Николай РАКИТЯНСКИЙ. «Слово не дается без любви…» О поэзии Григория Калюжного

Поэзия есть величайшая тайна человеческого бытия, которая никогда не будет разгадана. Почему? Потому что она является феноменом сверхсознания, входящего в соприкосновение с Премудростью Божией. Поэты этого уровня чрезвычайно редки. К ним, например, относится Ф.И. Тютчев, написавший изумительные по своей глубине и драматизму строки:

Нам не дано предугадать

Как наше слово отзовется,

И нам сочувствие дается

Как нам дается благодать.

К счастью, поэзия означенной высоты для России не пресеклась. Но прежде чем говорить об этом, думаю, надо представиться читателю. По делам своей службы в Московском университете, я, кроме прочего, занимаюсь психологическими исследованиями национальных менталитетов. Так вот, первейшей задачей ментальных исследований является выявление и изучение тех качеств того или иного народа, которые отличают его от всех остальных в условиях мира и войны, благополучия и страданий, сытости и голода, падений и взлетов. Особый интерес в этом плане представляют собой национальные поэты как прямые выразители души и духа своего народа. Если говорить современным языком, именно они являются не только певцами, но и знаменем его менталитета. Шекспир, Гёте, Байрон, Пушкин, Мицкевич, Петефи, Шевченко — каждый из них — знамя нации уже при жизни, ибо они, как никто другой, выражают и олицетворяют высшие ценности и веру в вечные истины своих народов.

Ещё древние хорошо знали о спасительной роли поэзии в жизни нации. И в наше время не секрет, что поэзия формирует защитные ресурсы глубинной психологии как народа, так и любого чуткого к поэтическому слову человека. Вот почему по стихотворениям истинного поэта можно судить о менталитете его народа.

В этом смысле творчество нашего современника, летчика, философа и замечательного русского поэта Григория Калюжного может служить примером к сказанному. Вместе с этим нужно сразу отметить, что даже среди вершинных поэтов указанного уровня его поэзия нисколько не теряется, благодаря наличию в ней некой поэтической субстанции, только ему свойственной. Но давайте отбросим все предубеждения и вчитаемся в следующее его стихотворение:

В районе ложных маяков

Душа невинная блуждала,

И всеми гранями веков

Ей глубь заветная сияла.

Порой лениво мертвяки

Из глуби той на свет всплывали.

Ложь излучали маяки

И с толку путников сбивали.

Но ослепленная душа

Кружила рядом, как в тумане,

Дурманом сладостно дыша,

Купалась весело в обмане.

Не помня где, не зная, как

Она, невинная, прозрела,

И вдруг от страха в полный мрак

Напропалую улетела.

На искры звездных мотыльков

Она летела и рыдала,

И всеми гранями веков

Под ней все та же глубь сияла.

(1989)

Читая это великое, совершенно самостоятельное по сюжету и безупречное по исполнению стихотворение, невольно забываешь, что до него тема погубления человеческих и особенно юных неискушенных душ, достигшая сегодня планетарного масштаба, казалась в принципе неподъемной для любого, тем более поэтического выражения. Как читатель убедится сам, наш поэт вообще является уникальным мастером поэтического воплощения неподъемных до него тем. Причем его воплощения достигают такой степени общедоступности и легкости, при которой они сами как бы летят навстречу не только современникам, но и будущим поколениям. Ярким подтверждением сказанному являются такие стихотворения и поэмы, как «Метель», «Ночной полет», «Человек», «Муза», «Сын мой, сын мой…», «Ты сегодня, как любви лампада…», «Спит идея любви, как мумия…», «Попугай», «Сом», и многие другие. Мы же остановимся здесь на стихотворении, написанном по случаю 90-летия выдающегося ученого, друга и соратника великого русского мыслителя А.Ф. Лосева — А.А. Тахо-Годи.

Над цветком задумалась Психея,

Не заметив, как прошли века,

И пред ней смиряясь и редея,

Грозовые тают облака.

Много есть чудесного в природе.

Обозри и Запад и Восток

И поймешь, что Аза Тахо-Годи —

Истинный античности цветок.

Потому, пройдя сквозь все препоны,

По Арбату день и ночь идут

Римские стальные легионы

И по праву честь ей отдают.

И в движенье их необозримом,

Как вселенских градов побратим,

В Божеском венце необоримом

Восстает из пепла Третий Рим!

(26 октября 2012)

Написанное по частному случаю это стихотворение можно смело назвать чудом русской поэзии. Всего в четырех строфах объято необъятное и неисчерпаемое содержание, связанное с человеческой и божественной природой. В нем явственно присутствует и сама душа всеобщего исторического бытия, без которой невозможен вселенский смысл такового. Прочтя только два приведенных здесь стихотворения, начинаешь осознавать, что творчество поэта, так или иначе, имеет своим источником совокупность исторических времен, породивших, нашу действительность. Собственно, сам поэт говорит об этом открытым текстом в стихотворении «Я к вам спешил, надеждой окрыленный…», где есть такие строки:

Еще вчера дух братства снился мне

Непобедимой силою святою.

Бедней в сто раз, чем нищий при луне,

Кто к вам придет с открытою душою.

Но братство есть. Я знаю мир иной,

Где не растут бесплодные соцветья.

Я там родился, за моей спиной

Крылом к крылу стоят тысячелетья.

Немаловажной особенностью творчества поэта является то, что оно автобиографично и носит явственные следы лётной службы в гражданской авиации, где он воспитывался в духе немедленной ответственности. В частности он так писал об этом:

До срока я оставил самолёт,

Моя душа ему принадлежала.

Говорят, что шляпа мне идет —

Вот чего мне в жизни не хватало.

В этой шляпе светит счастье мне.

Для меня сегодня проплывает

Тот корабль, в котором, как во сне,

Ни за что никто не отвечает!..

(1984)

Вскоре после этого вчерашний летчик напишет стихотворение «Я — поэт аварийного сознания…», хотя таковым он ощущался уже в поэме «Метель», созданной им ещё в 1978 г., где есть достаточно известные ныне строки: «Земля — корабль, что бури ждет, / И только чувство экипажа / Ее от гибели спасет». Сам же он осознавал себя «штурманом самолёта действительности». С тех пор поэт считает, что непременным условием истинного творчества является максимальная включенность в действительность, сопряженная с незамутненным чувством духовной навигации. Мотив путеводности пронизывает едва ли не все его творчество, и особенно он выразился в стихотворении «Мысля о спасительном наследии…», где он со свойственной ему силой и ясностью выдвинул идею энциклопедических описаний сельского мира по регионам страны. И сам же взялся за ее реализацию, рассчитывая в дальнейшем на обещанную поддержку государства, которой так и не дождался. Тем не менее созданное им и его «духовной подругой» Людмилой Викторовной Калюжной (Гладковой) в этом плане без всякой натяжки можно именовать подвигом, равным, как оказалось, самопожертвованию. Ибо громадная работа по созданию и изданию энциклопедического описания районов на протяжении двадцати лет велась ими, по сути, за копейки.

Однако вернемся к творчеству поэта. В очень личном, иногда бытовом контексте его стихотворений всегда присутствует самобытная философия жизни и смерти, судьбы и стойкости, на которую способен русский поэт. Вот пример из очень милого, очень личного стихотворения «Мой сын уснул, над ним уснула мама…». Начало, как видим, говорит само за себя, а заканчивается это стихотворение вот как:

Мальчишество мне свойственно некстати.

Кругом царит бухгалтерский расчет,

Все сводится к налогам и зарплате,

И чудится, что в рыночном захвате

И Волга в чей-то кошелек течет.

(2001)

Это стихотворение было написано во время тотального захвата рынком всего и вся, когда чуть ли не все СМИ во все трубы трубили, что «НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН!». Кроме денег, конечно. То была пора изобилия весьма сомнительных оглашений, и мало кто задумывался над потусторонней сутью этой установки для русского, да и всего российского народа. Между тем вызванные ею последствия не заставили себя долго ждать… В частности, спустя всего десять лет та же мама и тот же (ставший юношей) сын вдохновят нашего поэта на самое страшное по своему содержанию в мировой литературе стихотворение «Муза». Почему самое страшное? Да потому, что и дантовский ад, где жизнь все-таки существует (!), меркнет перед «забытой планетой скелетов», куда своевольная, свободная от каких-либо обязательств муза безоглядно отправляет отца своего сына, кстати, с его полного согласия. Ведь никто же никому ничего не должен! Даже сын, ничем своему отцу, оказывается, не обязан!? И это при том, что Божья заповедь гласит: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» [Исход 20:12]. А что же отец, сопротивлялся? Отнюдь нет. На что же он тогда надеялся? Только на свою, причем безответную, любовь. Вот как это выглядит в контексте «Музы»:

Исполняющий волю твою,

Я кричу в мировое пространство:

Я люблю тебя, слышишь, люблю!

Пусть вокруг только мертвое царство!

Но однажды я все же вернусь

Элегантным и милым скелетом

И увижу родимую Русь,

Озаренную праведным светом.

Я спрошу тебя: Что, не ждала?

И решила, навеки рассталась?

Для меня ты любимой была

И любимою мною осталась.

А затем я возьму свой скелет,

Подарю его нашему сыну,

Чтобы этот отцовский привет

Он повесил в лесу на осину.

(2013)

Совершенно неожиданная гениальная концовка. Отец ждет от своего сына даже не покаяния, а всего лишь прозрения. И все! Мало ли чего только не случается с людьми в растительном возрасте. А вот с музой все гораздо сложнее. Здесь много печатей и тайн. Например, отчего она молчит? Но главное: почему она преступила ту грань, за которой человеческую природу испытывать уже нельзя? Достоевский знал об этом и не преступил, хотя и подошел вплотную к этой грани. Однако отложим эту тему до следующего раза и скажем только, что отец, он же и поэт, судя по всему, пытается не отомстить своей музе, а спасти ее, ибо без любви, особенно взаимной, русский человек увядает на корню и это является важнейшей особенностью менталитета русского народа. Но любви без поэзии не бывает, поскольку они невозможны друг без друга по самой своей природе, а русский человек, как уже было сказано, живет любовью. Вот почему русское национальное самосознание испокон веку было в значительно большей мере поэтическим, нежели у других народов. Достаточно сказать, что во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. у немцев и их союзников военной поэзии не было. А у нас была! Конечно, в творчестве нашего поэта отразились и другие ментальные особенности русского народа: жертвенность, совестливость, незлобивость, душевность, доброжелательность, открытость, веротерпимость и т.д. Но все эти особенности порождены любовью, а значит и поэзией. То же самое можно сказать и о творчестве самого поэта. Да он и сам об этом говорит в стихотворении, которое стоит привести здесь полностью:

Сын мой, сын мой, в юности ты волен,

Если можешь быть собою — будь!

Я не грубый, я смертельно болен

От луны, упавшей мне на грудь.

Может, это кара, может — милость,

Я не знаю на излете лет.

Только помни, чтобы ни случилось,

Что отец твой — истинный поэт.

А поэт в своей судьбе не волен,

Хоть кричи об этом, хоть забудь.

Я не грубый, я смертельно болен

От луны, упавшей мне на грудь.

Нет отрады в облике суровом,

И отца на слове не лови.

Ты не знаешь, что стоит за словом,

Слово не дается без любви.

(2013)

Хотя темой отца и сына явно или неявно пронизана вся русская классика, я не знаю ничего сильнее этого стихотворения. Сразу после его прочтения как бы обмираешь от заряда неведомой силы, а затем испытываешь трепет перед простотой, ясностью и глубиною прочитанного. Бедный мальчик! Не понимает, какой любви и каким отцом он удостоен. Но ведь и мы, взрослые и «перевзрослые», не осознаем, с каким поэтом имеем дело. Более того, и сам поэт имеет вопросы к своему человеческому статусу в стихотворении «Человек»:

И так всегда, пророк ли я времен,

В цари ли возведен, иль в прах низложен,

Лечу ли на коне, иль под конем —

Я весь в долгах. И целый мир мне должен.

Так в чем же тайна? Кто же я такой?

Себя пытал я, и меня пытали.

И кто-то бил железною рукой,

И чьи-то губы прах мой целовали.

(1986)

Само по себе, как уже было отмечено, стихотворение «Сын мой…» небывалой силы, но в общем контексте творчества поэта оно значительно усиливается, как и усиливается сам контекст. Отсюда возникает желание признать его ключевым. Тем более что тема отца и сына возникает и в других стихотворениях Г. Калюжного, и особенно остро в стихотворении «Я вернулся, словно с того света…», где «Я глядел в глаза твои и сына. Не было в них скорби и следа». Почему не было и следа скорби в глазах именно сына, вместе с матерью отправившего своего отца в «скелетово пространство», т.е. в пустоту небытия, по сути, на смерть; по мысли самого поэта, без любви и совести нет бытия, а поэт может существовать только в условиях такового. О матери здесь говорить не будем, а вот сын, скорее всего, не узнаёт своего отца и не подозревает об его истинной участи опять же в силу своего растительного возраста.

Вообще проблема неузнавания не так проста, как представляется на первый взгляд, особенно в наше психопатическое время. Именно поэтому она является одной из важнейших в творчестве поэта. Я отыскал ее истоки в стихотворении «Другу», написанном не позже 1986 г., которое начинается так:

Склоняя голову, пройду я,

Храня тепло твоей руки.

Уснут, моих шагов не чуя,

И юноши и старики.

Сразу же возникает вопрос: отчего уснут «и юноши и старики»? От скелетовых полей, что ли? Тогда получается, что поэт как бы предвидел их появление. Спустя год он уже прямо напишет: «Снова здесь не узнали меня, Не признали ни друга, ни брата. Я прошел, направленье храня, все возможные точки возврата». Такое положение может возникнуть только лишь там, где нет жажды или воли к узнаванию, где попросту нет душевных отношений. В психологии это явление близко к тому, что называется эмоциональным выгоранием. Сегодня этот синдром охватил немалую часть нашей планеты. И особенно им поражены женщины как наиболее чувствительная часть человечества. Так что связанный напрямую с этим явлением кризис всех классических искусств и особенно лирики во всем мире далеко не случаен.

На этом фоне любовная лирика нашего поэта явление настолько неожиданное, ошеломляющее и одновременно радостное, что вчитываясь в нее, как бы находишься вне реальности, в которой ничего подобного давно уже не должно быть по причине того же эмоционального выгорания в планетарном масштабе. К тому же речь идёт не об одном или двух-трёх стихотворениях, а о целом цикле взаимоувязанных глубокими чувствами, причём на классическом уровне, стихотворений, которые, подобно космической вспышке, родились в результате его семейной трагедии. Но прежде всего о стихах. Поразительно то, что все они так или иначе посвящены Людмиле, то есть той самой музе, которая, не долго сумняшеся, отправила его на «забытую планету скелетов». Вот одно из них:

Ты сегодня, как любви лампада,

Засветилась искрой золотой,

Ничего мне, ничего не надо,

Только б видеть милый образ твой.

Все вернулось. Все затрепетало,

К новой жизни снова я воскрес.

Как же ты любимая устала,

Все неся свой непосильный крест.

Смутно веря, что свершится чудо,

В синеве скелетовых полей

Шел я в никуда и ниоткуда,

Погибая без любви твоей.

До тебя всей красоты не зная,

Думал я: важна лишь только стать…

Отразилась, как дыханье рая,

Вся в тебе земная благодать.

Ты сегодня, как любви лампада,

Засветилась искрой золотой,

Ничего мне, ничего не надо,

Только б видеть милый образ твой.

(2013)

Как видим, Людмиле в этом стихотворении дана столь высокая оценка, притом вполне обоснованно, какой в русской поэзии не удостаивалась ни одна женщина, включая и Анну Петровну Керн, которую А.С. Пушкин сравнивал с «мимолетным видением» и «гением чистой красоты». Ведь условная красота ни в какое сравнение не идёт с конкретной: «Отразилась, как дыханье рая, / Вся в тебе земная благодать». Но и это ещё не все. Во втором, не менее глубоком стихотворении поэт подтверждает высочайшее суждение о Людмиле: «Милая, ты лучше всех на свете, / О которой можно лишь мечтать». И наконец, в третьем стихотворении: «Есть тоска людей, тоска скелетова». Он прямо обращается к ней: «Ты ж от Бога! Нет тебе цены!». И это несмотря на то, что в некоторых стихотворениях она выступает в качестве своей немилосердной противоположности по отношению к нему, как, например, в том же стихотворении «Муза». Это обстоятельство высвечивает ее как не похожую ни на одну из известных в русской поэзии муз, включая и музу А. Блока, которую он описал в стихотворении, обращенном к ней:

Зла, добра ли? Ты вся — не отсюда.

Мудрено про тебя говорят:

Для одних ты — и Муза, и чудо.

Для меня ты — мученье и ад.

Во-первых, Людмила, она же муза, вся отсюда. Более того, она является одним из глубочайших исследователей творчества и жизни Ф.И. Тютчева, и в этом качестве ее высоко ценил такой, теперь уже общеизвестный авторитет в этой области как В.В. Кожинов. Во-вторых, в отличие от блоковской, совершенно ни от кого не зависимой музы, наш поэт пишет о ней:

Между нами встала не измена,

А объятья воровских когтей.

И когда ты вырвешься из плена,

Я скажу: вернулась из гостей.

Это многое объясняет во взаимоотношениях поэта и его музы. Но далеко не все. Вопросы во множестве своем остаются открытыми. В этом смысле вряд ли муза нашего блистательного поэта представляет, какой механизм внимания к себе она запустила. Ведь истинный поэт обещан всем — не только современникам, но и будущим поколениям. Но главное, она вызвала к жизни глубоко самобытные, и прежде всего в психологическом плане, стихи такого высокого качества, с которых лишь и началась истинная любовная лирика XXI века в русской литературе. Проще говоря, поэт в них сказал о любви нечто такое, что можно было о ней сказать только в XXI веке.

Завершая эту статью, я остаюсь с чувством недосказанности, поскольку за пределами моих возможностей остается необъятное количество важнейших тем. Эти темы настолько обширны, актуальны и глубоки, что дают основания для разговора о поэте как о крупнейшем отечественном и мировом явлении. Важнейшее свойство его поэзии, на 99% состоящей из душевности, заключается в том, что она носит животворящий характер и через нее выздоравливает все, что может выздороветь.