Валентина ЯНЕВА. Записки в недоброе время. (Из дневника Александра Беловодова)

Этот дневник попал мне в руки в те времена, когда я работала корреспондентом в одной из городских газет. Еженедельник объемом в двадцать полос делали три человека — я, редактор и верстальщик; нагрузка на каждого из нас была огромной. Через год работы я от постоянного перенапряжения дошла до последней сухости души и умственного опустошения. Состояние внутренней паники стало для меня привычным и постоянным. Я утратила радость жизни и мечтала только об одном — об отпуске.

И вот он наступил, этот желанный миг. Целый месяц, свободный, мой, только мой и ничей больше, свалился мне в руки.

Первые десять дней я, отключив телефон, отсыпалась и отъедалась, наслаждаясь ощущением своей недосягаемости. Ко мне вернулся нормальный цвет лица, темные тени под глазами ушли, губы перестали шелушиться. Я снова почувствовала себя человеком, а не машиной для производства газетных строчек. Я вспомнила, что солнце всходит и садится, что на еще бледном небе загораются ранние звезды — работа в редакции заставила меня забыть об этом…

Так продолжалось еще дня три. А потом во мне заговорила совесть. Она твердила, что я бездельница и эгоистка, что я нежу и балую себя, не зная забот, что живу слишком хорошо, и не жирно ли мне будет? Я готова была уже начать томиться стыдом за свое непомерное благополучие. И в этот момент мои дальние родственники пригласили меня пожить у них на даче — подышать свежим воздухом, помочь на огороде. Не раздумывая, я поехала.

Оказалось, что они буквально на днях купили новую дачу, намного добротнее старой, и понемногу перетаскивали туда вещи. Этот новый, основательно и продуманно построенный дом по соседству достался им странно дешево. По словам родственницы, бывший хозяин дачи внезапно оставил жену и троих детей — и куда-то уехал. Его жена как раз и продала дачу.

Я спросила:

— А куда же он девался? Ушел к другой женщине?

— Да вроде не похоже. Он был семьянин, они никогда не ругались. Если муж ходит налево — жена всегда почувствует, верно ведь? А Варя до последнего была весела, спокойна. Странно как-то, внезапно он ушел… Не знаю, что у них приключилось, да ведь в чужую жизнь и не влезешь. А дача хорошая. Саша-то был строитель, подрядчик, серьезный человек…

Родственница привела меня на новую дачу. Мы прошлись по комнатам. В одной из них на стене висела забытая куртка защитного цвета, а в тумбочке я нашла общую тетрадь в черной обложке. Тетрадка без двух первых страниц (они были вырваны) оказалась дневником бывшего хозяина дачи, Александра Васильевича Беловодова. Я прочитала ее — и, по журналистской привычке публиковать всё необыкновенное, решила напечатать эти записки.

Необыкновенной мне показалась причина, по которой этот человек решил оставить семью. Он не ушел к другой женщине. Прочитав записки, я поняла, что бывший хозяин дачи живет сейчас где-то в Сибири, в каком-то не то монашеском, не то военном скиту.

***

Читаю Достоевского. Горько усмехаюсь. Сколько там всего, сколько всяких идейных исканий, бездн, «роковых вопросов»!.. А перед нами скоро со всей неотвратимостью будет стоять лишь один вопрос: как нам сохранить наш народ? Как обеспечить место под солнцем нашим потомкам?

***

Если надо выбирать между демократией и Россией, то я лично выбираю Россию. Если мы потеряем Россию — очень слабое для нас будет утешение, что мы не посягнули на демократию.

***

Что такое демократия? Это просто слово. Разве оно греет мое сердце? Разве оно что-нибудь говорит моей душе, как, например — Отчизна, Честь, Братство?.. Нет, ничего не говорит. Плевать мне на демократию.

***

Демократия — блеф. Демократия — миф. Ее нигде нет и никогда не было. Ее не существует в природе. Нам лукаво подбросили эту пустышку — сосите, мол! И мы послушно сосем... До каких пор?

***

Что для плода — червь, то для народа — либерализм. Был плод упругий, налитой, вдруг — зачах, сморщился. Это поработал червь... Был народ здоровым, молодым, с могучей волей к жизни… Вдруг — одряхлел, обессилел, впал в старческое равнодушие. Кажется, что всё равно ему — жить или умереть... Почему? Что за червь точит его силы, его волю?

Имя этому червю — либерализм.

***

Феминизм — в авангарде пятой колонны... Раньше, может быть, феминизм был оправдан. Дело понятное, женщина в самом деле была лишена прав. Но теперь-то! Теперь чего им неймется? Ведь всего добились, во всем сравнялись с мужчинами. Перещеголяли даже. Теперь, наоборот, мужчина порой бесправен. Ведь может же замужняя женщина, не спросясь мужа, не сказав ему ничего — пойти на аборт. В законе так и сказано: что «женщина сама решает вопросы материнства». Вот так вот. А мы, отцы, выходит — вроде как ни при чем... Сколько я знаю мужиков, моих знакомых — упрашивают, уговаривают своих жен: ну давай, наконец, заведем ребенка! А жена издевательски, палачески, с сознанием своих «прав и свобод», отвечает:

— Тебе надо — ты и рожай!

И ведь терпят мужики, смиряются!

Мне тоже эта история знакома. Но у меня характер другой. После трех лет намеков, ссор, унизительных просьб (я, муж, умоляю свою жену родить мне ребенка! Это разве не унизительно? Не дико?) — после трех мучительных лет я, наконец, собрал свой чемодан и ушел к другой женщине. Теперь у меня две дочки, на подходе сын. И, скорее всего, мы на этом не остановимся. Вообще, я считаю — каждому здоровому, нормальному мужику стыдно иметь меньше пяти-шести детей.

Да, у меня теперь нормальная семья, дай Бог каждому. Но вот что странно — моя бывшая жена так и не поняла, за что я ее бросил. Во всем обвиняет меня. А Варю, мою новую жену, называет «клухой», «коровой», и еще похуже. А сама она? Она, видите ли, не хотела ребенка, чтобы не портить себе карьеру. Ну и что? Какую такую «карьеру» она сделала? Стала великой артисткой? Серьезным ученым? Изобрела лекарство от СПИДа? Нет. Торчит с утра до вечера в своем офисе, устраивает какие-то «презентации». И что, вот это — важнее детей?..

И почти повсеместно так. Женщина отвергает семью во имя «карьеры» — будто она обязательно станет второй Майей Плисецкой или Жорж Санд. А выходит из нее — секретарша, маклерша, офисная крыса. Или — тусовщица, жизнепрожигательница, светская проститутка... Да, это всегда так. На пятьсот тысяч женщин, которые пожертвовали семьей «ради карьеры» — только одна добивается чего-то незаурядного. Остальные загубили семью, не родили детей, истерзали мужа, — а зачем? Так, ни зачем.

Вообще, как всякое разрушительное движение, феминизм не думает о будущем, ничего не жалеет и не щадит. Один только оголтелый эгоизм: зубами и когтями вырвать свои «права» — а там хоть трава не расти... В этом, если подумать, есть какой-то воинствующий инфантилизм. В детстве и в юности мы все — эгоисты, фанатики самоутверждения. Потом взрослеем и понимаем, что в этом мире есть и еще кое-что, кроме нашего «я»... Но эти, как видно, не взрослеют. Родина, общество, общее благо, законы природы — ничего этого для них нет. Только — «я», только «мои права»!

И какая яростная у них демагогия, какая злоба по отношению к простому здравому смыслу! Какая истерика злобы в ответ на любое напоминание о долге, обязанностях, ответственности!.. Все они — либералки и поборницы неограниченной демократии. Все они — западницы, в России они видят только темноту, варварство и отсталость. Все они — неверующие (как же иначе, ведь Бог — мужчина, и к тому же додумался вылепить Еву из ребра Адама!).

В деле разрушения и уничтожения России — феминизм в первых рядах. О феминистках можно сказать словами Библии: «Не ведают, что творят». А еще хорошо сказал об этом Гоголь: «Как будто вместе с непорочностью оставляет и ум человека».

Может, и не стоило бы так резко о них говорить (все-таки, женщины) — но для меня феминистки так же далеки от человека, так же студенисты и безобразны, как какие-нибудь глубоководные осьминоги.

***

«Есть такое хорошее слово — родныя,

От него и горюется, и плачется, и поется».

Павел Васильев

Да, есть слова, от которых сердцу горячо. «Кровь». «Доблесть». «Братия». «Семья». «Воин». «Враги». А есть — трень-брень. Пустота.

«Консолидация», «реализовать». Мертво-холодные слова. Язык произносит, а сердце молчит. А если бы сердце говорило, тогда было бы не так. Тогда бы рванулось, крикнулось: «Братцы, сплотимся! Порознь — гибель!.. Братцы, свершим! Даешь!..»

***

«Правда» — русское слово. «Демократия» — нет. И никогда не станет русским.

***

«Общечеловеческие ценности». Красиво звучит. А выйдет — мерзость. Выйдет то, что педерасты, проститутки и предатели Отечества будут признаны цветом нации. А все прочие у них будут «мракобесы» и «шовинисты».

***

У каждого своя придумка. Горбачев придумал «перестройку». Ельцин придумал «демократию». Путин придумал «ВВП». Медведев придумал «модернизацию». Трень-брень... Когда же русский народ, наконец, выроет большую яму и сметет туда весь этот словесный мусор?

***

Последние две недели я с моими рабочими на ножах. Надо платить, а нечем. Задержка. Говорю: подождите дней десять, будут деньги. Ведь не обману же я их, в самом деле. Человек, не зверь... Нет — вынь да положь. И сразу я у них стал этакий «кровосос-хозяин», сразу я «жму из людей соки», даром заставляю горбатиться на меня... И сразу все моё добро забыто. Забыли, как я входил в положение каждого, как смотрел сквозь пальцы на их провинности... И вот что показательно — громче всех галдят ведь самые никчемные. Есть такой Гена Пономарев, «Гена Косорукий». По кличке можно видеть, что за человек. По стройке ползает, как сонная муха. Бестолочь, понимает с сотого раза. Но утащить, что плохо лежит, никогда не забудет. На это он догадливый. Пару раз я ловил его за руку, но в итоге прощал... Так вот именно он теперь разоряется пуще всех. Пальцы веером, грудь колесом — где «мои права»?!

Прямо ненавижу я эти самые «права». Рука тянется к чему-то тяжелому, как только услышу про эти «человеческие права» и «гражданские свободы»... Не иначе, подкинули нам эти «права» с Запада. Тоже хорошая мина замедленного действия...

От всего этого, от ругни с рабочими хожу в последнее время злой, замотанный. Вчера нагрубил Варе. Так, ни за что. Она могла бы, кстати, и в «бутылку полезть»: ах, ты, мол, так со мной! И неизвестно, чем бы всё это кончилось... Но она только посмотрела на меня своим чудесным, глубоким взглядом, и во взгляде у нее было только одно: «эх, ты!..»

Такой скотиной я себя почувствовал. Ведь ей тоже тяжело с детьми, особенно теперь, с нашим маленьким... Ушел, часа два слонялся по комнате, пытался заняться каким-нибудь делом, но всё падало из рук. Потом рванулся к ней с мыслью — хоть на коленях вымолю прощение!.. Но на колени становиться не пришлось, только склонил перед ней свою непутевую голову. И она всё поняла, и погладила меня по моей повинной голове, как глупого мальчика, жалеючи. И опять у нас в доме стало тепло, хорошо и просто.

Кругом штормит, качает, вихри враждебные веют, а наш домашний корабль — в надежной гавани. Милая, спасибо, что ты есть! Спасибо, что нашел тебя!..

А вдруг бы мы не встретились? А вдруг бы встретились — а ты замужем, и есть уже дети? Что бы тогда?.. Но у нас всё как-то сошлось, и мы вместе... Слава Богу!

***

А ведь чувствует народ, что впереди у нас — большие испытания. Готовится... Не зря же растут численно все эти военно-патриотические организации, клубы, братства — и юношеские, и взрослые... И самое тут главное, что это не сверху, а — стихийно, своими силами и по своему разумению... Глубинное народное чутьё говорит, что надо быть готовыми, надо понемножку собирать, стягивать силы... И стягивают.

Народ словно понял — на власть надеяться нечего, надеяться надо только на себя. И самосильно восстанавливает свой боевой дух, свою военную организацию. Это — повсеместно. Ну и я, бывший ефрейтор в погранвойсках, не остался в стороне. Вспомнил армейские годы. И теперь, несмотря на жуткую занятость, два раза в неделю выкраиваю время, езжу в клуб, обучаю ребят стрельбе и рукопашному бою. Самое главное — учу их понимать, что происходит...

Что примечательно: батюшки наши, православные наши священники — в ядре этого движения. В детских военных лагерях почти везде есть батюшки, они благословляют военные игры, состязания, поисковые отряды... И всюду вносят в это движение что-то светло-радостное… Что ж, так оно и должно быть. Русский воин должен быть светел лицом.

***

Только и слышишь — «в развитых странах, в развитых странах...» А мы кто? Недоразвитые?

***

Наши реформаторы, не иначе, видят себя Петрами Первыми. Ну просто жаждут «поставить Россию в один ряд с другими европейскими государствами».

Неужели они не видят, что Европа идет прямиком к гибели?

Европа — дряблая, богатая старуха — взяла на содержание молодого любовника, красавца с дикой кровью. Этот любовник — Восток. Он покамест ее ублажает, обслуживает — но мало-помалу прибирает к рукам старухины богатства. Придет день, красавец почувствует себя хозяином — и перережет старухе глотку.

***

В какое, однако, недоброе время мы живем… Народ вымирает, спивается, вырождается нравственно. Шестьдесят процентов опрошенных хотели бы уехать из России. О чем тут еще говорить? Миллионы пьяниц, бомжей и беспризорников. Книг не читаем, говорим языком полублатным, полуканцелярским, смотрим только «сериалы» и «шоу». СПИД — уже и не считают, сколько зараженных. Наркотик можно купить почти свободно. В суд приходят, как в магазин, на всё есть цена. Лес — под топор, и за границу. Летим в пропасть...

Спасти нас может только такое же нечеловеческое напряжение всех сил, как в Великую Отечественную… Но для того, чтобы сплотить, объединить, направить — нужна абсолютная власть государства. Называйте это диктатурой, называйте тоталитаризмом. Называйте, как вам любо. Но это — единственное, что нас спасет.

И почему, кстати, «тоталитаризм»? В чем тоталитаризм? Чушь. Какая подлая чушь. Не тоталитаризм — а самоосознание. Самоорганизация. Решимость народа спасти себя. На войне — как на войне, тут не до либеральных слюней.

У власти должны стоять люди, которые это понимают. Которые заставят делать не то, что хочется — а то, что нужно для спасения страны... Эти люди есть, они уже созрели. Главное — видеть, понимать. И — готовиться.

***

Если бы я был президентом, то первым делом запретил бы слово «российский». В политкорректности (читай, в лицемерии) мы дошли до последних пределов. Дальше некуда. «Российская культура», «российская наука», «российская литература». Скоро будут говорить — «российская зима», «российская баня», «российская печь». А ведь все наши великие писатели и ученые были — русские. А те, у кого в жилах текла иная кровь — обрусели, приняли в себя Русь, и душой были русские.

Когда мы говорим «российские», мы предаем своих предков, отрекаемся от них.

Другое слово, которое я слышать не могу — «русскоязычные». В такие минуты понимаю тех, кто был на Манежной. В глазах темнеет...

Никто не говорит — «чеченоязычные», «татароязычные». А я вот, получается, не русский, не потомок народа, создавшего историю России — а «русскоязычный»?

***

Иногда, грешным делом, думаю — хоть бы война, что ли. Хоть бы кто-нибудь на нас напал. Тогда прочухаемся. А иначе так и будем гнить потихоньку…

***

Пару раз ходил в местное литобъединение. Больше не пойду. Незачем... «Ах, мы писатели, мы жрецы искусства, мы далеки от политики! Политика — это грязь…»

Подумаешь, какие чистюли. Страна летит к черту — а они боятся испачкаться политикой. Идиоты! Вот придут китайцы — кто тогда ваши писания будет читать?

***

С младшей дочкой, Дашей, заходим в магазин «Магнит». Я хожу, смотрю, кладу в корзину хлеб, кефир, фарш, то, другое. Даша тоже не теряет времени — хватает с одной полки шоколадку, а с другой — сиреневого медвежонка, подбегает к кассе. У меня, конечно, есть деньги купить и то, и другое. Но я пользуюсь случаем и даю дочери урок самоограничения. Говорю ей: «У нас мало денежек, Дашенька. Выбирай что-нибудь одно. Или шоколад, или мишку». Пускай знает: не всё, что хочется, можно получить, надо от чего-то отказываться...

Дочка жалобно моргает, смотрит трагическим взглядом — и крепко прижимает к груди и мишку, и шоколадку. Очередь за спиной начинает нервничать.

— Выбирай, доча, скорее, — говорю я. — А то ничего не куплю.

Она хлюпает носом, слезы капают — но не бросает ни медведя, ни шоколад, прижимает их к себе обеими руками.

Вот так и мы, человечество. Видим свою гибель — но не можем расстаться с опасными игрушками. Ни с комфортом, ни с техническим прогрессом, ни с АЭС…

***

Конец весны, начало лета. Забрался далеко в поле, возвращаюсь... Почему я люблю уходить в поля один? Это, как в любви: ты — и открытый простор. Третий — лишний…

Иду, поторапливаюсь. Ветер, тугой и теплый, усиливается, переходит в резкие рывки. Небо стремительно темнеет. Тучи мчатся всё быстрее, и я тоже ускоряю шаг. В воздухе уже стоит свист. Небо — индиговое. На горизонте полыхает, падают первые капли. Сейчас начнется такое...

Но страха во мне нет, только торжество. Упоение, свобода и всемогущество. И, как внезапное откровение: я до сих пор думал, что я — человек, а на самом деле я — ветер, тучи и небо...

А ветер словно сорвался с цепи, выдувает душу из тела. Я пьянею. Хочется лететь с ним, с ветром, бежать, кричать во все горло. И я бегу, кричу… Правит стихия, рассудок молчит.

Но все-таки не совсем молчит, потому что мелькает мысль: «Христианство? Смешно! Христианин… да какой я христианин? Я — язычник, сын стихий. Всё остальное — не взаправду, наносное...»

Но вот я стою в православном храме. Крещусь, кланяюсь. Слышу древние молитвы, вижу преображенные лица людей. Подхожу ко кресту... И всё это — тоже мое, всё — родное, кровное... Всё это во мне живет, и всегда жило.

Так кто я? Христианин? Православный? Да, православный. Но иногда во мне снова просыпается язычник…

***

Был Советский Союз, и были мы маяком для людей всего мира, надеждой на лучшее будущее. На общество, где правят не деньги, а справедливость. А теперь кто мы? Обыкновенная буржуазная страна.

Но мы так жить не можем. Оттого и гибнем. Гнием, чахнем в унынии и безнадежности. Единственное спасение для нас — противопоставить себя Западу. Встать на духовную брань против всего Запада. Сказать им: вы предали Христа. Вы все заветы Господа попрали. Вы всё сатанинское — оправдали, узаконили, прославили. Для каждой мерзости вы придумали красивое имя. Вы — служители Антихриста. Но мы не с вами, мы со Христом.

Вы можете лгать — но мы не будем лгать. Мы будем называть убийство — убийством, а не «прерыванием беременности», проституцию — проституцией, а не «коммерческим сексом», содомскую мерзость — содомской мерзостью, а не «нетрадиционной ориентацией». И лицемерие будем называть лицемерием, а не «политкорректностью».

Тогда снова на нас обратятся взгляды миллионов людей, живущих в ужасе от всесилия зла, от торжества лжи. И Россия вновь станет для них надеждой и упованием.

***

Мы — новые революционеры. Все прежние революционеры ненавидели идею государства и власти. Мы же, наоборот, боремся за государство, защищаем идею власти. От кого? От власти!

***

Перемелется, мука будет? Может быть. Только мука-то — из человечьих костей.

***

Ничего, братья-славяне. Будет новая борьба, и будут новые мученики. Может, в этом и есть назначение России — рождать мучеников? Рождать святых. И не замахиваться ни на мировое господство, ни на техническую сверхмощь…

***

Уже три месяца не прикасался к своим записям — навалились ненавистная тоска и усталость. И было на душе что-то отвратное, бессильное: мол, разбирайтесь сами в этом бардаке, не я же в нем виноват, и вообще — что я могу?

Теперь опять пишу. В последние дни что-то словно сдвинулось с места… Что? Не знаю, внешне-то всё, вроде бы, как обычно. Но…

На днях в нашу казачью общину (которая, если уж говорить прямо, имеет сегодня чисто декоративное значение) — приехал гость, делегат от сибирского казачества. Лет ему немного за шестьдесят. Николай Серафимович Крынкин. Фамилия смешноватая, и на вид он ничего особенного из себя не представляет — худощавый, седенький. Но что-то есть такое в глазах… Естественно, устроили ему чествование. Пели песни, угощались, респект дорогому гостю оказывали. А он сидел этак чинно… Но мне неотвязно чудилось — блестит в его глазах некий умный смешок на всю нашу разряженную в казачьи костюмы ораву. А еще глубже, за смешком — цепкость: высматривает, высматривает что-то старик…

***

Вот и высмотрел Николай Серафимович. Меня высмотрел…

Нет, лучше запишу-ка всё по порядку.

Пожить нашему гостю определили в недавно созданном мужском монастыре, где и гудела наша славная казачья пирушка. Заботиться о госте должен был отец Константин, пока что единственный монах обители… Пирушка кончилась, наелись, напелись, нацеловались, стали расходиться. И тут Крынкин как-то незаметно, словно бы невзначай, оказался рядом со мной.

— Так, значит, вы ребят военному делу обучаете? Я бы послушал об этом. Знаете, оставайтесь-ка эту ночь у меня в келье. Посидим, поговорим….

Что ему интересно будет послушать про наш военно-патриотический клуб — в это я, конечно, не поверил. Будто у них там в Сибири нет своих клубов… Сразу сердце моё екнуло: разговор пойдет о другом, совсем о другом.

Записываю по памяти наш ночной разговор.

— Вы не думайте, что вы исключение, — сказал мне он. — Молодой, здоровый русский мужчина, богатырь телом и душой, не знает, куда деть свою силу, изнывает в тоске и сомнениях. Это теперь не исключение, это — правило. Сила нашего народа пропадает даром, теряется по пустякам — уже всем ясно. А как эту силу собрать?

Вспыхивают тут и там отдельные очажки возрождения национального духа — и тут же гасятся зоркой властью. Военно-патриотические клубы, движения — всё просвечено ее рентгеновым взглядом. Над всеми ними простерта ее рука — захочет, и прихлопнет. Как же быть? Как окрепнуть русской силе?..

— Как? — спросил я.

— Слава Богу, Россия еще огромна. Не всё видит власть, не всё она знает. Есть в Сибири некое поселение… Где оно и как называется, пока что тебе, Саша, знать не надо. Скажу лишь одно — там русские люди живут по-русски. Как? А возьми тот же суд. Здесь у вас судит чужой, навязанный врагами закон. И не закон даже — а просто баба, нацепившая судейскую мантию. Кто такая эта баба? Кто дал ей право судить и решать? Но что она решит — то и будет. Подонок изнасиловал ребенка, а баба ему даст пять годов тюрьмы — и так и будет. И ты, отец ребенка, сильный мужчина, пригнешь голову и проглотишь. А если не захочешь проглотить, своей рукой свершишь суд, то тогда с тобой будет разговор совсем короткий. И та же баба в мантии опять будет решать, насколь тяжко ты провинился, насколь сильно преступил ты закон. Вражеский это закон, Саша…

— А как же у вас?

— А у нас не так. У нас не баба в мантии судит — а народ. Ни милиции, ни полиции у нас нет — мы сами себе милиция-полиция. И у каждого из нас есть оружие, конечно… А детских домов нет у нас: детей своих мы не бросаем, за границу не продаем. Если у нас хоть кто попытается ребеночка у отца с матерью отобрать и иноземцам продать — сколько у нас есть мужчин, столько и схватятся за оружие… Живем мы свободно, на своей воле, по своей правде… А теперь скажи-ка мне, Саша — хотел бы ты так жить?

— Что мне сказать… — пожал я плечами. — У меня давно уж руки опускаются от отвращения и бессилия. Всё, что творится кругом — мерзко…

— Этому уже виден конец, Саша. Уже видно, к чему дело идет. Года два-три, а там… Только вот одно смущает: когда придет час — кто же встанет во главе народа? Где они, истинные вожди? Эти вон, что мельтешат в телевизоре? Да их всех купить или запугать — что рукавицу снять с плетня…

— А как же… — начал было я.

Он помолчал, пронзил меня испытующим взглядом.

— Есть у нас там, — не в самом селении, а поглубже в тайгу, — монастырь не монастырь, скит не скит… Живет там братия. Немного, пока человек сорок. Живут, значит. И готовятся.

— К чему?

— К смерти, голубчик мой Саша. Готовят они себя к смерти. А зачем, ты спросишь? А затем. Кто готов к смерти, того не испугаешь и не купишь.

— Как же они себя готовят?

— Это уж не так важно, Саша. Скажем так — принимают они в свою душу ту мысль, что смерть — это не опасность и не горе, а судьба воина. Смерть — это путь, который воин себе выбрал. Но об этом не будем теперь… Сам всё узнаешь, если решишься… Поэтому-то я с тобой и говорю ныне. Поэтому-то и езжу по Руси, высматриваю, как коршун… А тебя я заприметил сразу, еще в начале гостеванья моего. Понял сразу, что ты этой всей казачьей маскарадной мишурой тяготишься…. У меня взгляд цепкий, Саша. И кажется мне, что я не ошибся…

***

Всё завертелось! Налаженная моя жизнь распадается на куски… Писать долго некогда, спешу. Надо еще успеть перевести на Варю дом, дачу, деньги…

Через неделю мы с Крынкиным уезжаем. Куда? В Москву, а оттуда — в Красноярск… А дальше? Дальше — куда скажет Николай Серафимович…

Да, высмотрел он меня без промаха. Высмотрел и выхватил — вот уж точно коршун!

Но он овладел мною так легко потому, что я сам к этому стремился. Я хотел разрешить свою душевную маету, хотел поплыть к какому-то твердому берегу. Да — я хочу быть русским человеком, а не бараном, не быдлом!

Варе, конечно, наношу непростимый удар. Она убита, потеряла ум от горя, понять не может, что со мной стряслось. Но я уже принял решение. Прости, родная!..

Может, потом осмотрюсь, заберу их к себе. А пока… Что будет, то и…

Последние страницы тетради в черной обложке тоже вырваны. Поэтому у дневника нет конца.