие обыватели. Люди из троллейбусов и пригородных электричек. Символично название гостиницы в «Истории с метранпажем» («Провинциальные анекдоты») — «Тайга». Именно — глушь, куда редко заглядывает луч не то, чтобы славы, — самой судьбы. И тем не менее в вампиловских пьесах происходят события, из ряда вон выходящие. Они вызывают интерес читателей (зрителей), проясняют, а иногда и принципиально меняют отношение провинциалов к самим себе, друг другу, к жизненной ситуации в целом. И у Вампилова, и у Пушкина поводом к развитию сюжетной истории может послужить случай. Центральная коллизия, сложившаяся в результате вынужденного действия того или иного персонажа приобретает двусмысленный характер. В ней есть место «шуточке», вскрывающей глубину реальных отношений. Розыгрыши у Вампилова, действительно, имеют место в каждой пьесе: герои вынужденно разыгрывают из себя «старших братьев», «ангелов», «сумасшедших», «уставших», «мертвецов» и т.д. Они всласть развлекаются: приносят на дом приятелю траурный венок («Утиная охота»); запирают на ключ в своём дома зашедшего проститься «на минуточку» молодого учителя («Дом окнами в поле»); выкрикивают в открытое настежь окно мольбы о помощи, на которую, конечно же, не надеются («Провинциальные анекдоты»).

Каждая такая «игра» — всегда результат достаточно сложного психологического состояния героев (обида, разочарование, оскорбление, чувство мести). Так в словах Бусыгина («Старший сын»), обращённых к Васеньке: «… люди должны доверять друг другу, известно тебе это?»[1] — безусловно, есть как доля позёрства, так и доля горечи. Герои Вампилова как бы сознательно хотят изменить действительность (характер отношений людей друг с другом), заранее на это не надеясь.

 Кульминацией, как правило, служит пограничная между «жизнью» и «смертью» ситуация. Развязка двойственна: внешний конфликт разрешается сравнительно легко и благополучно, а вот внутренний — психологический — продолжает занимать ум и воображение читателя своей многозначительной недосказанностью. Финалы у Пушкина и Вампилова открытые. Персонажи живы и обогащены опытом произошедшего с ними «анекдота». Дальнейшая их судьба во многом зависит от того, будут ли они равны себе — обновленным. Или предпочтут плыть по течению жизни, без учета нравственного урока, преподнесенного им судьбой.

 Пушкинские «пометы» на полях вампиловских пьес можно найти повсюду. Его «провинция» — это село Горюхино почти два века спустя. Надо признать, что в нем мало что изменилось. Разве не похож старик Сарафанов, (Вампилов «Старший сын») лицом к лицу оказавшийся перед пугающей бездной своего одиночества, на несчастного Самсона Вырина (А. Пушкин «Станционный смотритель»)? Если разъедутся вслед за своими мужьями и любимыми его дети, то станется с ним самим? Проблема «отцов и детей», дилемма эгоистичной свободы выбора своего жизненного пути и моральная ответственность за родителей — вот, что до сих пор волнует обывателей в провинции. Между «жизнью» и «смертью» оказываются герои Вампилова во внешне потешных «Провинциальных анекдотах». И почему-то проступает в сюжете «Двадцати минут с ангелом» и «Истории с метранпажем» пушкинский «Гробовщик». Он ведь случайно — изрядно выпив — произнес тост за своих молчаливых клиентов, но они пришли к нему во сне как моральное наказание страхом. А агроном Хомутов откликнулся на случайный призыв о помощи из окна. И пришел к юродствующим командировочным, просящим о материальной помощи через открытое окно провинциальной гостиницы, с деньгами, жгущими ему не карман — сердце. И визит этот обернулся дурным сном сразу для всех постояльцев «Тайги», а для Хомутова — в первую очередь. Он столкнулся почти с инобытием, где понятия добра и зла искажены до абсурда. Пройти через испытание «суда» над собой ему было важно, чтобы очиститься от мук совести. Его история (невнимание к матери и позднее раскаяние) послужила уроком и для его «мучителей». В «Гробовщике» ситуация ночного кошмара разрешается утренней тишиной и привычным чаепитием. В «Двадцати минутах с ангелом» — общей примирительной все конфликтующие стороны выпивкой, заунывной старинной песней. В поминальном застолье восстанавливается мир между людьми. Пушкин и Вампилов как бы невзначай напомнили своим персонажам о присутствии смерти, ненароком разыграли с ними «черную комедию». Вспомним, что по своему «дурной сон» приснился и Калошину («История с метранпажем»). И он тоже оказался в ситуации проверки страхом небытия. А это своего рода трагикомический катарсис. Возвращение к своей подлинности. Но подлинность эта, увы, мало, чем примечательна. На поверку в людях открывается мелочность, гнетущий душу шкурный интерес, слабость, привязанность к теплому карьерному местечку. И тем не менее герои Вампилова после пережитых ими событий начинают осознавать, что «жизнь, собственно, проиграна» (Зилов). Происшедшее с ними лишний раз подтверждает мысль о том, что «провинция» — нешуточная угроза для человека, в ее «застойности» размывается индивидуальность, деформируется и деградирует личность.

Да, в «провинции» драматург видел прежде всего сосредоточие пошлости, отдалённость от культуры (и духовной, и семейной, и общественных отношений). «Провинция» для Вампилова предмет мучительных раздумий о смысле человеческого бытия. Она представляет большую опасность для человека, создавая для него все условия для «растворения в суете», для стандартизации личности, утраты главного в жизни. Почти все пьесы Вампилова оборачиваются трагифарсом; в лучшем случае, финалы их в большой степени ироничны. Персонажи (Калошин, Шаманов, Зилов, Букин и др.) напрямую соприкоснулись со смертельной угрозой, но — опасность миновала! — и жизнь их остается еще при них, дается шанс на осмысление. Исправление? Что для этого потребуется? Способны ли вампиловские персонажи хоть что-то изменить к лучшему? Или всколыхнувшая их история так и останется только забавным розыгрышем, недоразумением, случайным «стечением обстоятельств»? И здесь опять стоит прибегнуть к сравнению Вампилова с Пушкиным. Классик Х1Х века, изображая примитивность русского захолустья, исподволь вел своих героев (может быть, в большей степени своих читателей) к приятию христианских заповедей. По сути мир Пушкина — это мир, живущий по божьим законам. И они рано или поздно торжествуют. «Повести Белкина» заключают в себе православный смысл. Пьесы Вампилова как собрание «провинциальных анекдотов» подводят и персонажей, и зрителей к мысли об опустошении жизни. Персонажи оказываются один на один с самими собой. Жизнь продолжается. Более того — она открылась им в своей трагической подлинности. Необходимо принять и себя, и мир в этом по-новому открывшемся качестве. Где взять для этого силы? Трагической подоплека в пьесах Вампилова не менее остра, чем в «Повестях Белкина». Может быть, даже более драматична. Ведь вампиловским «игрокам» с жизнью и смертью приходится в итоге надеяться только на себя. Мир Пушкина — это мир, в котором есть нерушимость христианской (моральной) традиции. Прежде всего, традиции семейного уклада, аристократического рода, опора в ремесле (тот же гробовщик), в искренности любовного чувства, в справедливости божьего промысла. У Вампилова жизнь более скудна на ценностные ориентиры. Традиции подточены, так как им не на что в духовном плане опереться. И потому автор только обозначает проблему, ставя героев и читателей перед необходимостью что-то коренным образом изменить в себе самих, чтобы изменилась и жизнь. И это изменение должно произойти не на внешнем, а на внутреннем. Даже не психологическом, а духовном уровне. А основа духовности, как известно, религиозное сознание. Вера.

Христианские мотивы в творчестве А. С. Пушкина сегодня изучаются и интерпретируются в литературоведении достаточно подробно, убедительно. То, что великий русский поэт последовательно и, можно сказать, вполне осознанно пришел к утверждению христианских ценностей, нынче, пожалуй, мало у кого вызывает сомнение. Причем, утверждает он эти ценности ненавязчиво. Просто руководствуется ими сам и учитывает в сюжетах своих произведений. Его последняя повесть «Капитанская дочка» по сути нравственное завещание России. А ней-то как раз самым красноречивым образом выражена на модель мироустройства, которая гениально наметилась (и воплотилась) в болдинских «Повестях Белкина». Пушкин напрямую выходит к осмыслению понятия «судьба». Она для него, повторюсь, в соединении личной человеческой воли, исторической неизбежности и божьего промысла. Судьба Петруши Гринева — это судьба русского человека, дворянина, который вопреки своей воле (он как обычный недоросль не планировал свою жизнь дальше женитьбы) оказался на самом гребне исторических событий (восстание Пугачева) и счастливо избежал почти неминуемой гибели благодаря своему доброму сердцу, врожденной честности и божьему промыслу.  Всевышний послал ему немалые испытания (ужасом смерти, неволей, искушением предательством) и ангела-хранителя, которой, безусловно, стала для него Маша Миронова. Участь Петруши Гринева внешне разрешилась благодаря забавной случайности: Маша испугалась лая императрициной собачки, важная особа заговорила с ней по-дружески, прониклась сочувствием к ее горю — и опальный супруг оказался на свободе. Но в этом «стечении обстоятельств» видна рука судьбы. Пушкин утвердил в своих сюжетах то, что теперь называется хэппи эндом. Счастливое разрешение сюжетных коллизий — это дань милосердию, пробужденному в душах его персонажей благодаря внешней случайности. Застигнутый случаем врасплох человек Пушкина проявляет свои лучшие качества, поступает по-божески, как подсказывает ему его сердце. А в сердце — Бог. Божественное начало в мире Пушкина присутствует в женских образах. Они у него, как правило, именно идеальны. «Милый идеал» — Татьяна Ларина. Она не поддалась искушению лукавых демонических сил. И помогло ей в этом проведение. Именно оно направило ее на стезю христианского брака. Устами матери были произнесены «заклинания», нашелся порядочный достойный супруг. У Татьяны хватило сил противостоять искушению Онегина. Ее «проповедь», обращенная к нему, продиктована ей даже не здравым смыслом — смирением. И смирение это христианское. Она именно спасена! И спасение — в ней самой, в чистоте ее души и ее помыслов. Пушкин проникает в самую сердцевину русского национального бытия и обнаруживает там сокровенное зерно: веру, надежду, любовь, мудрость. Личная воля часто амбициозна и потому губительна для русского человека. Она приводит к своевольным решениям, кровавым бунтам, опрометчивым шагам, ведущим персонажей к безумию (апофеоз здесь является фигура Германа из «Пиковой дамы»). Русская натура простосердечна. И потому русского человека любит Бог. Бог — помощь. Было бы дело правым.

Заветы Пушкина в отечественной литературе декларировались, но практически не исполнялись. Причина ясна — в тоталитарном атеистическом обществе интерпретировать сюжеты Пушкина с христианской точки зрения было просто немыслимо. Утвердился иной метод изображения советской действительности. Приоритеты в развитии и преображении человеческой личности отводились отнюдь не Богу. Человек сам становился творцом своей жизни. Всячески приветствовалась и поощрялась именно воля. Причем, личная воля каждого отдельного индивидуума должна была неукоснительно совпадать с коллективной волей. Социалистически ориентированным коллективам диктовала и прокладывала «путь» сама коммунистическая партия. Сегодня рассуждения на эту тему хрестоматийны. Феномен советской литературы как литературы провозглашенного на 1 съезде советских писателей социалистического реализма состоялся, идейно и эстетически оформлен. Роль Пушкина в советские годы была чисто идеологической. Хотя наиболее прозорливые и талантливые пушкинисты (среди них, несомненно, В. Непомнящий) все настойчивее приводили своих учеников к мысли о нравственной природе пушкинского гения, а, значит, следованию им фундаментальным христианским заповедям). Нет большого смысла говорить о том, что талантливые (более того — выдающиеся) отечественные писатели прорывались к изображению духовной стороны бытия, полемизируя с вульгарно материалистическими воззрениями на общество и человека. (Здесь достаточно назвать имена М. Булгакова, Д. Хармса, Н. Заболоцкого, Б. Пастернака, А. Ахматовой, М. Цветаевой и др.). В период «оттепели» конца 50-х годов советская литература избавилась от идеологических штампов сталинского периода, но оставалась в рамках атеистического мировоззрения. Упор делался на активную жизненную позицию советской молодежи, которая при всей своей противоречивости в итоге оказывается верной принципам революции, заветам Ильича, урокам Великой Отечественной войны — памяти «отцов и дедов». Не об этом ли ранняя драматургия В. Розова, А. Арбузова? Вампилов на фоне столичной магистральной линии приверженности новой коммунистической морали казался провинциальным « двоечником», почти «нехорошим мальчиком». Он, действительно, писал о том, о чем не принято было говорить. Да и думать о причинах неудач в личной человеческой жизни, о крушении жизненных планом, о разлагающем влиянии среды на личность тогда еще не научились. Учил именно Вампилов. И такие, как он: поздний А. Володин («Осенний марафон»), гениальный А. Эфрос (интерпретации в театре на Таганке пьес Чехова), А. Тарковский (философские кинопритчи), Владимир Высоцкий (трагический «нерв» его лирики). Вампилов один из первых (если не самый первый) в русской литературе измерил изображаемую им реальность какими — то иными категориями. Ему недостаточно было видеть в человеке «полезного члена социалистического общества» или «злостного нарушителя общественного порядка». Он не прибегал к суровому делению на «плохих» и «хороших». Ему чужда оказалась шкала оценок, сконструированная по модели «Кодекса строителей коммунизма». Казалось бы,  всем своим нутром художника, он ощущает потребность в иной измерении человеческих поступком. Ему необходимо стало говорить о парадоксах мысли, поведения, смешанности чувств, неадекватности порывов. В мир вампиловских пьес пришли какие-то неправильные (по меркам даже свободной от сталинского догмата) люди: неудачники, эгоисты, подлецы по неволе, ангелы во плоти, чудотворцы. Вампилов увидел мир, в котором реальное, сугубо материалистичное — достаточно убого и предсказуемо, соответствует установленным нормам общественного поведения, слепо и формально соответствует лозунгу, идеалистическому шаблону, а ирреальное (духовное), проникает в мысли и поступки людей как бы исподволь и диктует свои законы. И — о, чудо! В людях, подчас далеких от подлинности, зашоренных штампами и привычками и стереотипами, пробуждается нечто близкое к томлению души — то ли совесть, то ли любовь, то ли желание верить, надеяться. Вампилов посмотрел на жизнь как на возможность творческого преобразования. Творцом, конечно, в известной степени является и сам человек. Но проявить творческую потенцию ему позволяет какое-то Высшее начало. Как и в мире Пушкина, провокатором для раскрытия истинного в людях, является у Вампилова случай. Случай даруется персонажам как встреча, свидание. Дается шанс услышать голос собственной судьбы, распознать ее тайный знак. Сюжетосложение пьес Вампилова при тщательном рассмотрении отвечает мысли о том, что драматург предчувствовал, в соответствии с читательским (профессионально филологическим) опытом и интуитивным прозрением более сложную, чем просто плоскостную модель мироустройства. Центральным событием в его пьесах становится то, что условно можно назвать «чудом». Поясню сказанное.

Первоначально персонажи пьесы объединены друг с другом по чисто формальным признакам: сослуживцы, члены одной семьи, соседи по дому, гостинице, общежитию, однокурсники, случайные знакомые. По мере развития сюжета, ближе к финалу в сознании людей происходят психологические трансформации, которые иначе как «чудесными « и не назовешь. Весьма иррационально, но вместе с тем неизбежно люди объединяются на основе не кровного или социально — коммунального, а именно душевного родства. Заслуживает внимания приём, с помощью которого Вампилову удаётся выяснить либо возможность духовного братства людей, либо невозможность его. Драматург создаёт проверочные конфликтные ситуации внутри центральной коллизии. Они очень будничные и обыкновенные, на первый взгляд, но требуют к себе особого отношения, особой формы поведения: такта, чуткости, внимания. В этих ситуациях есть какой-то особый «нерв», который одни герои улавливают, а другие нет. Этот «нерв» сказывается в особенном эмоциональном настрое какого-либо одного или всех вместе героев, в обнажённости и незащищённости чувств. Это своего рода эмоциональная волна, которую можно поймать и пропустить через свою душу или, не уловив её, что-то испортить в душе другого человека. Практически эти маленькие будничные столкновения окажутся проверкой героя на человечность. Самым выразительным примером такой проверочной ситуации может служить сцена выяснения, где и при каких обстоятельствах «правдолюбец» Кудимов видел Сарафанова («Старший сын»). Не случайно, что именно после этой сцены происходит разрыв между Ниной, дочерью Сарафанова, и Кудимовым, спешит выйти из игры Сильва. В то же время эта проверочная ситуация скрепляет отношения между отцом Сарафановым и всеми его детьми. Аналогичны сцены исповеди «ангела» Хомутова («20 минут с ангелом»), раскаяния Калошина («История с метранпажем»). Заметим, что проверкой на человечность может служить в пьесах Вампилова не какая-нибудь определённая сцена, а повторяющийся на протяжении всей пьесы отдельный факт, требующий к себе такого же бережного, неординарного отношения, например — стремление Валентины сберечь палисадник («Прошлым летом в Чулимске»); или отношение к охоте («Утиная охота»). Таким образом, в результате конфликтных столкновений, подготовленных проверочными ситуациями, происходит «чудо» объединения людей (в форме дружбы, любви, взаимной симпатии) согласно их нравственным принципам и их внутренней — душевной — организации.  Отношения основываются уже не   столько    на логике «здравого смысла» или  мещанского понимания благополучия, сколько на таких, не поддающихся точному определению нюансов чувств, как сострадание, прощение, доброта сопереживание, взаимопонимание.

Не так ли и у Пушкина? Ведь именно чудо произошло тогда, когда на станцию, в семейство Выриных волею судеб заброшен был гусар Минский. Он искренне влюбился в Дуни. Своею волею увез ее от отца в Петербург. Старое гнездо, конечно, разрушилось. Но создалась новая счастливая семья, родились дети. Для молоденькой Дуни произошло именно чудесное стечение обстоятельств. Она стала законной женой и матерью. А старик Вырин не смог пережить отъезд дочери. Не в силах принять он новую реальность, которую уготовило Дуне само проведение. Он не сумел побороть свое эгоистическое начало. Спился и умер. Его жизнь разрушилась, Дунина и Минского сложилась. Продолжился род. Персонажи обогащены нравственным уроком: чувство вины заставляет дочь поклониться праху отца, пролить слезы на его могиле. И это чувство раскаяния нельзя сбрасывать со счетов. Оно тоже — знак высшего промысла. И герои Пушкина внемлют ему. Абсолютное чудо произошло и в «Выстреле», когда проведение, позаботившись в сюжете «Метели» о якобы дважды случайной встрече Маши и Бурмина, спасает уже женатого поручика от злой мстительной воли Сильвио. Сначала пулю от Бурмина отводит слепой жребий, потом ему не суждено стать убийцей Сильвио (пуля попадает в картину), а в самый роковой момент открывается дверь и на пороге комнаты оказывается любящая супруга. Именно любовь Марии Гавриловны (как в свое время и любовь Маши Мироновой к Петруше Гриневу) спасла героя «Выстрела». Трогательная мольба убитой ужасом происходящего женщины, смягчила сердце Сильвио. Он удовлетворился созерцанием смятения на лице своего соперника и оставил дом Бурминых навсегда. Чудесным образом пришли к бракосочетанию по любви Владимир и Настенька. Традиционно сюжет «Барышни-крестьянки» трактуют как торжество активного начала в изобретательном поведении будущей невесты. Нельзя отрицать ее выдумку, остроумие, инициативу. Но без участия высших — чудодейственных — сил здесь не обошлось. Молодые люди были просто созданы друг для друга, их брак уже давно свершился на небесах. Он необходим для примирения двух нелепо враждующих семей. Кстати, примирение между старшими родственниками произошло тоже внешне случайно. Падение с лошади отца Владимира заставило другого отца поспешить ему на братскую помощь. В итоге «Повестей Белкина» восторжествовала Любовь, открывающая горизонты долгой и благополучной семейной жизни.

В художественном мире Пушкина все персонажи так или иначе чувствуют себя причастными к общему бытию, Творцом которой в конечном итоге (как и в начале всех начал) является не столько сам человек, сколько руководимая им божья воля. И они подчиняются ей беспрекословно. Тот же, кто не прочитывает вовремя знаки судьбы, оказывается повержен ею. Пушкин, как потом и Толстой, видит, как плачевна участь нарушителей христианских заповедей. Они остаются ни с чем, их внутренний храм души разрушен. Они погибают насильственной смертью. Их ждет поражение — личные планы, как правил, ведут к краху. Таков Вырин («Станционный смотритель»), Сильвио («Выстрел»), Владимир («Метель»).

Итак, мы рассмотрели сходство (и различие) «театра Вампилова» и «Повестей Белкина» А. С. Пушкина. Общим является то, что предметом изображения становится провинция — географическая (территориальная отдаленность от столиц), духовно — этическая (персонажи подвержены заблуждения, суеверию, стереотип поведения и сознания); центральной и у Пушкина, и у Вампилова является ситуация, построенная на «стечении обстоятельств». Случай, однако, выявляет закономерность в отношениях человека с самим собой и окружающим его миром; в сюжетах происходят из ряда вон выходящие события, спровоцированные ошибочным (с точки зрения нравственности) поведения персонажей; события часто приобретают игровой характер, так как инициированы волей и фантазией персонажей, вступающими в конфликт с реальным течением провинциальной жизни. Герои в силу произошедших с ними событий раскрываются со своей подлинной стороны, так как события ставят героев в драматическое (и даже трагическое) положение на грани жизни и смерти; в сюжете обнаруживается то, что можно назвать волей «Проведения», которая обнаруживает себя в счастливом разрешении внешних конфликтов; и Пушкин, и Вампилов изображают не столько быт, сколько объемное бытие, включающее в себя все сферы: социальные, нравственные, этические, духовные.

Различие заключается в том, что система христианских ценностей для Пушкина как человека своего времени органична. Вампилов живет и пишет в советской атеистической России. Но тот и другой ощущают неслучайность происходящего с человеком. Для Пушкина и Вампилова главными являются определяющие ценности: любовь человека к человеку, личное достоинство, верность идеалам, благодарность судьбе.

Использованная литература:

Н. Тендитник. А. Вампилов. Литературный портрет. Западно-Сибирское книжное изд-во, 1979 г.

С. Сака. Три встречи с Вампиловым. Кодры, 1978, № 12.

В. Жемчужников. Александр Вампилов. Сибирь, 1977, № 4.

 Ю. Смелков. Театр Вампилова. Литературное обозрение, 1975, № 3.

Вл. Сахаров. Театр Вампилова. Наш современник, 1976, № 3, с. 179.

С. Боровиков. Естественность и театральность. Наш современник, 1978, № 3. 

 И. Шайтанов. Четыре варианта одной проблемы. Сибирские огни, 1974, № 7.

К. Рудницкий. По ту сторону вымысла. Заметки о драматургии А Вампилова. Вопросы литературы, 1976, № 10.

М.Туровская. Вампилов и его критика. Альманах. Сибирь, 1976, № 3.

Н. Антипьев. Злой добрый человек. Конфликт в драматургии А. Вампилова. Сибирь, 1976, № 5, с. 90-97.

 А. Демидов. Заметки о драматургии А. Вампилова. театр, 1974, № 3

 А. Вампилов. Избранное, М., Искусство, 1975.