Ольга КОРЗОВА. «Горожане-то мы, горожане…» Размышления, вызванные стихотворением О.А. Фокиной

Помню, как несколько лет назад в Санкт-Петербурге во время заключительного вечера фестиваля «Русское слово» уже после всяких награждений и поздравлений мы, участники фестиваля, просто сидели за столом и разговаривали. Заговорили о деревенской и городской жизни. Вдруг одна из участниц сказала:

— А я никогда не была в деревне.

— И я, — подхватила другая.

Тогда Зоя Матвеева с Алтая вздохнула:

— Бедные!.. Мы-то в ваше войти можем, а вы в наш мир — никогда…

Да, действительно, чаще жители деревни становятся горожанами, чем наоборот. Причин тут много. Я и сама сейчас стою на распутье: то ли оставаться и работать в своей крохотной Кенорецкой школе, которую после всех объединений и сокращений и школой уже назвать трудно, оставаться только ради того, чтобы её совсем не закрыли. Вести бесконечную перестрелку с начальством, жаждущим закрытия, проводить 40 часов, а получать заработную плату ровно за половину. То ли плюнуть на всё и уехать. Уехать поближе к друзьям, к нормальной жизни с удобствами. Забыть об осеннем бездорожье, когда приходится на работу ходить вокруг за 3-6 км (смотря, какой путь возможен), порой проваливаясь в снег по пояс. О лодочной и паромной переправе, о сенокосе и огороде…

Словом, стать настоящей горожанкой, а не «деревенской матерью-квочкой», как недавно назвала меня А. Прудникова в статье о моих стихах. Здесь можно бы порассуждать о городском и деревенском снобизме. Но это тема для отдельного разговора. Сейчас я хочу сказать о другом. Передо мной стихотворение Ольги Александровны Фокиной:

Горожане-то мы, горожане,

Но из тех, кто в беззвёздной ночи

Начинает мечтать о лежанье

В час кончины — на русской печи…

Каждый день в пять утра (в выходные — в семь) я подымаюсь и иду затоплять русскую печь. Не представляю себе моего более чем столетнего дома без неё. Дом с солнышком, с причелинами, пусть и обшитый вагонкой, а всё-таки старинный — и вдруг без печи?..

Сама на печи, правда, лежала лишь в детстве. Но житники из печи! Рыбники! Сейчас — весной-летом — сущик заготовляю: утром сую в печь выловленную братом мелкую рыбу, вечером вынимаю уже готовую — высушенную как надо. Позже стану грибы-ягоды сушить, травы… А суп в печи на день! Всегда горячий, разогревать не надо. А валенки высушить зимой? А кошка на печке! А рядом с печью, на потолочине — кольцо, где моя зыбка-колыбелька висела…

На диванах-то мы, на диванах,

При коврах-то, порой, при коврах,

Но о чёрных — в угорышке — банях

В белой ванне вспомянем — и ах! —

Затуманится свет лучезарный

От мгновенно нахлынувших слёз:

Не угарно-то нам, не угарно,

Да печально без неба и звёзд…

Диваны, ковры — это всё теперь привычно и в деревне. А баня-то у меня и сейчас по-чёрному топится. И угораю, бывает, в ней. Раз было и до полусмерти. А всё же никакая ванна с ней не сравнится. Для меня, конечно.

Что же касается неба и звёзд, то их и правда в городе не замечаешь. Ёжится небо среди многоэтажек и труб, прячется, неуютно ему, бескрайнему, не знающему, куда просторы свои схоронить.

Без реки с перекатом — тоскливо,

Без сарая, где плотно — дрова,

Сиротливо без плачущей ивы,

Простирающей вдаль рукава.

Совсем недавно в разговоре с М.К. Поповым, главным редактором журнала «Двина», жаловалась я, что не могу жить, не видя реки. Живу на слиянии Чурьеги и Кены, из окон воду вижу. В разлив, когда с третьей стороны ручей подопрёт — во всех моих окошках вода! (Слегка привираю: в девяти видна, в двух — нет).

…А какие на Чурьеге перекаты! Весной, как только сгниют льдины, нарочно прислушиваюсь: шумит уже мельница или нет. Точнее, перекат на её месте. И так радостно, когда шумит…

А вечерний шёпот ив на берегах и Чурьеги, и Кены? Смутная, засыпающая вода, которую чуть-чуть ещё тревожит последний отблеск заката да плеск ночной рыбы, набегающий временами слабый ветерок, и в ответ ему этот неясный шёпот…

И когда в толчее магазинной

Средь привычных гражданок-мадам,

День блеснёт нам крестьянкой красивой,

Мы готовы за ней — по пятам,

До её перекрёстка любого,

До её остановки любой,

Чтоб живым перемолвиться словом,

Как с землёй — на планете иной…

Живое слово… Вспоминаю апрель 2001 года, когда, возвращаясь из Израиля, с застывшей от накопившейся горечи душой, села в поезд Санкт-Петербург–Архангельск, услышала родной архангельский говорок — и перевернулось сердце…

Радуюсь, когда говорю-говорю правильно — и вдруг выверну, незаметно для себя, родное северное словцо. Наверное, и впрямь права Валентина, одна из моих соседок по деревне: «Вот, Ольга, хоть сердись не сердись, а я тебе скажу. Ну, уедешь ты. Работа там пусть будет. Подруги. У них семьи свои, заботы. Жильё неизвестно какое. А вот люди-то чужие будут кругом. Не свой народ. Случись что, куда ты, к кому? А здесь-то все свои, родные, есть с кем слово сказать. Не езди ты никуда, не езди…»