Диана АБАШЕВА. Россия и Запад в художественном мире Н. Языкова.

К 20-м годам ХIХ века вопрос о взаимоотношении России и Европы (Запада)  занимал умы многих современников, имел уже серьезную историю и  в древней русской культуре, и в культуре ХVIII века, а также в современности: Отечественная война 1812 года обострила внимание к проблеме. Запад воспринимался и как отступник от истинной веры, и как источник технических и культурных (цивилизационных) знаний. К этой эпохе русские путешественники сделали уже много интересных наблюдений, а в литературе конца XVIII — начала ХIXвв. вопросы «чужебесия» русского дворянства (Иванушек, непомнящих родства, захватывающих только внешние признаки европеизации) не сходили со страниц русских журналов. Одни деятели русской культуры (Ломоносов, Державин, Фонвизин) стремились сохранить духовное наследие отечественной культуры, другие в большей степени ориентировались на опыт Западной Европы, многоплановое освоение которого происходило на протяжении всего XVIII века (С. Полоцкий, Ф. Прокопович).  

Н. Языков, внимательный наблюдатель, человек с ярко выраженной индивидуальностью, искренний в своем творчестве, не мог не обратиться к проблеме взаимоотношения Европы и России, россиянина и европейца, когда эти вопросы занимали умы многих его современников, а он сам волею судеб оказался на рубеже Запада и России в Дерптском университете. Интересы Языкова были многоплановы, вопрос о взаимоотношении Европы и России не находился в центре его мировоззренческих поисков, но все же занимал заметное место. Внимание к проблеме формировалось постепенно в течение жизни, а благодаря судьбе он увидел Западный мир своими глазами.  

В 40-х годах он вынужден будет прожить пять лет на курортах Германии, Италии. Хотя поэт со студенческих лет мечтал поехать в «чужеземию», эта поездка из-за  болезни не принесла ему радости.

Таким образом, интерес к Европе у Языкова будет уже иным по сравнению с предшественниками, он объединит в себе и свободный интерес к Западной культуре, стремление постичь ее особенности через изучение языков и литературы, и вынужденное пребывание на европейских курортах из-за недуга.

В его наследии нет фундаментальных рассуждений по проблеме, но в переписке с родными и друзьями, в поэтическом творчестве запечатлены внимательным наблюдателем картины жизни Западной Европы, отражены чувства ими высказанные. Причем он всегда оставался поэтом, натурой увлекающейся и иррациональной[1].

 Литературоведы по-разному оценивали взаимоотношение Н.М. Языкова с Европой, возвращаясь к этому вопросу неоднократно на протяжении почти двухсотлетнего изучения творческой индивидуальности поэта.

Н.В. Гоголь, восхищаясь произведениями Н.М. Языкова, дал им «критические» оценки, особенно стихам последнего периода творчества. В стихах, написанных в последерптский период, Н.В.Гоголь не находит развития поэтического таланта Н.М. Языкова: «Загулялся чересчур на радости от своего будущего, как многие у нас на Руси, и осталось дело только в одном могучем порыве» (с.CIX ); «тяжелая болезнь ... отразилась на его духе», поэтому за стихами, написанными в последнем заграничном путешествии Н. Языкова, Гоголь, а вслед за ним многие последующие критики, не видят никаких поэтических достоинств; Гоголь называет их «безучастными записями разъездов, перечнем однообразно-страдальческого дня. Все это было мертво русскому духу»[2] (с. CX).

 Подобная оценка этого периода творчества Н. Языкова десятилетиями позже вызвала возражения со стороны литературоведа В.Я. Смирнова, который в своем критико-биографическом исследовании «Жизнь и поэзия Н.М. Языкова»[3]  заметил: «... Гоголь  впадает в противоречие   с самим собой, так как, говоря ранее о высоких достоинствах его (Языкова — Д.А.) юношеской поэзии, он, между прочим, приводит в пример выдержки  из стихотворения «Морское купание», написанного Языковым в 1840 году, во время его заграничного путешествия, а это само по себе указывает  на то, что между стихотворениями Языкова, написанными после дерптского периода, найдется очень много таких, которые по своим поэтическим достоинствам ... отнюдь не уступают его лучшим стихотворениям дерптского периода».

  К концу XIX в. в Языкове видели и противника, и сторонника европейской культуры и цивилизации; звучала более возвышенная оценка В. Смирнова:   «Языков, при глубоком уважении к началам русской национальности, высоко ставит европейскую цивилизацию» (с.99).

В работах 60-х годов XX века вновь отмечается  неприязнь поэта к Западу, в частности, М.К. Азадовский считал, что Н. Языкова сближало с П. Киреевским «отношение» к западу и западной культуре, особенно же враждебное отношение к немцам и немецкой культуре.

Время, когда были написаны стихи, отразившие  впечатления европейской жизни Н. Языкова (последний период творчества поэта), в начале 80-х годов XX в. Ст. Рассадин называет «поэтическим падением» и указывает «на отсутствие всякой оригинальности вообще»[4] (с.175), на «творческий упадок» «до наглядности очевидный» (с.173). (Эти же идеи развиваются в кн.: Спутники: Очерки. — М.: Сов. писатель, 1983. — С.59 — 129).

Столь резкие оценки взаимоотношения Языкова с западной культурой  вновь вынуждают обратиться к поэзии этого периода не только для выявления оценок западного мира лирическим героем Н. Языкова, но и выяснения отношения самого поэта к проблеме. Нельзя не согласиться с Е.Н. Лебедевым и Н.Д. Будилиной в том, что «… русский взгляд на Запад (содержание и формы его жизни, верования и мировоззрения) всегда был одновременно и взглядом на Россию (ее жизненный уклад, верование и мировоззрение)»[5].

Для Н. Языкова это сопоставление России и Запада характерно с самого раннего периода творчества. Именно сопоставления, а не противопоставления, ибо для него не существовало противопоставления — Европа и Россия и вопроса: «Европа или Азия ?» С одной стороны он сразу понял уже в Дерпте: «Здесь совсем другой мир, другие люди …»[6], но и в переписке, и в творческой деятельности все же признавал Европу «лучшей частью мира», а Россию частью Европы. Он писал В.Д. Комовскому из Москвы 11 ноября 1831 г.: «Благодарю Вас за журналы и прочие труды ваши в пользу «Европейца», следственно Европы — лучшей части мира: следственно России — нашего любезного Отечества»[7].

Место и роль России в Европе и мире поэт будет пытаться постигнуть на протяжении всей своей жизни. Всю глубину и противоречивость проблемы в русском самосознании отразили в своей переписке Н. Языков и его корреспонденты: для достижения образованности необходимо освоение европейского опыта, для развития страны и русского самосознания — необходимо развитие своего родного, национального.

Наглядно демонстрирует взгляды Н. Языкова на европейскую культуру его отношение к литературе, которая была для него главным в жизни («Мой Бог — литература»). Сопоставления в этой области ему даются легче всего. Среди любимых авторов Вальтер Скотт, который Н. Языкову «очень нравится; в его романах есть что-то новое, необыкновенное и много занимательного; он мне служит лакомством; но я прошу прислать прочие томы не прежде, как я сам того потребую: не хочу есть конфетки прежде обеда; итак дай мне достаточно  перекусить немецким языком — тогда и проч.», — пишет он брату А.М. Языкову (Я.А., с.18, от нояб. 1822 г.). Он читает все «томы» Вальтера Скотта, ценит его занимательность и даже боится, что это чтение будет отвлекать его от занятий науками и языками. Но чтение многих романов подряд несколько меняет его мнение о писателе. Как и большинство современников Н. Языков с братьями и сестрами, увлекаясь чтением романов В. Скотта,  все же находит в них и недостатки. «…Я теперь только начал читать романы В. Скотта — пишет 11 фев. 1823 года Николай Александру — … мне кажется, что они скоро могут наскучить всегда   однообразным способом автора изображать характеры и приготовлять издалека неожиданные происшествия …» (Я.А., с.49-50). Николай хочет показать себя и строгим критиком. В этом же письме просит прислать Ламартина («он кажется есть в моем шкафе») (Я.А., с550). По настоящему увлекает его другое произведение: «Торжественно и радостно объявляю тебе — что бы ты думал? Верно, какое-нибудь новое произведение неугомонной музы твоего поэта — молокососа? Нет-! …ето стоит дороже, ето важнее, приятнее и восхитительнее для меня всех моих настоящих и прошедших произведений, всех возможных вступлений в университет, всех степеней ученых … ето, ето — я читаю Дон Карлоса, Дон Карлоса!» (Я.А., с.50) Перед нами восторженный юноша и в то же время серьезный критик. В другом письме Николай продолжает тему: «Знаешь ли, какое действие надо мной произвел даже один еще «Дон Карлос» Шиллера? Я решился быть трагическим поэтом; напишу одно явление и пришлю тебе на пробу; ты скажешь мне или ну, или стой — первое толкнет меня вперед, а последнее совершенно своротит мою пиитическую телегу с шоссе трагедии. Мне кажется из всех слав слава поэта — трагика яснее, блистательнее и обширнее и даже едва ли сидит на высоте не выше всех прочих, включая епопеи.» (Я.А., с.53).

Современную русскую литературу Н. Языков считает довольно бедной и радуется каждому новому значительному событию, происходящему в литературной жизни: «Вчера читал перевод Жуковского «Орлеанской Девы»; ето важный и редкий подарок нашей бедной литературе: стихи Жуковского и смыслом и звучностью возможно близки к Шиллеровым и служат новым, хотя уже не нужным доказательством, что первый мог бы и сам произвести что-нибудь оригинальное и классическое на том поле, куда он так хорошо пересаживает красоты чужия» (от 6 апр.1824г.  Я.А., с. 124).

 Н. Языков очень ценит переводы Жуковского, но уже здесь у него появляется ревностное (стремление на фоне того богатства Европейских литератур, которое он изучает в университете от античности до современных романтиков), поднять и русскую литературу: отсюда пожелание Жуковскому создать что-нибудь оригинальное и классическое. Впервые Н. Языков ощутил вместе с восхищением западноевропейской культурой и некоторую обиду на то, что «красоты чужие» остаются все же «чужими»!

Н. Языков осознал для себя необходимость развития национальной литературы. Он советует братьям купить для Параши это издание произведений Жуковского: «…Оно гораздо больше содержит, гораздо лучше напечатано, чем прежния. При том же для одной  «Орлеанской Девы» можно иметь и прочия части тому, кто не может из подлинников почувствовать всю красоту поэзии Шиллеровой-сильной и возвышенной» (там же).

Подлиннику Николай всегда отдает предпочтение по сравнению с переводом и сам изучает много языков с тем, чтобы читать классическую западноевропейскую литературу в подлинниках. Но и к переводам Жуковского у него есть свои замечания: «Мне Жуковский досадил в етом переводе только тем, что употребляет некоторые иностранные слова — и при том все такия, которым в нашем языке есть совершенно равносильныя: например, армия, партия, нация, марш; хотя оне нисколько не мешают верности перевода, но что в них, когда есть свои и благозвучнейшия: воинство, сторона, народ, ход?» (Я.А., с.124)

Примечательно это высказывание тем, что в известном споре Н. Языков склоняется к точке зрения традиционалистов (очевидно, прислушиваясь к анализу этого перевода Дерптских профессоров), но тут же отступает, замечая, что новые слова верности перевода не мешают. Важно и то, что Н. Языков слово «нация» воспринимает как синоним слову  «народ». Таким образом для него ратование за национальную литературу есть стремление к литературе народной. Особую ценность издания произведений Жуковского он видит в том, что в него включен и «перевод целой второй песни Енеиды (етаго я еще не читал). Дай бог, чтобы он ее всю перевел! Это труд достойный его дарований — и даже бессмертия в какой бы то ни было словесности: ибо Жуковский верно переведет хорошо». (Я.А. с.124)

Одними из первых в русской культуре Языковы поставили вопросы взаимоотношения русской и западноевропейской литератур на уровне перевода и национальных традиций. Шиллер и Жуковский были «властителями дум» двадцатилетнего поэта. Но проблема национального своеобразия, народности и оригинальности русской литературы связывается молодым Н. Языковым с национальными традициями, уже заложенными в творчестве И.А. Крылова и Г.Р.Державина. Показательно внимание Языкова к писателям-предшественникам и современникам, помогавшим его исканиям в области художественного метода, и отношение к народной поэзии.

С удовольствием же он читает в этот период Лессинга: «Я читаю теперь Емилию Галлоти Лессинга и критику на нее Енгеля; та и другая мне чрезвычайно нравятся: читал ли ты ее Александр?» (Я.А., с. 130)

Он хотел бы читать Байрона на английском языке, но вынужден читать в  переводе, из-за незнания английского языка: «Я купил себе Байрона на немецком: говорят, хорошо переведен и стихами…» (Я.А., с. 204)

Особенно в этот период ему нравится Кальдерон: «Кальдерон мне чрезвычайно нравится — и чем больше читаю, тем больше уверяюсь, что Кюх{ельбекер} его не читал, сказывая, что у Ших{матова} много с ним сходства. У Кальдерона какое-то особое воображение, огромное и всеобъемлющее. Он краток и просторечен в одно время; каждая мысль выражается чрезвычайно кратко, а мыслей у него море. Он на меня сильно действует, как само собою разумеется…» И мечтает: «Когда-нибудь будем читать его вместе. Признаюсь, читаю его с большим удовольствием, нежели Шекспира: хотя у Каль{дерона} нет такого искусства в изображении характеров, зато он богаче образами вовсе оригинальными, а той приверженности к религии праотцов, о которой говорит Кюх{ельбекер}, я не вижу в нем ни капли»(Я.А., с. 205-206, от 12 сент. 1825 г.).

В 1825 году братья увлекаются Тиком. Николай считает, что «ето прекрасные вещи; рекомендую тебе их, а особенно современную сатирическую Die Reisen den». В другом письме (Я.А., с. 206) восторженно характеризует его. Читает и «Бурсака», соч. Нарежного, но замечает: «Жаль, что он не имеет вкуса». Домой же отправляет для Елизаветы Петровны Шиллеровы стихотворения, а для Параши — «Театр Шенье» (Я.А., c.150), Александру же советует прочесть «Гетева Фауста»: «Прочти, если еще не читал: он возмутительно прекрасен и, верно, тебе понравится в высочайшей степени» (18 февр. 1825 года) (Я.А., с.153).

Французской же литературой Н. Языков не увлекся. В Симбирске сестра с Елизаветой Петровной зачитываются французскими романами, на что Николай отвечает: «Здесь редко вижу французскую книгу, редко слышу французские слова и мало забочусь о том, что пишут ети пигмеи ученого мира» (Я.А., с.154). Такое пренебрежительное отношение к французской литературе будет сохраняться довольно долго и его можно объяснить тем неуважением ко всему французскому, которое пробудилось в русском обществе в результате войны 1812 года.

Особые чувства вызывают у Николая попытки А. Грибоедова перевести «Фауста»: «Очень радуюсь, что Грибоедов переводит «Фауста», желаю и надеюсь успеха, но могу сказать утвердительно, что он переводит его не для печати: я даже не знаю, какую сцену может пропустить цензура. Кланяйся и отдай мое почтение Грибоедову и Одоевскому: ведь ты их часто видишь у Роспини. Комедии первого о сю пору только ожидаю» (24 февр. 1825 года, Я.А., с.156). Брат Александр в Петербурге, как видим, тоже вращается в литературной среде.

Отъезд Жуковского («на американском корабле до Копенгагена; оттуда уже горою…куда-то на теплые воды в Германию») и Карамзина навевают на Н.Языкова грусть: «…две важные головы нашей литературы и больны, и удаляются за поля и горы. Дай бог им поправления и восстановления: что — ни говори, а все-таки без них у нас в литературном поприще хоть шаром покати, так не встретишь ни кого, даже равного им заслугам» (от 12 мая 1826 г., А.Я., с.250).

На фоне изучения западноевропейской литературы, русская литература ему кажется довольно бедной. К тому же он всегда очень строго оценивает современников, но и радуется появлению, по его мнению, ценной русской книги или исследования. Так, собираясь посылать братьям «Историю Греции» Арсеньева считает, что «она очень хороша вообще; я же не читал на немецком ни одной столь подробной, а у нас она редкость и подвиг знаменитый!» (А.Я., с.226).

Постепенно у него пробуждается желание на уничижительном фоне всего русского выявить достоинства русской литературы и культуры. Свои стихи он так же считает «безделками», переписывая их в книгу и обещая посылать ее брату отмечает: «Не суди строго стихов, в ней находящихся: это мечты, элегии, безделки — и только, и только одна откровенность моя может быть, даже вредная мнению обо мне, побудила меня доставить тебе все, что делала моя Муза в продолжении прошлых двух месяцев (3 ноября, 1826 г., Я.А., с.268) и, боясь как бы братья не подумали, что стихи мешают  подготовке к экзаменам замечает:  «и стихи не мешали: они были отдохновением, иначе я написал бы и больше, и торжественнеисал бы и больше, и торжественное» (там же). Головные же боли, мучившие Н. Языкова, действительно мешают подготовке к экзаменам. Но поэзию он не может оставить: «…да не пройдет это время даром для главного Божества моего, для Музы — я обращусь преимущественно к ея величеству с новою просьбою о награждении меня орденом ея почетного легиона…» (Я.А., с.269). В этом году действительно написаны были многие замечательные стихи Языкова, навеянные поездкой в Тригорское и встречей с Пушкиным. Сам поэт «текущее полугодие считает необыкновенно плодоносным по части Музы»… (Я.А., с.277).

Следить за развитием отечественной литературы, по мнению братьев, обязанность образованного человека: «Что же Дельвиговы русские Песни? «Иллиада» Гнедича и прочие торжества литературы, обещанные к Новому году?» — вопрошает Николай братьев в начале 1827 года. Очень не понравилось ему сочинение Вяземского «Путешествие» в стихах, он считает его «разительным примером галиматьи». Н. Языков мечтает все больше и больше об отъезде из Дерпта в родные места, в деревню дабы «… предаться господу Богу моему — литературе». (Я.А., с.294). А пока интересуется: «…как подействовала на тебя «Андромаха» Катенина? И что делала так называемая публика, когда кончилось представление? Что же Дельвиг со своими цветами… кланяйся ему: он кажется хотел выдать особою книжкою и свои русские песни?…» (Я.А., с.301). Сожалеет, что ему самому «не до Парнаса», так судьба хочет, «но и доволен, что и в роде посланий я, кажется, довольно набил руку и могу писать их без всякого напряжения умственной силы, об чем угодно и кому угодно. Так то: die uebung stahlt die kraft.» (Я.А., с. 301). То, что у него получается хорошо, уже не так привлекает внимание, как то, к чему еще следует стремиться.

Продолжая следить за новостями русской и западноевропейской литературы, Н. Языков особо выделяет  Гнедича: «Честь и слава Гнедичу; день выхода в свет его «Иллиады» можно праздновать… Не слыхал ли, когда придет этот день? И не продолжает ли Гнедич переводить далее Гомера? Ведь, кажется, были слухи, что Крылов переводит «Одиссею». Справься: ето важно и достолюбопытно!» — просит он брата. (от 28 ноября 1826 г., Я.А., с.281). Думает купить переводы Шекспира, сделанные Тиком и Шлегелем «совокупно», «Абидосская невеста» вызывает критику: «Правда, что в ней очень и очень много стихов вялых, выражений прозаических; особенно то и другое имеет место там, где требуется лиризма». (Я.А., с.283)

В Симбирск передает книги Гомера, Вергилия, Историю Арсеньева, Катеньке посылает своего Гензиуса: «Лучшего сделать теперь не могу. Хорошо по сей части собрано сказок из всех мифологий  Гримма, да надобно выписывать — ето продолжится с год». (Я.А.,с.310, 20 фев.1827 г.)

Покупает для нашего обихода Qeschichte der Hojnarren Флегеля — «вещь важная и необходимая для нашего брата мыслителя» (Я.А.,с.310).

В каждой шутке есть доля правды, и Языков действительно чувствует себя мыслителем, а не недоучкой, как его часто стремились представить из-за того, что он не стал сдавать экзамены.

В размышлениях Н. Языкова большое место занимает, как видим, оценка западно-европейской культуры и образованности в сопоставлении с русской. Это проявляется и в переписке с родными друзьями, и в художественном творчестве. При всем интересе к западной культуре для себя он уже в 20-х гг. избрал путь  радения за развитие русской культуры:

Я давно простился с вами,

Незабвенные края!

Под чужими небесами

Отцветет весна моя;

Но ни в громком шуме света,

Ни под бурей роковой

Не слетит со струн поэта

Голос родине чужой («Чужбина», начало 1823)[8]

Это тем более важно, что в современной ему русской литературе он не видит равных Шиллеру и Гете: «Мы, русские, меряем слишком маленьким аршином умственные творения и думаем, что наша мера такая же, как у просвещенных народов. Как мало наше великое в современной литературе, ничтожно — значительное и низко возвышенное, если взглянуть на него зная Гете и Шиллера; мы пигмеи перед сими исполинами, а все-таки думаем, что мы ровня им, или потому что их не знаем, или потому что не знаем себя и в чем состоит истинная поэзия». Так высоко ценит Н. Языков западноевропейскую образованность и литературу в студенческие годы, это уважительное отношение к западной культуре, литературе сохранилось у Языковых на протяжении всей жизни, что заметили и современники.

Взгляды на Европу и европейцев не оставались неизменными, к 30-40-ым годам XIX в. появились новые интонации в восприятии западного мира.

Для понимания взглядов Н. Языкова 40-х годов показательна размолвка, произошедшая у М. Погодина с П. Киреевским, который 23 марта 1845 г. привез Погодину статью о Древней русской истории для публикации в «Москвитянине». Это был ответ на статью самого Погодина. Статья П. Киреевского была напечатана в третьей книжке «Москвитянина» за 1845 г., вышедшей под редакцией И.В. Киреевского.  Погодин в Дневнике записывает: «...нахожу ругательства и доносы на себя... Хомяков, Ив. Киреевский и проч.  прославили ее(etc) новые взгляды. Я разорву ее в куски...» На другой день 24 марта: «Думаю всё с волнением о ст. Киреевского. Решил уничтожить свою (ст. «За Русскую  старину»), а жаль её — она превосходная»[9].

Эта статья Киреевского важна для понимания и взглядов Н. Языкова. П.Киреевский пишет, что у Погодина «изображение народного характера самое мрачное и  несправедливое». В отличие от Погодина Киреевский считает, что русский народ не подчинился  чуждым господам. Также он не согласен и с тем, что отличительная черта характера русского народа «безусловная покорность и равнодушие и который даже отрекается от своей веры по одному приказанию чуждых господ».  

П. Киреевский приходит к выводу, что такой народ не мог бы  внушить большой симпатии. «Это был бы народ, лишённый всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом...из его среды не могло бы никогда выйти ничего великого».

Как и Языков П. Киреевский видит в русском народе силу молодчества, описывая её иначе: «Энергия и благородство не могут быть народу привиты никакими чуждыми господами. — Вся наша история этому противоречит, и Вам лучше известно, какова была встреча всех чуждых господ, которые пытались покорить и держать в повиновении наших предков: как во время Татарских нашествий ни один Русский городок не был взят без самого отчаянного отпора; какая сильная, непрерывная борьба продолжалась во всё время татарского могущества; и наконец, какова была та покорность и то равнодушие, с которым мы встретили чуждых господ в 1612 и 1812 годах». П. Киреевский считает, что и веру народа «тоже нельзя разрушить».

Это те взгляды, которые П. Киреевский неоднократно обсуждал в переписке с Языковым. Несомненно, Языковым эти взгляды были ближе, чем взгляды Погодина.

П. Киреевский вопрошает: «каким же образом народ этот так внезапно переменился? Ясно, по крайней мере то, что это мнимое равнодушие  к общественным делам и к своему собственному человеческому достоинству, которое вы ему приписываете в  1Х и Х веке, не могли происходить от сурового климата, потому что климат с тех пор не переменился во всё продолжение  нашей истории и остался тот же до сих пор...»[10].

Еще в 1844 г. Н. Языков написал поэму «Отрок Вячко». Идейное содержание поэмы, характеристика героев в поэме предвосхищают написанное П. Киреевским. Н. Языков раскрывает в художественных образах именно все те мысли, которые обобщил П. Киреевский.

М. Погодин ответил П. Киреевскому, он писал: «Отнимая у нас терпение и смирение, две высочайшие христианские добродетели, коими, украшается наша История, Вы служите Западу... Язычники могут не понимать сих добродетелей, и даже называть их пороками..., но как же нам православным  отказываться от них и искать других, какими по справедливости гордится Запад. Всех добродетелей иметь нельзя: одни принадлежат Востоку, другие — Западу»[11].

Такое разделение «добродетелей» для П. Киреевского и Н. Языкова было неприемлемо. Долгие годы, собирая и изучая фольклор, они видели самые разные черты в русском характере и не хотели ограничить его только теми добродетелями, на которые указывал М. Погодин. Этот спор М. Погодина с П.Киреевским наглядно показывает насколько личностно они относились к проблеме национального характера русского народа.

Н. Языков в эти годы пишет ряд произведений, где в художественных образах выявляет эти разные взгляды своих друзей (Стихи на объявление памятника историографу Н. М. Карамзину, С. П. Шевыреву, П. В. Киреевскому).

Но все же и многие мысли Погодина  были близки и понятны Языкову. Например, Погодин писал о необходимости «...разрабатывать свой язык, углубляться в свою историю, изучать характер, проникать дух своего народа, во всех сокровенных тайниках его сердца, на всех горних высотах его души, одним словом, познавать самих себя!»[12] Именно за это ратовали всегда и братья Языковы.

Также они разделяли мнение Погодина и на представление о Западе: « на нас разносят клевету, будто мы не уважаем Запада. Нет, мы не уступим нашим противникам в этом чувстве уважения; мы изучаем Запад, по крайней мере, не менее их; мы дорого ценим услуги, оказанные им человечеству. «...» Мы сочувствуем всему прекрасному, высокому, чистому, где бы оно ни проявилось — на Западе и Востоке, Севере и Юге...» Но все же он, как и Языковы, считал «...не все чужое прекрасно...мы должны иметь собственный взгляд на вещи...Старина драгоценна  нам как родимая почва...»[13].

Языковы не отличались непримиримостью к другим взглядам, точкам зрения. Н. Языков в пылу эмоционального подъема мог высказать и какое-нибудь резкое или даже грубое замечание по поводу внешних и внутренних иностранцев. Но по своим глубинным понятиям братья Языковы были людьми, уважающими любую образованность и желающими процветания своему Отечеству.

Таким образом, проблема Россия-Европа обсуждалась в кругу Языковых на самом серьезном уровне, на страницах журналов и в литературных салонах. М. Погодин записал в своем дневнике впечатление об одном таком вечере: «Вечер у Языкова. Свербеев, Пётр Киреевский толковали о бессудности и отсутствии всякой управы, в чем виновато правительство, в чем виноват народ. Иван Гагарин перешел, говорят, в католичество, объясняют тем, что людям с сильными страстями делать нечего. Замечательно слово графа А.П. Толстого: живя в Париже, собираешься сказать  то и другое, сделать так же, подъедешь к границе жар простывает, проедешь дальше, чувствуешь совсем уже не то, а ввалишься в Петербург, вступишь во Дворец, так и почувствуешь такое подлое трясение поджилками, что из рук вон. Забавно выражение plutocratie в русском переводе: плутократия»[14].

Это замечание современника красноречиво характеризует атмосферу вечеров Языкова, где обсуждались и вопросы политические, и проблемы судьбы России и её взаимоотношения с Западом.

Ещё одно свидетельство об атмосфере Московских салонов этой поры в письме Хомякова А.В. Веневитинову: «Наше Московское житьё-бытьё идет по старому, в сладкой и нерушимой праздности, в отвлеченностях, в беседах довольно живых, вертящихся около одних каких-то предметов, которые идут на месяцы и годы. Ежедневно повторение одних и тех же бесед очень похоже на оперу в Италии. Она идет, но целый год, а слушателям не скучно. Это не похоже на Питер. Мы называем такие беседы движением мысли, но Языков уверяет, что это не движение, а просто моцион»[15] (январь 1844г.).

Заботясь об открытии памятника Н.М.Карамзину, братья Языковы проявили себя старателями за русскую культуру. Когда М. Погодину, приготовившему речь о Н.М. Карамзине, было отказано в командировании в Симбирск, А.М.Языков, узнавший об этом, написал брату: «Как же решается Михаил Погодин после скаредного отказа Уварова? Министр сей, видно, мало уважает Карамзина, который сделал более его и всех его Академий и Обсерваторий и заслужил себе славу не такими пустяками, как Венеция и подобные ей фитюльки Сергея Семеновича, помешались на Европе, а в России делают все кое-как…»[16]                    А.М.Языков был также сторонником развития русской культуры на национальных началах, и возмущают его русские чиновники, которые «в России делают все кое-как», при этом восхищаясь цивилизованной Европой.

Всю зиму  37/38 года Н.Языков проболел, об этом он сообщает Вульфу 17 октября 1838 г. из Ганау. Он пишет, что осенью 37 года собирался в Москву, но простудился и до мая 1838 года пролежал и «был перевезен» (выделено Языковым) в Москву, где «медики предписали мне путешествие в Мариенбад»[17].

Два месяца Языковы готовили Николая Михайловича к поездке, в августе он был в Мариенбаде: почти два месяца пил бурунн, купался в водах и грязях и отправился в Ганау к знаменитому Коппу (Иоганн Генрих Копп (1777-1858) — доктор и автор трудов по медицине), «где и есьмь»[18] — сообщает он Вульфу.

До осени 1839 года Н. Языков планировал лечиться у Коппа: «... в Ганау продержит меня до лета, а летом пошлет купаться в Гастейн». Сопровождали его за границей брат П.М. Языков и П.В. Киреевский.

Н.Языков сетует: «Вот как скоро судьба бросает меня ныне через горы и долы, из страны в страну! Меня, который так любил и привык пребывать на одном месте и сидеть сиднем! И как быстро переменился я, можно сказать, с головы до ног»[19] Н.Языков в это время «не мог пройти по комнате без провожатого, прочесть страницы, написать пяти строк, не почувствовав одышки!»

Стилистика письма раскрывает его фольклорное мышление: он как Илья Муромец сидит сиднем. Под влиянием недугов изменяется у Языкова и представление о внутренних ценностях. Рассуждая о предписаниях врачей, о месте своего пребывания, пишет: «...не велика беда, что я не перейду гору Сен-Бернард или Сен-Готард: что мне теперь до славы? Что я за Наполеон, что я за Суворов? Здоровье краше всех румян! И что папы не увижу-тоже не беда. Мне теперь ничего так не хочется, — мне никогда ничего так не хотелось, — как поскорее восвояси...»[20].

Восхищение героизмом, славой, римским папой и т.д. — все кажется на фоне утраты здоровья ничтожным и ненужным Н. Языкову. Эти мысли посещают его уже в начале его заграничной жизни: впереди долгие годы лечения и  болезней. Мечтает вновь начать писать стихи: «...я так намерз с моим бездействием духовным что, вероятно, разражусь сильно и множественно — ежели …разумеется, мое здоровье этому не воспротивится».

Русская литература была в центре внимания и заграничной жизни Язы-ковых. Н. Языков пишет сестре П.М.Бестужевой 1 июля 1839 г. из Ганау: «У нас теперь довольно русских книг, даже по два экземпляра новейших — «Сто русских литераторов»; портреты хорошо гравированы, но, говорят, мало похожих — всех похожее, по словам Гоголя, Зотов — а что он писал никто не знает...!»[21] Вышучивание, юмор были присущи атмосфере взаимоотношений Языковых: самым похожим оказался литератор, которого никто не знает. Они старались не терять присутствия духа и в неудачах.

Много знакомых Н.М. Языков за границей «не заводит», объясняя родным: «…Но ведь мне и не нужно больших развлечений и беседований: мне всего бы лучше иметь возможность видеть Рим, а остальное время привольно  сидеть дома»[22].

Действительно, несмотря на окружающие Н.Языкова достопримечательности Рима, он больше времени, из-за болезни, проводил дома. Сохранилось описание Н.М.Языковым обычного распорядка дня в Риме: «Я сижу в Риме чрезвычайно уединенно; с Гоголем, который сильно занят и сильно работает, видаюсь во время обеда в 4 часа пополудни. После обеда вместе дремлем, вечером обыкновенно приходят к нам трое русских (в числе их известный живописец Иванов — это все мое знакомство в Риме); часа с два болтаем, а в 9 часов расходится компания, всякий к своему шлафену [от нем. Schlafen — спать]. Эта история повторяется у меня каждый день: в хорошую погоду езжу кататься и ходить за город! Осматривать же галереи и еще не  начинал...»[23]. Кроме А.И.Иванова, к Н.М. Языкову приходили «на посиделки» Ф.И. Иордан, известный русский гравер и Ф.В. Чижов, в письмах которых также есть воспоминания об этих вечерах.

К концу июня 1843г. Н.М. Языков мечтает быть в «белокаменной: пятилетний срок! Да и  пора уже вообще мне восвояси... довольно потомился и истомился душою, тоскуя по своей земле, своём языке и своим»[24].

Образы Западной Европы не могли не отразиться в лирике Н.Языкова.

Языков подходит к теме Россия-Запад, как «русский постоянно созерцавший в своих думах будущия судьбы России»[25].

Западная Европа своеобразно отразилась в художественных сочинениях  поэта, созданных во время его пребывания в Германии, Италии. К таким произведениям относятся стихотворения «Элегия» («Здесь горы с двух сторон стоят, как две стены…»), «Ницца приморская», «Морская тоня», «Корабль», Элегия («Толпа ли девочек крикливая, живая»), «Крейцнахские соловарни», «Гастуна», «Иоганнисберг» и др).

В этих стихах взаимоотношения России и Европы в центре внимания Н.Языкова. Поэт ведет поэтический диалог о восприятии Запада русским путешественником. Эти произведения возможно рассматривать под углом проблемы «Запад в художественном мире Н. Языкова».

Авторы отрицательных отзывов о заграничных стихах Языкова не затрагивают глубинные пласты проблемы, не выявляют особенности мировидения поэта. Восток-Запад в культурологическом и символическом аспектах отразился Н. Языковым в лирике этого периода.

Система взглядов поэта определяет  особенности восприятия Запада и способы его художественного отображения в лирике.

Лирический герой Н. Языкова в стихах, навеянных пребыванием на Западе, прежде всего русский путешественник, и его стихи — это путевые заметки (особенности жанра проникли в лирические зарисовки); вместе с этим эти путевые заметки в стихах, где лирическое начало диалектически соединяется с эпическим. «Путешественник» Языкова «печальный», автор относится к нему с достаточной долей иронии («Не великий Одиссей!»), но главное его достоинство то, что он и поэт, и человек со всеми слабостями:

Я много претерпел и победил невзгод,

И страхов и досад, когда от Комских вод

До Средиземных вод мы странствовали, строгой

Судьбой гонимые.

(Переезд через Приморские Альпы, 1839, с.362)

Это уже не просто путешественник, но и странник «судьбой гонимый», «продрогший», «северный». Мотивы странничества и изгнанничества вносят в повествование пафос зависимости от высших сил  («судьбой гонимые») и преодоления бедствий. Сложная гамма чувств зависимости и преодоления пронизывает стихи Н. Языкова о Европе, но эти чувства отражают внутреннее состояние лирического героя:

Где же я ныне? Как жестоко,

Как внезапно, одиноко,

От моих счастливых дней

Унесен я в страны дальни,

Путешественник печальный,

Не великий Одиссей! («Девятое мая», май 1839, Висбаден, с.350).

Западный мир воспринимается глазами печального путешественника — поэта (в этом смысле Н.В. Гоголь прав). Эмоционально состояние печали не обусловлено встречей с Западом, а, напротив, накладывается на картины и образы западного мира: воспринимает окружающее больной человек, приехавший на лечение к известным медикам в теплые края. Однако, настроение печали не мешает лирическому герою восхищаться пейзажами Германии: Рейном «старцем славным», холмами, черными скалами, виноградниками, где «цветет» «племя смирное» «воевателей былых»:

И поэт из стран далеких,

С вод глубоких и широких,

С вод великих, с волжских вод,

Я тебе, многовенчанный

Старец Рейн, венок нежданный

Из стихов моих совью! (с.350)

Чувства любви, восхищения картинами Запада не затмевают лирическому герою просторы родных волжских берегов.

    Ницца Приморская в одноименном стихотворении для него «Благословенный край! Отрада для больных! (Зимовье, праведно хвалимое врачами!). И много здесь гостей…» (с. 354)  Ему приятны «… мирные приморские досуги /  На теплом берегу, на ясном свете дня;

Житье здесь хоть куда для самого меня

Здесь есть и для меня три сладостные блага:

Уединенный сад, вид моря и малага (355).

Горы и море — это те символы мира нерусского, которые прежде всего бросаются в глаза путешественнику. Море для поэта — наивысшее воплощение стихии, оно привлекает Н. Языкова во всех проявлениях:

Море ясно, море блещет;

Но уже, то здесь, то там,

Тень налетная трепещет,

Пробегая по зыбям;

Вдруг поднимутся и хлынут

Темны водные струи,

И высоко волны вскинут

Гребни белые свои;

Буря будет, тучи грянут,

И пучина заревет. («Морская тоня», 1839, С.356).

Стихотворение «Буря» запечатлело момент начала бури. В олицетворенных образах ощущаются мотивы сказки:

Бездна морская

Великую силу уже подымая,

Полки она строит из водных громад,

И вал — великан, головою качая,

Становится в ряд, и ряды говорят;

И вот свои смирные лица нахмуря

И белые гребни колебля, они

Идут. В черных тучах блеснули огни,

И гром загудел. Начинается буря.

               (15 декабря, 1839. Ницца Приморская, 355).

В стихотворении «Море» (1842 г. Венеция) также запечатлен момент перехода спокойного моря в бурную стихию:

Струится и блещет, светло как хрусталь,

Лазурное море, огнистая даль

Сверкает багрянцем, и ветер шумит

Попутный: легко твой корабль побежит…

Ведь море лукаво: у нас неравнó

Смутится и вдруг обуяет оно,

И страшною силой с далекого дна

Угрюмая встанет его глубина,

Расходится, будет кипеть, бушевать

Сердито, свирепо — и даст себя знать! (377-378)

В другой лирической зарисовке морского пейзажа совершенно иные краски и звуки: «тишина», «злато»,  «пурпур», «огонь»:

Море стихло, море ясно;

В хрустале его живом

Разыгрался день прекрасный

Златом, пурпуром, огнем. («Морская тоня», С. 355)

Пейзажи Н. Языкова импрессионистичны. Отношение лирического героя высказано прямолинейно:

Люблю смотреть на сине море

В тот час, как с края в край на волновом просторе

Гроза рокочет и ревет;

А победитель волн, громов и непогод,

И смел и горд своею славой,

Корабль в даль бурных вод уходит величаво! («Корабль», 18 декабря, 1839. Ницца, предместье мраморного креста, с.358)

Символический образ корабля, преодолевающего бурю, стихию, важен для мировосприятия Н. Языкова этого периода.

На примере анализа лирики Н. Языкова И.В. Киреевский проявляет глубокий интерес к философии литературы. Философ видит в литературе каждого народа «… немногих поэтов-двигателей, тогда как другие только следуют данному им направлению, подлежат критике одним искусством исполнения, но не душою создания». Это очень важное замечание И. Киреевского оставалось без внимания, а ведь уже здесь отмечена существенная особенность творчества Н.Языкова. И. Киреевский считает определяющим «индивидуальное впечатление» для понимания «души искусства», которое «не может быть доказано посредством математических доводов, но должно быть прямо понято сердцем, либо просто принято на веру…»[26]. Исходя из этих предпосылок индивидуального восприятия, он отмечает, что «средоточием поэзии Языкова служит то чувство, которое я не умею определить иначе, как назвав его стремлением к душевному простору (выделено автором). Это стремление заметно почти во всех мечтах поэта, отражается почти на всех его чувствах, и может быть даже, что из него могут быть выведены все особенности и пристрастия его поэтических вдохновений»[27].

И. Киреевский, видя двойственность жизни, отмечает эту двойственность и в поэзии. Поэтому, считает философ, «в сочинениях Языкова нам не страшно встретить веселую застольную песню подле святой молитвы, и отблеск разгульной жизни студента подле высокого псалма». Киреевский отмечает «целость» и «стройность» частей поэзии Языкова, его «господствующий идеал … есть праздник сердца, простор души и жизни, потому господствующее чувство его поэзии есть какой-то электрический восторг, а господствующий тон его стихов — какая-то звучная торжественность»[28].

Никто так глубоко ни ранее, ни после Киреевского не проник, на наш взгляд, в то, что мы теперь называем пафосом лирики Языкова. Киреевский хотел бы рассматривать поэзию Языкова в контексте европейской поэзии, но огорчается тем, что русская литература мало известна в Европе, а литератор наш «стесняет круг своей умственной деятельности, думая о своих читателях, между тем, как писатель французский при мысли о печатании ... «испытывает» надежду, вдохновительную надежду на сочувствие со всем, что в мире есть просвещенного и славного»[29]. Впервые И.В. Киреевский не только поставил проблему восприятия художественного текста («читатель и писатель»), но и отметил разность этого восприятия, а отсюда и судьбы писателя у русского и европейских народов, указав на отсутствие в русском восприятии «сочувствия» умственной деятельности писателя.

И.В. Киреевский отмечал, что «средоточием поэзии Н. Языкова служит то чувство, которое я не умею определить иначе, как назвав его стремлением к душевному простору» (шрифт выделен автором). Особенности и пристрастия его поэтических вдохновений  заграничного периода — море, горы — так же связаны с этим чувством. В этом смысле лирическое чувство поэта не изменилось.

Горы восхищают путешественника своей необычностью для равнинного жителя:

Передо мной скалы΄ и горы!

Тесно сковывают взоры

Высь подоблачных громад! («Крейцнахские соловарни», 1839, с. 360)

Воздух горный  для лирического героя «прохладно-сладостный, чудесно-животворный!...». Иванова же гора восхищает более всего:

Иванова гора, достойно почтена

Всех выше славою: на ней растет и зреет

Вино первейшее; пред тем вином бледнеет

Краса всех прочих вин, как звезды пред луной. («Иоганнисберг», 1839, с. 362, Ницца, предместье Мраморного креста)

Для Н. Языкова образы Запада — это не просто природа, горы, море, города и веси, а прежде всего люди их населяющие: «Пройдет с курантами потешник площадной, / Старик, усердный жрец и музыки и Вакха; Пройдет комедия: сын Брута или Гракха, / И свищет он в свирель, и бьет он в барабан, / Ведя полдюжины голодных обезьян». (Элегия «Здесь горы с двух сторон…», с. 351)

«Путевые заметки» Н. Языкова, его стихи населены простым людом: рыбаками, девушками табачной фабрики, немецкими докторами.                      

Он любил не только русский народ, что отметил еще М. Погодин («Ничем нельзя было принести ему столько удовольствия даже во время его болезни, как рассказами о наших крестьянах, солдатах, матросах. Он развеселялся, зажмуривал глаза, хохотал и, наконец, махал руками в знак того, чтобы дали ему отдохнуть…»)[30], но и людей Запада, в деталях отразив особенности их жизни и быта.

В стихах о Западной жизни его больше интересует жизнь простого люда, которая изображается реалистично. В 40-ые годы Н.М. Языков и в своих поэмах, и в стихах реализует реалистические принципы отражения действительности:

Толпа ли девочек крикливая, живая,

На фабрику сучить сигары поспешая,

Шумит по улице; иль добрый наш сосед,

Окончив чтение сегодняшних газет,

Уже глядит в окно и тихо созерцает

Как близ него кузнец подковы надшивает

Корове иль ослу; иль пара дюжих псов

Тележку, полную капусты иль бобов,

Тащит по мостовой, работая всей силой; («Элегия», с.359)

Наблюдательный путешественник замечает все бытовые детали жизни людей. Эта жизнь не вызывает у него ни восхищения, ни одобрения, ни осуждения: он посторонний наблюдатель, но он сочувствует простым людям, например — морякам в Ницце:

Рыбаки проворно тянут

Невод на берег из вод

Грузно! Что ты, сине море,

Дало им за тяжкий труд?

Много ты в своем просторе

Водишь рыб и всяких чуд; (с.356)

В этот раз улов беден. Н.М. Языков  в этих стихах проявляет себя мастером реалистической детали, через которую дает точную характеристику жизни народа Западной Европы, сочувствует ему, прося у моря помощи:

Что же ты, дало ль, море сине,

Рыбакам хоть на вино?

Невод вытащен. Немного

Обитателей морских.

От сокровищ бездны строгой

Нет подарков дорогих! (с.356)

Жизнь бедняка сложна и на Западе, и в России:

Беднякам из бездны вод

Сети длинные выносят

Непитательный доход! (с.357)

Приведенные примеры красноречиво свидетельствуют о том, что поэтический талант Н. Языкова проявился в стихах о западноевропейской жизни в полной мере, но подходы к изображению действительности в лирике 40-х годов были иными по сравнению с 20-30-ыми годами XIX в. Эволюционировало и мировосприятие Н. Языкова, но он всегда «принадлежал всей душой родному краю» (с.385). Поэт жил «…на чужбине припеваючи» (с.382), он создал замечательные стихи о своем пребывании в далеких краях. Н. Языков любил свою родину, поэтому смог полюбить и природу, и  людей Западной Европы, что и выразил в своих лирических «путевых заметках», отдавая предпочтение родным просторам:

Я вырос на светлых холмах и равнинах,

Привык побродить, разгуляться мой взор;

Мне своды небес чтоб высоко, высоко

Сияли открыты — туда и сюда,

По краю небес чтоб тянулась гряда

Лесистых пригорков, синеясь далеко,

Далеко; там дышит свободнее грудь!

А горы да горы… они так и давят

Мне душу, суровые: словно заставят

Они мне желанный на Родину путь! (с. 380)

Сопоставления с Родиной ничто не выдерживало: патриотический пафос доминирует в лирике Н. Языкова и этого периода.

 По мнению современников поэта «имя Языкова останется навсегда украшением русской словесности» (М. Погодин), добавим, и в части раскрытия образа Западной Европы русской поэзией 20–40 гг.