Виктор БАРАКОВ. Из сокровенной глубины. (О прозе Александра Кирова).
Новая книга Александра Кирова «Последний из миннезингеров»* настолько необычна и полнокровна в своей словесной силе, что заставляет задуматься о вечных вопросах народного бытия, вроде бы напрочь забытых в новейшее время.
Что такое русский характер сегодня? Литературный фантом? Мираж? А может, мифологический ископаемый символ? Жив ли вообще русский человек как народная личность, или он истратил себя, выдохся, исчез в бестолковом, но жестоком и гибельном потоке дикого российского капитализма?..
На эти вопросы и пытается ответить молодой писатель из древнего северного города Каргополя; литератор, живущий в провинции, но совершенно свободный от малейшего подозрения в грехе провинциализма.
Дело в том, что его повести и рассказы и по языку, и по манере изложения, и в самом дыхании прозы родственны классическим ее страницам, в которых присутствует высокий дух познания и преображения русского человека независимо от места его бытования.
Да, сегодня у русского Ивана «глазки с хитринкой», но светят-то, светят они так же, как и прежде — «чистым изумрудом»! И душа, как ни мяли ее в ежовых рукавицах новой смуты, так и стоит нараспашку всем семи ветрам!..
Герои книги радуются как дети, а потом предаются черной меланхолии, любят до гроба (в прямом смысле), женятся, разводятся, сходятся и расстаются случайно, как издавна было заведено; интуитивно чувствуют зыбкость жизни и всегда готовы к худшему.
«В детстве он боялся, что у него умрет мама. А еще — что умрет он сам. Когда стал подростком, боялся, что умрет отец. В тревожном юношестве боялся, что ему изменит любимая девушка. Когда стал зрелым мужчиной, боялся, что от него уйдет жена, а еще — что он потеряет работу и останется в нищете. В пожилом возрасте он испугался старости. К старости он ужаснулся одиночеству и снова, как в детстве, начал боятся смерти».
Может быть, от этого страха — и развлечения у нашего народа своеобразные и неповторимые (каждый развлекается по-своему).
«Мой знакомец остановился на краю мутноватой лужи в выбоине бетонных плит и в глубокой задумчивости уставился на желто-зеленый плевок под ногами.
— Сказать, мля, нечего? — поинтересовался курящий.
— Вот… Из-за этого-то все и происходит, — грустно пробормотал камуфляжный мужичок, удрученно качая головой.
— Че сказал? — хором рявкнули двое без сигарет.
— Я говорю: из-за таких, как вы, русских и называют свиньями! — громко и внятно произнес камуфляжный.
Возникла неловкая, но короткая пауза.
Мордоворот, стоящий по центру, выплюнул сигарету, которая, задев куртку возмутителя спокойствия, упала в лужу и зашипела, а потом так же легко опрокинул в лужу и самого возмутителя почти незримым ударом кулака…
…— Извини, братуха, — весело и заговорщицки шепелявил бородатый, пока мы скорым шагом выходили из злополучного закутка к рюмочной. — Не могу без встряски. Семья, дети, работа — но пару раз в год надо. Просто НАДО!»
Иногда на русского человека нападает странное и немыслимое одиночество, если не знать нашей истории.
«— Да, это одиночество, которое не тяготит. В нем нет эгоизма радости, которую мы испытали бы от встречи с ним. Сиюминутной радости перед бесконечной тоской общего страдания. Радости отца, встретившего сына, которого не видел десять лет, перед пылающей топкой крематория».
До поры до времени таятся под спудом недюжинные народные силы и способности, но и сегодня они могут найти себе применение — в решительный и смертный час.
«Димка Лебедь умер как герой. Он вытолкнул из-под колес автобуса своего ребенка и был убит страшным ударом железного механизма прямо в грудную клетку».
Впрочем, пафоса у нас не любят.
«— Не знаю, не знаю, — качает головой мой сегодняшний собеседник. — Я слышал совсем другую интерпретацию этой истории. Лебедь был просто пьян. Очень пьян, как обычно. А его смерть раздули и, как это называется…
— Мифологизировали, — подсказал я.
— Во-во! — поднял мой собеседник указательный палец вверх».
Как бы то ни было, в русской действительности есть все; она живая, в ней кипят такие страсти-мордасти, что становится не по себе. Вот, например, этапы прямо-таки шекспировской трагедии: смерть первой жены, гибель второй семьи и, наконец, третий и последний шаг к пропасти…
«Любовь — это смерть. Понимаете? А смерть — это не старуха с косой, а деваха с косой, которая является раз в пять лет… очаровывает, душу из тебя выматывает, а потом умирает. А ты живи один и подыхай заживо! Не стал в этот раз ждать, когда сам растаю, а она меня и шмякнет. Лучше уж, думаю, я её... Выпил для храбрости… Да соседи чего-то уже учуяли, видать…
Но это вы уже знаете, гражданин следователь».
И еще раз про любовь…
«Витька, здравствуй!
Ты чего такой хмурый прошел? Муж обронил, что ты со своей поругался? Плюнь. Пройдет. Так ли еще у нас бывает. Просто помни, что я люблю тебя и буду любить вечно».
Ну конечно, вечно! По-иному на Руси, замешанной на неистребимом подростковом максимализме, и не бывает. Только «вечная» эта любовь заканчивается чаще всего так:
«В семье деревянных дел мастеров грянул тяжелый скандал: Витаха застрелился. В семье Сашки не прижилась простая хорошая женщина: не уберег. В семье бывает всякое: такова жизнь…»
Шекспир, между прочим, появляется в этой жизни как старый добрый знакомый:
«Вон у меня дед заорал на отчима не быть тому, и топором… И у Шикспирова там мужик так орет. А если б его дед не умудохал дак его бы мамка отравила бы. Заместо спирту ацитону бы подсунула. Она уж раз пыталась. А снова бы не получилась, он бы ей придушил и девку бы. И все золотой мужик у простых людей выглядел. Все как у нас».
Убийство? Тюрьма? Нет проблем! Дело привычное, обычное, точнее, все это происходит так, между делом.
«Или про тюрьму. У меня дед вон отчима затюкал и я это видел. Ничего такого страшного. Сеструха испугалась а я молодцом. И дед тоже. Хряпнул и пошел рюкзак собирать. И вернулся через пять лет как из магазина пришел только охромел и руки дрожат. Могучий был человечище. Это щас с дивана в гроб шагнуть не может. А он и раньше сидел».
Отношение к смерти у героев книги такое же, она — явление обыденное, само собой разумеющееся.
«Первым ушел Шабола. Повесился после непрекращающегося запоя. Почти одновременно с ним и так же покинул землю Вадик. И в том же году убили Мустафу. Последним умер Бес. Сердце разорвалось — то ли от врожденной болезни, то ли от приобретенного опыта жизни».
Страх смерти, конечно, есть в душе у каждого, но отношение к ней — совсем иное, семейное какое-то, домашнее, даже равнодушное:
«— Да ты не расстраивайся, бабушка, я и тебя закопаю в лучшем виде, — добродушно бурчит Гена, по-своему поняв Аннушкину ворчливость, плавно перешедшую в задумчивость».
Что удивляет порой, так это несвойственное нам циничное отношение к смерти:
« — Ты циник, — бросил я как-то в сердцах при встрече с ним.
Он пожал плечами.
— А у нас не циники помирают быстро. Почитай, на том свете работаем».
Иногда кажется, что Россия — это одно огромное отделение реанимации. Выживаемость в нем, как мы знаем, невелика…
Есть в книге и авторский взгляд на старуху с косой — мистический ретроспективный взгляд изнутри.
«Я вспомнил о Петьке сегодня, в день нашей с женой свадьбы. Свадьбы, которую мы перестали отмечать, после того как развелись. О Петьке, который так и не родился, и даже не был зачат, и поэтому остался живой, несмотря на все глупости взрослых».
Как тут не опереться на народную мудрость — то ли пророческую в своем прозрении, то ли проповедническую — для слабых, то ли исповедническую — для всех:
«Не горюй, Сашка, — напоследок сказала она слабеющим голосом. — Человек-от родится на свет хорошим. Да-а… Потомока делается плохим… И движется в сторону лучшего до самой смерти».
В старших учителях у Кирова — Шукшин с неизменными и вечными чудиками; Чехов с его лаконичностью, недосказанностью и нелюбовью к авторским комментариям; Платонов со своей метафизической невозмутимостью и народной задумчивостью.
Киров усвоил не только шукшинскую манеру «брать быка за рога» — начинать рассказ сразу, без экспозиции, но и шукшинское парадоксальное словесное рисование — даже в заглавиях: «Любовь, смерть и пара бордовых шерстяных носков». Ничего не напоминает? Как же — «Космос, нервная система и шмат сала».
Рассказ «Ласточка» имеет прямую связь с сюжетом новеллы Шукшина «Беспалый». Ну и, конечно же, восхищает бесподобная речь, в основе которой — народный сказ.
Повесть «Троянос Деллас» заставляет вспомнить фантасмагорическую «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина и безысходные, ирреальные, сиротские повести и рассказы Платонова, особенно «Чевенгур».
«Троянос Деллас» — не антиутопия. Ее главы выглядят жуткими и фантастическими, но реальность страшнее. Оказывается, от демократии до анархии — один шаг, а от анархии до бандитской Кущевки — и того меньше. Если бы это был сон!..
«Среди бела дня у пилорамы остановилась иномарка, из которой вылез Мирза и с ним крупные парни. Рабочих выстроили в шеренгу. Мирза громко назвал четыре фамилии. Мужики дружно сделали шаг вперёд. Мирза спросил у водителя, сколько человек влезет в машину, услышав ответ, ткнул пальцем во второго и четвёртого. «Джип» уехал, и вместе с ним уехала память о двух сгинувших людях. Жена одного из них ходила в город, пыталась что-то там узнать, а когда вернулась, увидела пепелище вместо своего дома. Поплакала и пошла… К Мирзе. Устраиваться на пилораму. Это была первая там женщина-работница».
Такую демократию хотели построить Гайдар с Чубайсом? Именно такую, больше похожую на СС…
В книге все заканчивается предсказуемо, история ходит по кругу:
«Так умер Вольфрам фон Эшенбах, последний из миннезингеров. А сразу после него пришли мейстерзингеры, жирные, продажные, тщеславные, льстивые и тупые. И быстро нашли себя в новом времени…»
В общем, вся эта пьеса «была прелюдией к одной маленькой прелюбопытной истории, которая на самом деле не имела ни начала, ни конца, существовала вечно и вряд ли когда-нибудь имела место быть». Как говорят в таких случаях:
«— Дяденька, мы же не виноватые. Нас по-старому недовоспитали, а по-новому недоучили…»
Проза Кирова — «как крик из сердца. Из сокровенной глубины не повзрослевшей и не огрубевшей, не заплывшей жиром, не покрывшейся копотью или просто грязью мужской души». Его повести и рассказы заставляют смеяться, грустить и радоваться одновременно. Добродушный и несчастный наш народ — неведомая величина для многих, но не для Александра Кирова.
-------------------------------
* Киров А. Последний из миннезингеров: Повести и рассказы. — М.: Время, 2011. (Серия «Самое время»)
