Владилен КОЖЕМЯКИН (1931–1984). Жил поэт в России

ОТЧАЯ ЗЕМЛЯ

Пробираясь тропинкою к бору,

На покос и жнивьё оглянусь —

До чего ж хороша в эту пору,

До чего же ты празднична, Русь!

Как в дому у хорошей хозяйки,

Всё здесь прибрано

В копны, в стога,

И готовы поля и лужайки

Хоть сегодня уйти под снега.

Что ж, не так далеко до мороза,

Если птицы сбиваются в стан,

Если к бабьему лету берёза

Нарядилась в цветной сарафан.

Если сам я вот с этой оглядки

От щемящей печали притих,

И подумал о деде и бабке,

И представил их будто живых.

Не корю за несытое детство

И за то, что запнулся не вдруг,

Но поклон до земли за наследство,

Что хранится во мне и вокруг.

Потому я чего-то и стою,

Принимая покос и жнивьё,

Что вокруг и во мне нажитое,

По законному праву моё.

Потому и дела мне посильны,

Что я русский во всём человек,

Что не только жилец, а посыльный

Из прошедшего в будущий век.

Здравствуй, Русь!

Оглянувшись с тропинки,

От сердечного вздрогну толчка:

Ты моя до любой паутинки;

До любого на ней паучка.

***

Не повезло тебе, осина,

С девичьим платьишком твоим.

Берёзе — шёлк, тебе — холстина,

А жить бок о бок вам двоим.

У ней серёжки золотые,

А у тебя — из серебра.

Поэты, парни молодые,

Проводят с нею вечера.

А как весной распустит косы,

Нальётся соком грудь её,

Тут вовсе кончатся вопросы

Про имя скромное твоё.

И задрожит твой лист в обиде,

И голосок твой зазвенит.

Ах, только б милый не увидел,

Ещё в любви вдруг обвинит.

А он одно твердит спесиво,

Что на кострах, в огне ночей,

Твоя не греет древесина,

Горит берёза пожарчей!

Горит, горит, горит берёза!

И я горел в её огне,

Пока от раннего мороза

Виски не стали в седине.

И оказалось — дом непрочен,

Ведь он берёзовый, мой дом! —

Что он давно жучком источен

И весь пронизан сквозняком.

И стариковского прогноза

Я понял цену в тот же час,

Что не годна на дом берёза,

А вот осина — в самый раз.

Всегда со мной, куда ни еду,

А дома — дом, что берегу,

Она и ложка мне к обеду,

И кол кладбищенский врагу.

Мне дуг не гнуть из тонкокорой —

И не смогу, и век не тот…

Она — бумага, на которой

Моя поэзия живёт.

Вступает в пору бабье лето.

Ах, посмотри-ка, посмотри,

Как, озаряя рощу светом,

Горит осина изнутри!

***

Деревенские бабушки,

Вот и луг полон травушки,

Лес — мохнатых груздей…

Деревенские бабушки,

Принимайте гостей!

Сыновья —

им привычно ведь —

Утром рано встают,

Где-то изгородь выправят,

Где-то гвоздик вобьют.

Сходят в лес,

Сходят на поле,

Всю промерят реку,

И оттуда охапкою

Принесут ивняку,

В тень присядут под кустиком,

Будут складывать там

То ль корзины по прутикам,

То ли жизнь по летам.

Деревенские бабушки,

Сколько внуков дал Бог!

Надо этому варежки,

А тому свитерок.

Прялки крутятся-вертятся,

Веретёна поют…

Даже как-то не верится,

Что и внуки уйдут

По неведомым лесенкам,

По дорогам времён…

Лишь останется песенка

На мотив веретён:

«Ладушки, ладушки,

Где были?

У бабушки».

***

Без терзаний, без метаний,

Точно в срок, как и должна,

Родила дочурку Аня,

У лесничего жена.

Да и с самого начала —

Я берусь о том судить —

За ребёнка не решала,

Быть ему или не быть.

А могла найтись причина,

Чтоб о том подумать ей:

Муж — в годах уже мужчина,

Двое взрослых сыновей,

Плюс к тому стиранье граней,

И в деревне ходит слух —

Городские, дескать, Ани

Не рожают больше двух.

Только что же верить слуху!

Нас родили, нам родить.

Нас растили в голодуху,

Нам ли нынче не растить?

Хорошо, что оба сына

Рады матери помочь,

Хорошо, коль есть причина,

Чтоб родить ещё и дочь.

***

Тётя Маша Тубина

Жалуется, старая:

— Жизнь моя загублена,

Никудышной стала я.

Будь бы я дояркою,

Кто б назвал овчаркою?

Да себя не берегу,

Сад совхозный стерегу.

В нём с июня ног не чую

До начала сентября —

И днюю здесь, и ночую,

Отбиваюсь от ворья.

Днём — мальчишки,

Ночью — парни,

А под утро — мужики.

Посчитай-ка, сколько армий

Тётка встретила в штыки.

Набрехалась — жить не мило,

Стала вправду, будто пёс.

Сколько яблок сохранила,

Сколько выплакала слёз!

Мы идём с ней вдоль ограды,

Светит месяц осени,

Словно яблоко из сада:

Надкусили — бросили.

Что пытать у старожила,

Кто объел ему бока?

Если б тётка сторожила,

Сберегла б наверняка!

Тётя Маша, успокойся.

Прожила ты жизнь не зря.

Что с того, что не геройски, —

Всем геройски жить нельзя.

Хоть была ты с виду жалкой

И смешной казалась мне

С незаряженной берданкой

На матерчатом ремне.

Хоть в торжественные даты

Редко твой отмечен труд,

Очень правильно жила ты,

За пустяк не обзовут.

Потому-то в ссоре жаркой

Ты решай спокойно спор:

— Я — овчарка?

Да, овчарка,

Если ты при этом вор.

...Полон яблок сад совхозный,

Полон звёзд небесный свод.

Разговор у нас серьёзный,

Государственный идёт.

***

Ах, поезд — ленивая дрёма!

Суметь бы себя превозмочь,

Уехать бы нынче из дома

Сквозь эту прозрачную ночь.

Да так, чтоб в пути не томиться,

А жителям местным под стать

Любой полустанок столицей

Провинции здешней считать.

Идти от России к России

Без мелочных личных программ

И видеть, как ивы босые

По низким бредут берегам.

Казалось бы, вовсе без цели,

Но я-то могу их понять —

Они и серёжки надели,

Чтоб русское сердце пленять.

Как бережно держат берёзы

В лесу, что грозою пропах,

Живые грачиные гнёзда

На поднятых к небу руках.

Работает всюду природа,

Не ставя трудов своих в счёт,

Как будто с российским народом

Ответственность вровень несёт.

Как будто она понимает

Заботы народов иных —

Всё больше птенцов поднимает

Со взлётных площадок своих.

Сказать бы спасибо за это,

Да новая дума займёт —

Не малых птенцов,

А ракеты

Безвестный, никем не воспетый,

Здесь к стартам готовит завод.

Быть может, наивно сравненье

Ракет боевых и птенцов,

Но помнит моё поколенье

Безвременно павших отцов.

И многие в мире народы,

Что мира и счастья хотят,

С надеждой на наши заводы,

На нашу Отчизну глядят.

Россия! Высокие трубы,

Крутой журавлиный полёт…

Мне все твои помыслы любы,

И сам я тружусь, как завод.

Чтоб сплавом немыслимой марки

Рассыпать такие огни,

Что звёзды — и те, как огарки,

Померкнут пред ними в тени.

А, впрочем, зачем мне такое?

Пусть звёзды на небе горят,

Ночами, не зная покоя,

С поэтами пусть говорят.

Мы столько ещё не сказали

Друг другу в ночной тишине!..

Мой поезд стоит на вокзале,

Прислушивается ко мне.

РЫБАЛКА НА ЧАГРЕ

1

С рыбалкой толком не знаком,

Я для товарищей, не скрою,

Был откровенно лишним ртом

В тот летний вечер над Чагрою.

А потому свой разговор

Начну с рыбацкого привала,

Где от реки нас грел костёр,

А сзади степь подогревала.

Был за рекой закат лучист —

Таким он только детям виден —

И мой товарищ-журналист

Бросал в ведро каких-то рыбин.

Родством с природою горды,

От дедов счёт ведя в сноровке,

Другие ждали за труды

Заветных доль из поллитровки.

Уха кипела на костре,

В ней рыба плавала, шеперясь,

И в каждой властвовал ноздре

Лавровый лист и лук, и перец.

И я, как все, хотел ухи,

Но оценить труды их мог ли?

Я о Чагре писал стихи,

Пока они в той речке мокли.

Для них я, в сущности, изгой,

Был вне игры,

Вне общих правил:

Они вели с плотвою бой,

А я её стихами славил.

Давно известный всем подход

К судьбе российских малых речек:

Один практически берёт,

Другой закатывает речи.

Уж так зальётся соловьём,

Того гляди и душу вынет.

Словесный плещет водоём,

А речка разве что в помине…

И как тут хлёстко ни пиши,

Словами делу не поможешь:

Не от стихов пошли ерши,

И щук статьями не умножишь.

…Но вот и сварена уха.

И, остывая от стиха,

Я взял, как все, за чёрен ложку,

Хлебать принялся понемножку.

2

А за рекою на бугре,

Над темью берега откосной,

Как монумент иной Чагре,

Белело здание насосной.

Казалось, сердце там жило,

Оно стучало равномерно

И день, и ночь.

И в нём, наверно,

Кровь клокотала тяжело.

Венозная густая кровь,

Не красная, а голубая.

Куда ей течь, чтоб вновь и вновь

Жизнь закипала молодая?

Чьё тело силой напоить,

Чей гордый дух степной возвысить?

Ночная птица просит — Пи-и-ить! —

А степь молчит.

А степь не слышит.

О, степь!

Какую только кровь

Ты за века ни испытала!

Бровей полынных не суровь —

Ты в землю всю её впитала.

За племенами племенам

Дарила царственное тело;

Но осуждать тебя не нам;

Ты жить,

Ты им служить хотела.

И не могла.

Как облака,

Проплыли скифы, киммерийцы.

Осталась соль солончака

И просят «пи-и-ить!» ночные птицы.

Простите ж, предки-степняки,

Герои битв, плебеи пашен,

Меняю всё оружье ваше

На голубую сталь реки.

Чего он стоил, ваш булат,

Добывший землю эту кровью,

Когда здесь мёрли стар и млад,

К весне с домов сдирая кровлю.

Им покрывала очи тьма

Здесь, у родимого порога,

И вновь по пашням шла сакма,

Сакма — невольничья дорога.

И что с того, что борозда

Весною новой степь будила.

Вода нужна была,

Вода!

Ночная птица «пи-и-ить!» просила.

3

«Ведь я сначала думал как:

Разок-другой хлебнут насосы,

И от Чагры один овраг

Останется.

И… все вопросы!

Ведь в нём, в канале, двести вёрст,

Здесь не Чагра нужна, а море,

Но, говорят, хоть и не прост,

Решат вопрос и этот вскоре.

Выходит, мы на дне сидим,

Воды над нами метров десять.

А мы с тобой уху едим…

Ну, как в уме такое взвесить?»

Погас костёр.

Старик-степняк

Замолк, прислушиваясь к утру.

Чагра дымилась сквозь ивняк,

И плыл рассвет розовокудрый.

Спал мой товарищ-журналист,

Ему, должно быть, рыба снилась.

А за рекою сердце билось —

Степная быль,

Степная жизнь!

И где-то там, вдали, с утра,

Предвидя будущий фарватер,

Грабастал землю экскаватор,

Равняли дамбу скрепера.

И в степь всё шёл и шёл канал.

И степь, конечно, понимала,

Что это только лишь начало —

И лучшее из всех начал!

И малых рек представив сетку,

Как степь они избороздят,

Я повторил с улыбкой предку,

Что я отдам его булат —

Отдам за влажный дым тумана,

За птицу, что просила пить,

За то, что будет без обмана

Отныне степь меня любить.

За полновесную пшеницу!

А уж потом за пустяки —

За ту же самую ушицу

И за рыбалку у реки.

За то, чтоб степь от сна очнулась,

Всё променяю,

Не пеняй!

И, словно красный щит,

Взметнулось

Над речкой солнышко:

— Меняй!

***

У синего моря, на жёлтом песке

Рисую тебя, как на чистом холсте.

Волна набегает, легка и смела,

Таких не бывает, но ты же была.

Таких не бывает, но что же вчера

Арбузами пахли в полях клевера,

И ветер вчера околесицу нёс

Про глаз твоих небо и ливень волос.

Всю жизнь мы гадаем:

«Была, не была?».

Но раз поступаем —

Была — не была!

Орёл или решка —

Ответ на гроше…

Находим лишь то,

Что имеем в душе.

А вечные чайки летят над водой,

Над радостью нашей и нашей бедой,

Летят надо мною, и дела им нет,

Что волны размыли твой призрачный след.

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ

Пито-едено сытно и пьяно —

Полегли, уходясь, мужики.

Сватья Дарья да сватья Татьяна

Месят тесто в четыре руки.

Их проворные ладные руки

Утопают по локоть в кванте,

И рождаются странные звуки —

Поцелуи звучат в тишине.

Пахнет ночь неосознанным детством,

Нескончаемым детством людей,

Кисловатым пузырчатым тестом.

Сколько жить — столько этим владей!

Спите, дети!

И вы, молодые,

На лебяжьей постели своей,

Что, как яблока два, налитые,

От родимых отпали ветвей.

Срок пришёл — и полёт не нарушишь.

И навечно дыханье слилось.

Пусть пока ещё сватьины души

Существуют как будто бы врозь.

И на каждой из веточек рана —

Вечный след материнской тоски…

Сватья Дарья да сватья Татьяна

Месят тесто в четыре руки.

***

Не проси любви — не допроситься!

Понял, что не любишь, — уходи…

Но трепещет сердце, словно птица,

Простирая крылья из груди.

Хоть уходишь в Баренцево море

Прославлять простуженный тралфлот,

Хоть шуршишь бумажками в конторе,

Сердце от любви не отойдёт.

Ты его и свяжешь, да не женишь,

Исцелишь, да сделаешь больным:

Если той, единственной, изменишь,

Вряд ли будешь верен остальным.

Мы любви не просим и не ищем,

Коль найдёт, сама приходит к нам.

Даже самым трогательным нищим

Не собрать её по медякам.

И когда-то встанет из тумана,

Чтоб замкнуть дорог твоих кольцо,

На меридиане Магадана

Дорогое девичье лицо.

В этот день покажутся мгновеньем

Все тобой прожитые года…

Незнакомка глянет с удивленьем

И уйдёт.

Теперь уж навсегда.

ПЕРВООСНОВА

Слова — они и мёд, и чёрный дёготь.

Когда ж ни с тем, ни с этим не знаком,

И то, и это хочется потрогать

Младенческим бесстрашным языком.

Спасибо бабке! Не остерегала,

Любое слово языка не жгло —

Лишь за срамное только и ругала,

И то, когда не в дело слово шло.

Мой критик зря навостривает ушки:

Мол, что за бабка, где слова брала?

Да из первоисточников, как Пушкин!

Сама первоисточником была.

Была в девчонках первою певуньей —

Её запевок вам не перепеть,

А в старости — весёлой говоруньей,

И говорить ведь надобно уметь!

У бабки, помню, ноги летом стыли.

Ещё б она не знать язык могла,

Когда прошла босая всю Россию —

До встречи с дедом лапти берегла.

Без слов её чего б я нынче значил

Средь многих поэтических заик?

Потом уж я доучиваться начал,

А может быть, и портить свой язык…

ПУШКИН В СМЫШЛЯЕВКЕ

Хвала дотошным краеведам

Такой догадке всякий рад —

Однажды Пушкин был проездом

Вблизи Самары, говорят.

Не отвергаю их догадку,

Что он в Смышляевке бывал,

Но всё ж замечу для порядку —

Он только ночь здесь ночевал.

Поспал, а утром вновь в дорогу.

«Ямщик, пошёл!..»

А тот не глух.

И кони дружно взяли ногу,

Умчав возок на Оренбург.

И я глядел бы долго-долго

Вослед знакомым бубенцам.

Но мне дороже та дорога,

Что проложил он по сердцам.

Не вижу проку от усилий

Узнать, где спал, где ел, где пил…

Я знаю — жил поэт в России

И как поэт её любил.

И не колёсный или санный

Он по себе оставил путь,

А тот единственный,

Тот самый,

С какого сердцу не свернуть.

ОТПУСК

Может быть, расточительно это —

Что ни отпуск, то новый маршрут,

Но тебе интересна планета,

Ну, а деньги… На кой они шут!

Вот ты прибыл опять издалёка,

И послушать тебя собрались

Те, кто не был ни разу в Марокко

И не видел Алжир и Тунис.

Хорошо рассказал ты, толково.

На вопросы ответил сполна

В отношении неба чужого,

Заграничного хлеба-пшена.

И тебе аплодируют дружно

Старики, что Европу прошли,

И юнцы, что, помимо окружной,

Не видали покуда земли.

Молодец!

Только есть перелесок

У границы, у самой черты,

Где ветра круглый год куролесят

И не пахнут цветами цветы,

Где сбегает по сопкам брусника

Ручейками, как тёплая кровь.

И не дождь это хлещет, взгляни-ка!

То обстрел начинается вновь.

И под ним по сигнальной ракете

Встал с последней гранатой солдат —

Каждый август солдатские дети

Здесь в молчании скорбном стоят.

Поправляют родные могилы

На святом огневом рубеже,

Где под ветром, солёным и стылым,

Твой спаситель не встанет уже,

За тебя он упал здесь до срока,

Но исполнил свой долг до конца.

Хорошо, что ты съездил в Марокко,

Побывай на могиле отца.

ОТАВА

Опять погибает Россия,

Огнём полыхают леса,

И птичьи ватаги косые

В чужие плывут небеса.

И там, где гремели по рощам

Во славу любви соловьи,

Лишь вороны что-то пророчат,

И клювы их в русской крови.

Не гроздья рябины, а вроде б

Взметнулся огонь у избы,

И мальчиков русских подводят

К колёсам походной арбы.

Не встать им в бою за Отчизну,

Лежать им в степном ковыле —

Не справят печальную тризну

По ним на родимой земле.

Сладчайшая власти отрава,

Ты пенного мёда хмельней!

Ложатся высокие травы

Под ноги косматых коней,

И русские жены и девы

Уходят в полон и гарем…

О, воины Дмитрия, где вы?

О где вы, Непрядва и Кремль!

А впрочем, ведь это же осень

Мне дарит одну из картин,

Где листьев багряная россыпь

И факелы голых рябин.

И ворон взлетает над рощей,

И клюв ему красит закат,

И ветер на дубе полощет

Листву, словно пёстрый халат.

Не топтаны — скошены травы,

Как хлебы, желтеют стога,

И поздняя зелень отавы

Готова уйти под снега.

И это мне как избавленье

От мрачных предзимних тревог.

С надеждою и изумленьем

Гляжу я на тонкий росток.

Смотрите, как смел и упорен,

Он тянет из солнышка луч.

Нас тоже косили под корень,

Да корень глубок и живуч.

И снова вставала Россия

Отавой по талым лугам…

Как русую голову сына,

Я глажу траву по вихрам.