Йозеф ДОГНАЛ. «Записки из подполья» Ф. М. Достоевского — ценностно ориентированный полилог?

«Записки из подполья» сохраняют до сих пор свой характер неоднозначного произведения. В его речевом многоголосии мысли главного персонажа переплетаются с взглядами «господ», к которым герой из подполья обращается, с репликами его коллег, Лизы и, наконец, со словами alter ego героя. При этом центральный персонаж (основной носитель речи) не выступает в качестве до конца сформированной личности, обладающей устоявшейся и упорядоченной совокупностью взглядов.

Исследователи неоднократно отмечали, что «Записки из подполья» являются своего рода диалогом писателя с оппонентами, носителями иных взглядов. Вспомним, напр. работу Барбары Ламбек, которая в произведении увидела полемику Ф.М. Достоевского с Н. Г. Чернышевским [Lambeck 1980]. Однако, на наш взгляд, в «Записках из подполья» композиционной основой речевого взаимодействия является не диалог, а полилог.

«Записки из подполья» — произведение, состоящее из двух резко отличающихся друг от друга частей: первая из них — более «теоретическая» — это своего рода манифест, в котором можно найти наиболее точно выраженные мысли «фиктивного» автора записок[1], а вторая часть — это «примеры», показывающие, как «теоретические» положения, применяются в практике общения. С точки зрения полилога, наиболее интересна именно первая часть «Записок из подполья», так как в ней, по нашему мнению, наиболее ярко проявляются элементы значимые для наших наблюдений.

Сам фиктивный автор «Записок» исподволь внушает читателю, что с ним ведется диалог. Читатель с самого начала вовлекается в прямой контакт с рассказчиком-автором публикуемых записок. К осознанию этого читателя подталкивает повествование от первого лица, напоминающее эмоционально насыщеную исповедь, попытку высказать коммуникационному партнеру-слушателю все, что у автора записок на душе. Эмоциональная окраска повествования является свидетельством того, что предмет этого обмена мыслями для автора-парадоксалиста очень важен, не оставляет его в покое и резко влияет на его жизнь. Он нуждается в том, чтобы подытожить свои мнения (первая часть «Записок»), а потом показать, как все то, что он теоретически обосновал, проявляется «на деле» (вторая часть «Записок»).

Читатель, таким образом, вступает с самого начала произведения в прямой контакт с рассказчиком ещё до выявления того, с кем именно автор записок спорит. Реципиент мнит себя коммуникационным партнером рассказчика. Ведь обращение «господа», которое встречается сразу же в первом разделе произведения, из-за своей неопределенности не отождествляется в данный момент ни с кем другим как с читателями. Лишь со временем часто появляющееся в тексте обращение к «господам», «отходит» от значения «все, к кому текст обращается» т. е. от читателей, к более узкому кругу адресатов, с мнением которых он не может согласиться, к противникам взглядов главного персонажа. И хотя читатель, который не является сторонником позитивизма, со временем угадывает, что адресатом является не он, а «господа»-позитивисты, диалогический характер избранной структуры повествования заставляет его чувствовать себя все-таки затронутым, вовлекаемым в коммуникационную ситуацию.

Вся первая часть произведения, таким образом, из диалога становится полилогом, в котором читатель как будто ушел в сторону, а на его место пришли «противники». При этом. читателю нельзя полностью уйти из изначально диалогического дискурса. Фиктивный диалог заменяется на фиктивный полилог. Читатель остается в нем в качестве третьего лица — свидетеля, наблюдателя, подспудно чувствующего себя то в диалоге с автором, то с «господами» и пытающегося определить свою позицию по отношению к решаемым вопросам. Простая диалогическая структура меняется в более сложную структуру фиктивного полилога. Стоит подчеркнуть именно слово «фиктивного», так как повествование обращено к фиктивным «партнерам».

Фиктивный характер коммуникации, однако, препятствует тому, чтобы этот полилог мог стать полноценным, т.е. «нормальной» коммуникационной ситуацией. Ведь ни в одном случае не появляются конкретные представители ни читателя, ни «господ», чтобы они действительно вступили в прямой диалог с рассказчиком, коллежским асессором, вышедшим в отставку. Яростно отстаивающий свою позицию рассказчик по сути дела разговаривает с образом «господ» внутри своего сознания, то есть, с мнимыми врагами, с их мнимыми взглядами. Этот факт замечает и София Маннс, когда о диалоге в «Записках из подполья» говорит: «Eine Kommunikation zwischen zwei gleichberechtigten Partnern findet nicht statt; die Figuren dienen nur als Vehikel für den Transport der eigenen Inhalte und Befindlichkeiten» [Маннс 2005; 55] (Коммуникационная ситуация фактически выглядит так, что читатель выступает в роли свидетеля внутреннего диалога рассказчика с образом идейного противника внутри себя самого).

               Наше предположение исходит из того, что внешний коммуникационный партнер является только конструктом, который нужен рассказчику для того, чтобы он смог сам выяснить свои взгляды. Внешний противник-партнер, с взглядами отличающимися от воззрений рассказчика, не является основным противником. Сам рассказчик его находит, даже конструирует в себе на основе того, что о нем знает, как он себе представляет идеологию антагонистов, ее аргументацию, противоположные его собственным взглядам. Полемика, таким образом, переносится «извне вовнутрь».

               Известно же, что дискуссия является наиболее востребованным способом поиска того, что мы готовы принять в качестве правды, или лучше — объективного взгляда. И тот факт, что автор записок изъясняет свою собственную позицию, артикулирует свои взгляды, пока окончательно не упорядоченные в стройную систему, оказывается, наверно, основным поводом для того, что по мнению С. Маннс он выступает в качестве ненадежного рассказчика (unreliable narrator). Ведь он действительно отчасти непрочен в своих взглядах — стоит напомнить, например, о том, как он смотрит на максимальный возраст человека: «Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, — отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым  и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!» [Достоевский 1973: 100-101]

Темой противоречий является право индивида на свои собственные взгляды и чувства, исходящие из его же индивидуальных побуждений. Ключом к тому, что именно автор записок ищет, можно считать разделы VII, VII и IX. В них начинаются сомнения в том, в чем собственно заключается то, что рассказчик называет выгодой.[2]

               Фиктивный диалог/полилог достигает в этих моментах наибóльшей силы — читатель все больше становится только свидетелем интенсивной жажды найти в диалогизированном/полилогизированном монологе ясный ответ на то, правы ли те, кто защищают идею необходимости управления разумом человеческой жизни. В VII разделе произведения поставлен основной вопрос: «Нет ли таких (выгод — Й. Д.), которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию?» [Достоевский 1973: 110] И начинается риторическое сражение с «господами», о котором Ламбек утверждает, что оно направлено против Чернышевского. И исследовательница отчасти права. Чернышевский — это только один из многих представителей рационализма, один из тех, кто принял систему, построенную на человеческом, сверхиндивидуальном начале, в качестве основы своего миропонимания. Поэтому, на наш взгляд, обоснованным является собирательное обращение к мысленным врагам — «господа». Возможные противоречия даже в рационально, рассудочно настроенном сознании Достоевский показывает при помощи образа «собирательного»приятеля-рационалиста: «…Ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, — выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего... Предупрежду, что мой приятель — лицо собирательное, и потому только его одного винить как-то трудно» [Достоевский 1973: 111].

               Собирательные враги, собирательный приятель в качестве доказательств, что дело заключается не в индивидуальном поведении, не в индивидуальных взглядах, а в том, что разделяет бóльшее количество людей — кажется, что тут дело затеяно более абстрактно. Автор фиктивных записок идет по пути проявления своего взгляда на мотивацию поведения людей. Человек это или «не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика» [Достоевский 1973: 112], или самостоятельно, хотя иногда иррационально поступающий индивид, который имеет право действовать вразрез со своими рациональными убеждениями, когда он этого захочет. Это основной вопрос, который волнует автора записок: рационально или скорее иррационально это хотение?

               Свой взгляд на эту проблему расссказчик приводит, отрицая математическую формулу: «Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!» [Достоевский 1973: 117]. А заключение, к которому яростно спорящий коллежский асессор приходит, общеизвестно: «Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица» [Достоевский 1973: 119].

               Нам кажется, что фиктивный диалог с «врагами» и читателем-свидетелем переносится на задний план: автор записок ищет прочной опоры сам в себе — ищет себя самого. Основные его вопросы: Кто я по сути дела? Марионетка, действующая по законам природы без всякой собственной воли? Случайно действующее существо, полностью иррациональный одиночка, не владеющий собою? Отчасти рациональное, отчасти иррациональное существо, находящееся где то посреди между рационализмом и иррациональным своим «хотением»? Ответ автора записок однозначен: «Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду. Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и я вам могу тем же ответить. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоить вашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье» [Достоевский 1973: 120].

               Фиктивный диалог с «господами» или фиктивный полилог, меняется в реальный внутренний полилог: «я» автора записок ищет в этом полилоге правду о себе. Перед нами полилог это потому, что он ведется от имени живого человека. С одной стороны, это полемика с внешними факторами («господами»), под влиянием которых индивид формируется и которые создают внешние условия для его жизни. С другой стороны, дискуссия с тем, что скрыто в его индивидуальном «подполье» — то есть, с сугубо индивидуальными предпосылками, которыми одиночка не владеет и вряд ли когда-нибудь овладеет, но которые позволяют ему быть именно индивидом, а не клавишей или винтиком, но и не мышью, не насекомым.

Использованная литература:

Достоевский, Ф. М.: Записки из подполья. В: Достоевский, Ф. М.: Полное собрание сочинений в тридцати томах, т. 5. Повести и рассказы 1862-1866. Ленинград 1973, с. 99-179.

Dostojevskij, F. M.: Zápisky z podzemí. Praha 1989.

Lambeck, B.: Dostoevskijs Auseinandersetzung mit dem Gedankengut Černyševskijs in „Aufzeichnungen aus dem Untergrund“. Tübingen 1980.

Manns, S.: Unreliable narration in der russischen Literatur. F. M. Dostoevskijs Zapiski iz podpolja und V. V. Erofejevs Moskva-Petuški im Vergleich. Frankfurt am Main 2005.