Вячеслав ЛЮТЫЙ. «Золото и медь». Интонация стихотворений Геннадия Ёмкина

Блаженны алчущие и жаждущие правды;

ибо они насытятся.

Мф. 5,6

И на просторах всей земли

Луга туманами дышали.

А из ночного дети шли

И в поводу коней держали.

Геннадий Ёмкин

Когда заходит речь о том или ином поэте, в сознании возникает легкий смысловой и чувственный абрис мира, в котором действуют его лирический герой и все другие персонажи, светлые и темные. Всплывают оттиски предметов, наполняющих строки стихотворений автора. И, словно электрические контакты, в соприкосновении с действительностью искрят нравственные постулаты, сшивающие токопроводящими жилами — мысли и переживания художника, его негодование и благородный сердечный порыв.

Примерно так читатель воспринимает литературное факсимиле поэта. Четкость и оригинальность этого творческого отпечатка у каждого пишущего своя. Так же, как и таящаяся в словах непостижимая сила, способная развернуть очерк индивидуального художественного мира в собственно поэтический космос — до конца необъяснимый и неисчерпаемый, по определению.

Геннадий Ёмкин живет в городе Саров Нижегородской области. Эти места связаны с именем великого русского святого Серафима Саровского, а также — с историей создания советского сверхоружия — ядерной и водородной бомб. Парадоксальное сочетание этих двух смыслов, прикрепленных не только к земле, но и к воздуху, воде и самому Небу, непременно должно было отразиться в поэтических строках автора, обладающего твердой мужской волей, ясным образным мышлением и обостренным чувством справедливости.

Однако отражение это на деле оказалось совершенно не буквальным. Оно соединило в себе духовные устремления поэта к святости и простоте, искренности и верной любви — с его внутренней стойкостью воина, родовой памятью, способностью к поступку, который обеспечивает истинность произнесенного и написанного лирического слова.

В биографической справке Геннадия Ёмкина обычно подчеркиваются скупые вехи: служба в Афганистане и три сборника стихотворений. Между тем, он не стал певцом военной темы (как, скажем, Виктор Верстаков), не превратился в лирика-трибуна, не пошел по чисто литературной тропе, наполняя стихотворные этюды пейзажем, характерностью, бытом. Сокровенный человек в нем переплавил все пережитое, соединил с древними интуициями, с православным подвижничеством и жертвенностью и явил перед читателем художника глубокого, страстного, истинно русского, способного сопрягать наглядное с метафизикой бытия. А упомянутый литературный антураж оказался включен в его поэтический мир на общих правах — в свою очередь, помогая поэту высказываться широко, не возноситься над ближним и не забалтывать высокие слова.

В 2010 году была издана книга Ёмкина «Княжий щит», за последние годы написаны и опубликованы многие стихотворения, в которых образ автора проявился по-новому. Кажется, он вместе с воздухом полей и лесов способен теперь охватить куда более широкие пространства. Вместе с тем, взгляд его стал острее, слух отчетливей — лица современников, их говор и чаяния в стихах поэта приобрели ту проникновенную убедительность, которой отличаются персонажи на полотнах художников-передвижников.

В жестокий век, в глухие времена

Я память сохранил о лучших годах.

Тогда сияло солнце в русских водах!

Тогда сияло слово в письменах!

Я жизнь принёс, Отчизна! Не отринь.

Она для тех, кто говорит не всуе,

Она для тех, кто истины взыскует

И не хулит отеческих святынь.

А вот душа.

Её возьмите те,

Кто на краю, потерян и страдает.

Пускай она свечою тонкой тает,

Но светит всем, кто брошен в темноте.

Вот кровь моя.

Возьмите, Времена!

Я кровно перед Родиной в ответе.

Быть может, ей напишут наши дети

Святые на знамёнах имена.

Вот кровь, душа и жизнь моя, и память.

Возьмите всё! Мне нечего добавить.

Ёмкин говорит все то, что может встретиться в разных вариациях и у других поэтов. Словарный состав этой вещи не оригинален, но вот что существенно: в каком-то ином стихотворении может отсутствовать один из обозначенных смыслов, сочетание их окажется непохожим, даже порядок произнесения будет не тот. И исчезнет иерархия, в соответствии с которой устроена внутренняя жизнь автора, пропадет почерк и интонация. А ведь именно они определяют духовные черты художника и помогают собеседнику уяснить, что за человек находится перед ним, что стоит за его речами. Потому-то процитированные стихи представляются как бы авторизацией поэта, образно говоря, его личностным «дактилоскопическим» оттиском.

В поэтическом письме Геннадия Ёмкина есть едва уловимая «негладкость» стихотворной строки. Она присутствует в его произведениях всегда и характеризует «художественное произношение» автора. Было бы неправильно видеть в этом некую умственность ёмкинского слога в ущерб музыке. Перед нами — та черта, которая делит мысль и поющий звук в авторской пропорции. Это фонетический облик поэта, его неповторимая способность говорить и петь с ясным сознанием того, где уместна сухая речь, а где — летящее слово, соприкасающееся с песней. Подобный литературный язык продиктован как горькой думой автора об изнанке жизни, так и его упрямой верой в красоту мира, изначальную чистоту сердца, в любовь, что движет солнце и светила.

И еще — в непостижимый и многострадальный русский народ...

У Ёмкина правда мужицкая намного ближе словам Спасителя, нежели государственные уложения. И разбойные имена подчас содержат в себе зерно Христовой Истины, втиснутой в рамки земной свободы и справедливости. Разумеется, это — «относительная правда». Однако — живая и народная, т.е. межличностная, общая и древняя.

Когда набатный колокол гудел,

Тогда, крестясь на хаты и иконы,

Он брал топор.

Раскачивались троны,

Когда мужик вставал за свой удел!

...И дым, и лязг, и ржание коней!

По хатам вой и плач, и шёпот бабий.

Сошлися правды.

Царская — сильней.

Мужицкая — правее и кровавей…

О том набатный колокол гудел,

Когда, рванув исподнюю рубаху,

Мужик за правду восходил на плаху,

За волю, за землицу, за удел.

И, кланяясь последний раз кресту,

Калеченный уже, кричал народу:

— Мужик — Рассеи царь и воевода! —

И ближе был, чем оные, Христу.

Бунтарь на лобном месте кланяется в последний раз кресту. А значит — не отъединяет себя от небесного смысла, воспринимая воплотившегося Бога как Царя обездоленных.

Стихи Геннадия Ёмкина отличаются удивительно чистой интонацией, которая характеризует автора еще и как человека. У читателя не возникает ни малейшего сомнения в том, о чем плачет и за что вступается поэт. Едва заметная дистанция, которой литература отделена от собственно жизни, здесь отсутствует. Напротив, стихотворные строки сращены с жизнью настолько плотно, что иные отвлеченные суждения в таком контексте никак не утрачивают видимых корневых нитей, которые связывают интеллектуальное пространство — с реальным, теплым и кровяным, учащенно дышащим: «Родина — понятие конкретное, // А не поэтическая блажь!». В стихотворении, посвященном «Иванам, не помнящим родства», портрет беспамятного человека с мелкой душой замечательно точен:

Я вчера оплакивал родню,

Родину оплакивал и совесть.

А сегодня лыблюсь и стою,

Ни об чем таком не беспокоясь.

Между тем, конфликт-противостояние ума и души, столь свойственный поэтическому творчеству, высвечивается и в ёмкинских стихах. Разум дает имя звездам, однако на самом-то деле звезды хранят наивного человека, т.е. подчинение тут совсем другое: «Усни, могучее сознанье! // Душа внимает небесам» (Н.Рубцов, «В лесу осеннем»). Отдавая первенство чувству, интуиции, поэт не боится быть по-житейски простым. Говоря о набатном колоколе, он безыскусно роняет, будто речь идет о каком-то знакомом человеке: «сколько у него родни, а смотри — не зазнается». Это свойство поэта очеловечивать окружающий мир отчетливо обозначил еще Блок, и с тех давних пор оно стало приметой русской лиры. Именно потому отечественная муза, останавливая свой взгляд на чем-то мимолетном, видит нечто значимое, а порой — и знаковое, сокровенное.

В мартовской луже чешет грудку сизый голубь, мимо спешат прохожие, «а я отчего-то встал. // Голубь... — подумал, — все же... // Ишь, как заворковал!». Природа и небеса, уставшая душа и яркий весенний свет, поселяющий в сердце надежду, — здесь многое сосредоточено в образе, выхваченном из повседневности острым зрением художника. В сюжетах Ёмкина любовь к земному миру отличается нежностью, но роль неба значительнее: удаленная от мирской суеты и тягот инстанция будто придает человеку духовную форму, держит его нравственные контуры, дабы он не потерял собственных живых очертаний, не превратился в грязь или чудовище.

Ужели поздно песни петь

И позднее аукать счастье,

А это золото и медь —

И есть последнее причастье?

Ну что же, ветви всех берёз

Меня оплачут, слава Богу.

А небо высушит дорогу

И лица, мокрые от слёз...

Даже единственный полет к земле срубленного дерева, «бронзового чуда», происходит «не отводя от неба глаз»...

В проникновенном стихотворении «Не плачь» внутренний взор автора сосредоточен на той черте, где сердце еще откликается на родные голоса, «но смутный впереди покров мне приоткрыт неотвратимо». Пространство духа, в котором царят верность, мужество, справедливость и товарищество, между тем, лишено знакомых штрихов отчего края — мимолетных и щемящих душу своей беззащитностью: «там... солнце холодно и мглисто».

О, там другие времена!

Другие звезды и объятья!

И там другие стремена

Ушедшие готовят братья.

Тонкий метафизический мир у Ёмкина очень часто не высвечивается как подложка действительности, но словно бы накладывается на реальную картину с некоторым сдвигом — дабы произошло сопоставление здешнего и надмирного. Эти два чувства — тяга к небу и нежность ко всему земному — отличительная черта ёмкинской лирики. В какой-то степени тут наглядна сама природа человека — двусоставная: телесная и душевная. Не становясь воителем тонких пространств окончательно, лирический герой продолжает быть ратником зримых сражений, одухотворенным и ранимым. Кажется, он стремится выполнить собственную человеческую миссию: пройти жизненный путь и приуготовить себя к последующему бытию.

Этот несколько абстрактный тезис в стихах Ёмкина воплощен с удивительной рельефностью. Люди и земля противоречивы, но достойны понимания и сочувствия, жалости, негодования — и какой-то широкой, необъяснимой во всех своих мотивах любви. Высокий мир придает смысл душевным терзаниям, самим своим существованием он вживляет в сердце состояние непрекращающегося диалога. Для одних такой диалог звучит постоянно, для других — по обстоятельствам, а то и никогда. В стихотворениях Геннадия Ёмкина диалог земли и неба оказывается фундаментом, на котором выстроено художественное здание его поэтики.

Заметим, в отличие от многих стихотворцев эгалитарной эпохи, испытывающих нужду только в слушателе, истинному поэту нужен еще и собеседник — в какой-то степени собрат по мирскому пути. Речь идет о собеседнике «провиденциальном», в котором объединены знание о земной почве и прозрения духа. И в этом контексте Ёмкин следует классической линии русской поэзии, которая была четко обозначена век тому назад Мандельштамом («О собеседнике», 1913.)

Когда иду под шумным сводом сосен,

Я не могу избавиться от чувства,

Что светлый мир порой настолько грозен,

Насколько сердцу во вселенной пусто.

Я видел, как деревья умирают,

Я к смерти многих даже был причастен.

Я видел то, как люди выбирают

Красивых самых, режут их на части.

Скажите мне, что этот мир не грозен,

Что он храним любовью во вселенной;

И я скажу:

— Я видел слезы сосен,

Я слышал плач березы убиенной.

Три фигуры образуют круг, где идет напряженный разговор, ни на минуту не прекращающийся: реальный поэт — небо, звучащее в его душе — собеседник, к которому обращены стихи и который своими словами может пересказать волю небес и чаяния простолюдина. И читателю становятся понятными и близкими «земные братушки» — сподвижники Степана Разина, «полуангелы в армяках», вспоминающие на облаках прежнюю волюшку. И старичок-домовой из народных поверий, что «зевнет мохнатым ртом», глянет на лампадку, стоящую перед иконой, «и покрестится потом». И полет молчаливого ворона, ожидающего героя у последней черты, где будет разделено «поровну все, что было в судьбе»: тело — мрачной птице, «остальное» — запредельным князьям. И страстные слова измученного сердца, обращенные к Создателю: «...Архангелов! Архангелов на землю // Пришли с мечом и праведным огнем!».

Древняя Русь, пронизанная чувством рода и окружающих стихий, у Ёмкина соседствует с Русью Святой, неотделимой от нравственного закона и от самого имени Христа-Спасителя. В этом нет сердечной неразборчивости, напротив — перед нами воплощение народного стремления обрести полноту собственной истории — как событийно-хронологической, так и чувственной, когда спасение души не противоречит пониманию и восприятию природы, в которую телесно вписан русский человек. Потому-то в ёмкинских стихах и народная поэзия находит свое очередное яркое воплощение, отблескивает ритмом и интонацией, образными приемами и характеристиками героев.

То ли выдались ночи соловьи,

То ли что-то другое не в счет,

Но Наталья идет в обнове

И коса по плечу течет.

В сарафане — таких не сыщешь!

Изумруды в глазах — до дна!

Есть другие, наверно, тыщи,

Но такая идет одна!

Ах, Наташенька, свет Наталья!

Не тебя ль заждалась заря

Там, где к речке сбегает тальник,

Соловьями заговоря?

Ах, Наташенька, свет Наталья!

Что задумалась на пути?

А один-то, один — охальник,

Ой, как свищет! Иди, иди...

Для того-то и ночи соловьи,

Чтобы с милым до утра быть.

Оттого и трава шелковей,

Чтобы косыньку распустить.

У Ёмкина бытовая, разговорная речь сопутствует высоким понятиям и приближает отвлеченное к повседневности. Тем не менее, его стихи по-мужски очень сдержанны. В них нет бабьего нытья, скуки, перебирания предметов внешнего мира в попытке избыть одиночество и скрытый страх перед смертью — равно как и заупокойных мотивов, связанных с тяжкой долей России и распространившихся в минувшие десятилетия подобно эпидемии. Называя себя наследником древних «канувших племен», лирический герой признается: «Я в небесах еще не вижу знака, // что русский дух к забвенью обречен».

Притом, автор с состраданием наблюдает за странным худым стариком, который «стучит ногою деревянной куда-то к свалке городской». Рядом с иными отверженными калеками, никому не нужный «в чреве атомного века», он умрет — как уснет. «Исчезнет русский человек», — с горечью роняет поэт, повторяя древний вопль многострадального Иова: «И не доносится до неба, // Как в землю он ногой стучит».

Наблюдая роковое движение событий, словно евангельский апостол, он признается: «слезами не омоешь это время...».

И в небесах архангеловы трубы

Еще молчат. Но им известен срок.

В стихах Геннадия Ёмкина лирический герой кажется то провидцем, то хранителем минувшего, однако он совсем не похож на харизматического мудреца. В них много живой теплоты, мягкой улыбки, пейзажных примет, трепетания сердца от радости, печали, гнева, любви, скорби. И еще — долгая дума о родной земле, о русском человеке в его подвиге и слабости.

Образ песнопевца, возникающий перед глазами читателя, удивительно демократичен, в нем нет «цеховых» примет литературной богемы. И такая близость его каждому искреннему человеку, наделенному поэтическим слухом, перетекает в стихи, у которых нет тематических границ. Ведь их создатель — как ты и я, только он хранит и раздает слова.

Жил человек. Свободный словно ветер.

Хранил слова и снова раздавал.

И в них он вечно будет жить на свете,

Его Господь на то поцеловал.