Александр НЕСТРУГИН. Нравственный выбор (по страницам второго выпуска альманаха «Поход»)

Альманах «Поход» заявлен как издание, призванное отстаивать духовно-мировоззренческие основы нашего бытия, традиционную народную культуру во всех её проявлениях, а также народное самопознание и русскую литературную традицию, как выражение духовной и культурной преемственности в поколениях.

Прочтешь такое и подумаешь: «Высокое предназначение! Но это в задумке, а на деле? Сколько их было уже, литературных “путеводных” маяков-манифестов, канувших в Лету, не задев ни сердца, ни памяти…»

Именно по этой причине, признаюсь, не без внутреннего сопротивления брал я в руки второй выпуск альманаха, помеченный годом теперь уже минувшим, 2012-м. И вот чтение завершено; что же в «сухом остатке»?

Первое впечатление (которое почти никогда не обманывает): будто я после долгой дороги, замерзший и усталый, постучался в тёплый чей-то дом, и меня не прогнали. Дом чужой, но переступил порог — и увидел такие знакомые, не затянутые ледком отчуждения лица, услышал знакомый такой, узнавающий говор.

А ещё поразила чистота — не та, что велит гостю ходить на цыпочках по одной половице, дабы на выставленный в серванте показушный хрусталь не села, не дай Бог, пылинка. Нет, эта чистота была совсем другой…

Вот перед нами первая встреча главных героев повести Валерия Стоянова «И вся оставшаяся жизнь…» — молодой кубанской казачки-вдовы Дарьи и сотника Алексея Крапивы, определенного в дом Дарьи «на постой»:

«— Пойдёмте, покажу вам вашу комнату, может быть, вы испугаетесь моей бедности, — позвала она.

…Они зашли внутрь, сотник окинул взглядом комнату, чисто побеленные стены увешаны вышитыми рушниками, доливка чисто намазана кизяками, у стены железная кровать, горкой стояли у изголовья подушки. Ничего лишнего, и в то же время чисто и уютно. Такая комната не могла не понравиться».

Представляю, как скривится, читая эти строки, какой-нибудь доморощенный эстет: земляной пол, да еще «намазанный кизяками» — «фи»! А это, между прочим, точная подробность народного быта начала прошлого века: не только на Кубани, но и в наших южно-воронежских селах-слободах, хозяйки «прибирали хату» именно так — и было, действительно, ощущение чистоты и уюта. Говорю об этом не понаслышке: мое деревенское детство пришлось на те послевоенные годы, когда не все ещё могли позволить себе иметь в доме деревянные полы. И это не считалось зазорным. Зазорным было другое — не белить хату, не блюсти в ней чистоту…

Не эта ли чистота бытовая — не в качестве мудрёной метафоры, а, скорее, как фон, как отсвет жизни подлинной — не позволила быть иным и чувству героев повести В. Стоянова? Именно чувству, а не чему-то горячечно-сиюминутному, животному, что нынче принято именовать изысканным словом «страсть» — и бесстыдно мусолить во всякого рода телешоу и на страницах «клубничного» чтива.

Чувству, которого хватило — при редких встречах, едва ли не единожды в год — на всю их нелегкую жизнь. И дело ведь не в том, осталась ли несмятою та самая постель с горкой взбитых подушек — В. Стоянов писал жизнь, а не её ханжеское, морализаторское подобие. Но сумел сказать о том вечном, что соединяет любящих друг друга мужчину и женщину, не задев, не смяв света и тайны. Это ли не заслуживает читательской благодарности?

А есть ведь ещё, оказывается, и такой писательский (и жизненный!) принцип: «Ну, о постельном писать не буду — о таком не пишут». И озвучивает его не свалившийся с небес гуманоид, не схимник-затворник древних времен, а вполне себе живой и раскованный молодой человек — герой повести Олега Мраморнова «История моего приятеля». Он студент-филолог, живёт в Москве, на дворе — годы семидесятые. И окружение его — пытливо-бесшабашное либо полудиссидентское, и даже с Веничкой Ерофеевым и его похмельно-богемной средой студент тот знаком — а вот поди ж ты…

Хотя — почему «поди ж ты»? Ведь и сам я — из студенческих семидесятых, и для меня рассказанное в повести этой — не чужое, не придуманное. При всех «вольностях» молодости немало было и незыбленых, необсуждаемых «табу»: рискнувший на похабные, скотские «откровения», даже в дружеском кругу и под «огнетушитель» «Солнцедара», мог без проблем и по физиономии схлопотать. И не было среди студенческих кумиров моей молодости ни Венички Ерофеева, ни того же Солженицына, от увлечения которым предостерегал — да нет, заклинал! — героя повести О. Мраморнова его старый университетский профессор — уже неизлечимо больной, уже умирающий. Кумиров таких не было, а вот чистота в человеческих отношениях — была. Может быть, потому, что и литература тогда иная была?

Опубликованные в альманахе стихи Владимира Соколова — весомый аргумент в пользу такого предположения. В этой публикации можно было бы разве что рубрику поменять, набрав вместо скромного «Стихи» что-то более весомое, например: «ХХ век: классика». Ведь строки-то, без преувеличения, классические. Припомним, перечитаем, коль скоро возможность такая выпала:

Как я хочу, чтоб строчки эти

Забыли, что они слова,

А стали: небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,

Как из открытого окна,

Раздался свет, запели птицы,

Дохнула жизни глубина.

Будь моя воля, я бы подборку эту так и назвал: «Раздался свет…» — столько в словосочетании этом парадоксальности и неотменимой точности истинной поэзии.

В подборке В. Соколова много запоминающихся строк, но я позволю себе процитировать эти:

Безвестность — это не бесславье.

Безвестен лютик полевой,

Всем золотеющий во здравье,

А иногда за упокой.

Ими большой русский поэт как бы протягивает руку своим менее именитым, по разным причинам оставшимся в тени коллегам по поэтическому цеху, для которых жизнь вне честного служения поэзии просто не имеет смысла.

К таким поэтам относится и представленный Евгением Артюховым в рубрике «Непрочитанные поэты» Евгений Чепурных. Он мой ровесник, родился в 1954 году. И ту его заметную подборку в «Юности», о которой говорит Е. Артюхов — «аж на три (!) журнальных страницы» — я хорошо помню. Поэтический «запев» волжанина Е. Чепурных был счастливым: в восьмидесятые «советские» годы у него вышло четыре книжки стихов. Книжки эти случились заметными, о них говорили. Казалось бы, какая уж тут «непрочитанность»? Однако с рубрикой вряд ли поспоришь: чем закончились восьмидесятые, мы ведь ещё не забыли. И та, прежняя, жизнь кончилась, а новым временам поэзия оказалась без надобности. Об этом и одно из самых сильных стихотворений Евгения Чепурных:

В могиле неизвестного поэта,

В которую мы ляжем без имен,

Мерцают рядом свечка и комета,

Сроднившиеся после похорон.

Мы не прошли в анналы и журналы.

Живя в тени, мы не отвергли тень.

Мы ляжем здесь —

Одни провинциалы

Из русских городов и деревень.

Смеясь, плутаем вдоль путей-дорожек

И крошим хлеб печали и страстей.

И, как ни странно, этих малых крошек

Хватает на прокорм России всей.

Антологическое стихотворение, хрестоматийное. Горькое, почти трагическое, оно, в то же время, дает надежду на то, что «мы ляжем без имен» не напрасно.

Ещё один участник поэтического раздела альманаха, Николай Алешков, — тоже волжанин, живет в Казани.

Чем живёт?

Виной, на первый взгляд, не вполне понятной: «Стыдно мне — я ровесник Парада». Но всё становится понятным, если соотнести Победу в Великой войне, одержанную нашими отцами, с нынешними реалиями:

Ты прости нас, отец, мы живём

В самой подлой, базарной эпохе.

Торг уместен. Всемирным жульем

Всё наследство дробится на крохи…

Но и в самых горьких раздумьях находится место светлому — родному дому, родной реке, родине. Отталкиваясь от, казалось бы, самого простого, бытового («Здесь отец мой всю жизнь трудился // здесь мой дом и моя родня»), поэт поднимается к обобщениям высокого, бытийного порядка:

Долго смерти ждать иль недолго, —

Здесь меня похоронят пусть!

Я по Каме впадаю в Волгу

И взлетаю на Млечный Путь.

Эта «самая кровная связь» (Н. Рубцов) — родовая черта поэзии подлинной, отнюдь не провинциальной по своему художественному уровню.

О подлинной поэзии идёт речь и в статье главного редактора альманаха «Поход» Петра Ткаченко «Ежели поэты врут, больше жить не можно». Подзаголовок этой статьи «Ярослав Смеляков — русский поэт советской эпохи» скажет о ней вдумчивому читателю многое, но далеко не всё. Ведь поэзия Ярослава Смелякова неотделима от времени, и о нём, о времени, автору вольно или невольно приходится говорить. Впрочем, скорее вольно: Петру Ткаченко есть что сказать и о временах минувших, и о тех, что сейчас на дворе. Характеризуя встающих нынче на пути русской литературной традиции «новых неистовых идеологических бойцов», он очень точен в оценках: «Ведь им во что бы то ни стало надо представить советский период истории России как “тупиковый”, как не принадлежащий “исторической России”. И понадобилось это вовсе не для утверждения идеалов демократии или справедливости, а для оправдания варварства нового разрушения жизни, подавления культуры, перерыва преемственности, откровенного грабежа национальных богатств и, по сути, для обмана народа. И тут основным препятствием варварству, революционным анархизму и беззаконию оказалась русская литература с её идеалами справедливости и нестяжательства. Кто припомнит теперь, что “перестройка” началась с низвержения её…»

Рассказывая о непростом жизненном и творческом пути Ярослава Смелякова, полемизируя с оппонентами (К. Анкудинов, В. Огрызко), Пётр Ткаченко приходит к, возможно, небесспорным, но отнюдь не поверхностным выводам. Так, констатируя, что «по законам социального развития после всякой революции непременно наступает реставрация, как отход от революционного анархизма и возвращение к народному самосознанию и традиции», П. Ткаченко утверждает, что «основным содержанием идеологического противоборства советского периода истории было противоборство революционного сознания с традиционным». Причем происходило «переваривание» первого вторым, а «с победным завершением Великой Отечественной войны можно было говорить, что Россия ценой огромных потерь восстановилась после революционной катастрофы начала века в форме Советского Союза».

Драма жизни Ярослава Смелякова, «большого русского поэта советского периода истории» («из шестидесяти лет жизни поэт одиннадцать лет провёл на нарах, в тюремном заключении и в плену»), исходя из смысла и отнюдь не ложного пафоса исследования П. Ткаченко, являет собой пример не только остроты этого противоборства, но и честного, неотменимого, ответственного выбора, жизненного и творческого.

О нравственном выборе художника говорит и Вячеслав Лютый в цикле статей с общим названием-диагнозом: «Призрак литературы». И в истории болезни современного русского искусства появляется такая запись: «Оно панически стало бояться прежде немыслимых обвинений: в приверженности идеалам чистым, историям нравственно подлинным, словам большим и одухотворенным».

Говоря о литературе, вернее, о том, какой она видится нашему «ну очень голубому» ТВ, критик мастерски, одним-двумя штрихами рисует фигуры тех, кто без тени внутренних сомнений примеряет на себя роль литературных и чуть ли не духовных авторитетов нации: Дмитрия Быкова, «взявшего себе репутацию бойкого писателя», «бывалых Тани и Дуни» из «Школы злословия», «профессионального критика Натальи Ивановой, любительницы всяческих умственных революций» и иже с ними.

При этом ирония и сарказм, адресованные нынешним «героям литпроцесса», вполне сочетаются с христианским сочувствием к тем, кто этими «героями» заморочен и не может разглядеть то истинно прекрасное, что ещё есть в современной русской литературе: «Вот и поэт Тимур Кибиров в программе “Линия жизни” добр и участлив, с уважением говорит о культуре, любит Блока… Лысый состарившийся мальчик не упоминает о своей скандальной поэме конца 1980-х под названием “Сортиры”, а декламирует публике длинные нудные вирши последних лет и слащавый опус о христианском Боге на ослике. Бедные замороченные люди, сидящие в зале, ищут тайну, прекрасное — в наглядном и бойком. Не подозревая, что в это же время кто-то читает проникновенные стихи Евгения Семичева и Светланы Сырневой, Юрия Кузнецова и Дианы Кан».

Заслуживают читательского внимания и другие материалы альманаха, среди которых вступительное слово Олега Крюкова, объясняющее возникновение Культурно-просветительской инициативы «Поход», проза Геннадия Воронина (рассказы и киноповесть «ПДЖ — помни детдомовскую жизнь»), «Дневник редактора».

Отнюдь не лишними выглядят и предваряющие публикации В. Соколова, Г. Воронина, Е. Чепурных размышления М. Роговской-Соколовой, А. Лукиных, Е. Артюхова. Это не традиционные официозные «врезы» о том, где тот или иной автор «родился-крестился», а материалы, что называется, «авторские», в которых субъективно-личностное становится интересным и важным дополнением к объективно-общеизвестному.

По прочтении альманаха у меня не возникло желания засунуть его сразу же куда-нибудь на дальнюю полку. Положил на ближнюю и не ошибся: через время многое захотелось перечитать, попытаться осмыслить — уже не в режиме привычного для современного читателя стремительного «скольжения по строкам». И не первое впечатление от первого ничем не отличалось: это, действительно, «теплый дом», в который так радостно войти и с которым так не хочется расставаться…