Владимир КРУПИН. Заката не будет
— Владимир Николаевич, Вас называют писателем-деревенщиком. Как Вы считаете, насколько актуальна сегодня деревенская тематика в литературе? Есть ли будущее у деревни?
— А насколько актуально есть хлеб и пить молоко? Кто главный человек в мире? Ну не эстрадники же и не политики, а кормильцы и поильцы. А в литературном процессе самые главные — писатели-деревенщики. Белов, Шукшин, Распутин, Лихоносов, Потанин, Екимов, Личутин, Краснов и им подобные воспевали человека на земле. И не к асфальту припадал изнемогающий в борьбе богатырь, а к Матери-сырой земле. То, что меня причисляют к деревенщикам — честь для меня. Хотя много писал и о городской жизни.
— На какие проблемы российской деревни следовало бы обратить внимание современным литераторам?
— На положение тружеников, на то, как их обирают, как они совсем забыты людьми кино и телевидения. У проституток известности больше, чем у крестьян.
— Писатели обычно говорят, что любят все свои произведения как детей, то есть одинаково. Вас как автора большого количества книг можно назвать многодетным отцом. Вы тоже любите их одинаково? Или у Вас есть «любимчики»? Или, наоборот, «трудные дети»?
— Да, все мои дети. Ушли от меня в мир, и судьбы их от меня уже не зависят. Бывает, совсем забыл какой-то рассказ, повесть, сорок пять лет назад написано — вдруг приходит письмо от читателя, мол, прочитали, понравилось. Любимчики? Есть. Те, которые вот сейчас пишутся.
— Что для Вас значит вдохновение? Вам легко пишется? Есть ли у Вас произведения, которые рождались в муках и сомнениях? Почему?
— Это, скорее, поэтам нужно. Проза дело не воспарённое, одинокое. Хотя, думаю, замысел — это да, дело вдохновенное. С чего вдруг среди суеты, в толпе, или среди ночи, или на конференции — вдруг что-то озарит? Вроде как зачатие произошло. Я уж тёртый жизнью писатель, стараюсь замысел гнать, может, даже и не стоящий. Нет, не уходит, плачется где-то внутри. Жизнь судорожна, суетлива, а замысел хнычет, хочет родиться. Тут акушерка — лишь сам автор.
Но честно скажу, никаких мук творчества никогда не испытывал. Мука одна — дождаться счастливого времени, когда можно сесть за письменный стол — и чтобы никто тебя не дергал. Хотя, повторю классика, русский писатель любит, чтобы ему мешали.
А сомнения да, сомнения постоянны. Вообще мысль — дитя сомнений и раздумий.
— К какому творческому методу Вы себя относите? Реализм?
— А, знаете, русский реализм легко выдерживает включение других «измов». У меня полно фантасмагорий в тех же повестях «Живая вода», «Как только, так сразу. Дурдом», «Любишь Россию, ходи по ней пешком» (в книге «Скоро утро, но ещё ночь»), в повести «Передай по цепи» (другое название «Повесть для своих»). Городской роман «Спасение погибших» весь фантазийный. Хотя одновременно и реалистический.
— Как Вы оцениваете состояние отечественной литературы XXI века?
— Оно по-прежнему ведущее в мире. Другое дело, что его стали знать меньше. От распада СССР больше всего пострадали писатели республик. Вот им не повезло, они же выходили на международную арену через русский язык. Русские писатели были для национальных как ломовые лошади.
— Кто еще, кроме вышеназванных писателей-деревенщиков, Вам близок среди современных российских авторов?
— Станислав Куняев, Михаил Попов, Александр Сегень, Александр Трапезников, Анатолий Гребнев, Светлана Сырнева, Диана Кан, Евгений Семичев, Александр Громов, Евгений Чепурных, Вера Галактионова, Андрей Воронцов, Евгений Шишкин, Александр Кердан… много, много их!
— Ваш прогноз относительно «заката эры Гуттенберга»: литература уходит из жизни человечества или просто перемещается в сеть?
— Заката не будет, хотя сеть накидывается крепкая и мелкоячеистая. В книге есть тайна, есть магнитность, есть прямая связь души автора и читателя. Но и планшет хорош, он же может таскать вслед за хозяином целую библиотеку.
— Можно ли считать, что эпоха, когда «поэт в России — больше чем поэт», завершилась? Почему не слышно гражданского голоса писателей?
— Почему не слышно? Плохо слушают.
Вопросы задавала Елена Миронова,
студентка журфака МГГУ им. М.А. Шолохова.
