Нина ВЕСЕЛОВА. Оставайся у нас. Рассказ

Она была настолько бойка, что даже меня заграбастала в плен.

— Пойдём, пойдём! — бесцеремонно тянула за рукав. — Разве думно эдакой бабе да без мужика?! Счас мы это поправим, не упирайся! Всего две улицы отсюда.

И я сдалась. Чем куковать одной в гостинице, лучше пойти к людям на ужин и заодно испытать судьбу. Чем чёрт не шутит!

Был тёплый летний вечер. Был глухой северный городок, поросший акациями, сиренью и соснами. Солнце уже собиралось скатиться с чистого неба, тянуло дымками, и где-то вдалеке мычало спешащее домой стадо.

— У них и скотины цельный двор, — набивала цену сваха, — и огород двадцать соток. И дом новенькой, только после ремонту. А главное, — она остановилась, переходя на шёпот, и огляделась. — А главное, у него на книжке… знаешь, сколь?!

Я равнодушно пожала плечами:

— Главное, чтобы человек был хороший…

— Ой, а какой уж он хорошой, какой хорошой! — запела она вдохновенно.

Я предпочла помолчать.

Целью нашего путешествия оказался скрытый в зелени широкогрудый дом на возвышенности. С неё открывался чарующий вид на весь холмистый городок, и я невольно ахнула. Провожатая подождала, пока я оценю все красоты, и свернула к железной крашеной калитке.

Хозяйка, мелькнувшая в окне, встретила нас уже на крыльце.

— Матушки мои, Матвеевна… И кого это ты ведёшь? — всплеснула она руками и цепким взором окинула меня с головы до ног.

В отличие от Матвеевны, крепкой, высокой и быстрой, эта женщина была мала, как воробышек, зажата и неспешна. Хотя было ей за шестьдесят, волосы из-под платка выглядывали совсем чёрные, и глаза, мягкие, тёплые, все в морщинках вокруг, озорно улыбались из-под бровей.

Мне стало вдруг спокойно и уютно.

— Это надо же, гости у нас, а занавески снятые, — причитала крохотная Анна Павловна.

Повсюду, однако, было чистенько, как в больничке. Уже через пять минут — под командованием подруги — хозяйка водила меня по дому, предъявляя его достоинства. Он и впрямь был хорош, крепок и разумно спланирован. Два раза — на пути туда и обратно — открывали погреб.

— Да ты погляди, погляди! — почти пихала меня головой в подпол сваха. — Одних полочек… А банок с мясом! Чуешь?

По её приказу Анна Павловна открывала шкаф за шкафом, предъявляя платья и костюмы.

— Ты посчитай, посчитай! Одних рубах у него пятнадцать! А шуба! Аня, где шуба?

Достали новую шубу, надели на меня.

— Вот! Как барыня ходить будешь! — и отошли полюбоваться.

Я слегка повела плечами.

— Маловата…

— Ничего! — выставленной ладонью успокоила сваха. — Маловата — не беда, дочку твою приоденут. Так ведь? — сваха на всякий случай глянула на хозяйку. Та готовно покивала.

— А теперь, — опять таинственно прошептала Матвеевна, — ступай сюда, сюда!

Она потянула меня за собой, остановила возле сундука и заставила закрыть глаза. Я покорилась.

— Открой! — торжественно воскликнула она, брякнув крышкой.

Я прозрела по приказу. И готова была увидеть гору бриллиантов.

Но сундук оказался полон постельного белья.

— Три сундука таких! Гляди — под колено!

Она прижала острой коленкой поклажу, и та ничуть не умялась.

Это добило меня окончательно.

— Всё! — объявила я. — Перекур! Пьём чай…

Это был мудрый ход. Вслед за мной Анна Павловна жадно выпила две чашки и освобожденно вздохнула.

— Ну, как невеста? — возобновила работу сваха. — А?!

— А как век свой с нами жила! — честно сказала хозяйка и посмотрела на меня с надеждой. — Такая простая!

Сердце моё взныло.

— Вот и решайте! — с чувством исполненного долга Матвеевна сложила руки на коленях. — Я плохого не присоветую.

— Может, сначала жениха дождёмся? — робко вставила я. — Мне бы хоть разочек глянуть…

Тотчас подали альбом. Уселись вокруг и с двух сторон стали пояснять снимки. Я запоминала про Геннадия. Было ему сорок, Анна Павловна приходилась ему неродной матерью. Она взяла его из детдома вскоре после войны, оставшись одинокой. Вырастила послушным и хозяйственным. И вот потеряла надежду, что он женится сам.

— А мне ведь помирать скоро, — завсхлипывала она. — Я бы вам всё отдала — живите одни и делайте всё, как знаете! А сама бы в баню перебралась…

Мне захотелось обнять её и сказать, что не надо в баню, мы с ней прекрасно поладим и в доме. Но она скрестила руки на груди, как перед причастием, и добавила умоляюще:

— Только бы не пила и не курила…

Матвеевну как прутом стегнули.

— Да она и не делает ничего такого!

Сваха требовательно глянула на меня: подтверди!

— Ну, что вы, — сказала мирно я и на миг положила свою ладонь на сухонькую, с выступающими венами, руку Анны Павловны. И тут же отвернулась к стене — разглядывать фотографии в рамках.

Вот Геннадий с гармошкой, улыбается широко, по-доброму. Вот он за рулём грузовика.

— Передовик! — прокомментировала мать.

Вот он с нею… Скорей бы возвращался с работы, что ли…

— Вас бы пара была — чернобровых! — пропела над ухом сваха, и я вздрогнула.

— Пойдё-ём, — потянула её хозяйка, — не мешай ей. У нас дел полно.

Я видела в окошко, как они потащили к бане дрова, затем вёдра с водой, но не тронулась с места, чтобы помочь. Я была в ловушке, и оттого мне ещё более хотелось сохранить независимость. Уткнуться, например, с умным видом в свои блокноты. Матвеевна, конечно, успела доложить хозяйке про мою журналистскую профессию.

Хитрость подействовала. Вернувшись с улицы, женщины стали ходить по дому на цыпочках и даже прикрыли дверь ко мне в залу. Однако я услышала, как они звонили какой-то Сергеевне, приглашая на смотрины, и при этом наказывали ей непременно зайти в магазин.

Я склонилась над столом и обхватила руками голову. Сбежать? Это надо было делать сразу, а теперь, обнадёжив людей, грешно. Значит, плыть по течению, надеясь на чудо? Значит, плыть.

Я сидела и вспоминала прошедший день. Мы славно провели его с Матвеевной. Я приехала к ней от областной газеты и полдня записывала рассказы — как Матвеевна уходила добровольно на фронт со своим конём, как определили её в транспортную роту, как стригли девчонок перед отправкой.

— Надевали на войне брюки, гимнастёрочку. Ещё шапку надевали, а в руках — винтовочка! — выпевала она. — Ленинград я защищала, северну столицу. Была похожая на парня, а не на девицу!

И «языка» приходилось ей брать, и хлеб бойцам печь, и под обстрелы попадать.

— Что гром! Мы его теперь и не слышим!

После войны и с мужем нажилась, и после него, овдовев. Но думать не думала, что вдруг потянет сочинять.

— Сплю-сплю, да вдруг как начнёт в голове складываться. Соскочу — и к столу. Сын стал потом пробки выворачивать. Дак я на стене в темноте карябала, на обоях. Я любила в лес ходить по жёлтую морошку, я любила игрока за его гармошку!.. Вот какая непутёвая старуха сделалась. Прыгаю лягушкою, да и помру с частушкою. Прыгаю да квакаю, никогда не плакаю!

Когда Матвеевна обнаружила во мне невесту, я сначала отшутилась. Однако сил своих не рассчитала. Она взяла меня, как «языка», и доставила по назначению.

Насидевшись над блокнотами без дела, я вышла к женщинам, не забыв изобразить на лице усталость.

Они копошились в кухне. На сковороде фырчало сало. Матвеевна дочищала картошку, а хозяйка выкладывала на тарелки содержимое банок из подполья.

— Вот, и тут всё полно! — не преминула ткнуть меня в бок сваха. — И тарелки, и кастрюли, всё новёхонько!

— Ну-ка, — перебивая её, ласково прикоснулась ко мне хозяйка, — порежь-ка вот это на салат, — и пододвинула огромное блюдо.

Я тут же вспотела от боязни накрошить овощи слишком крупно, и тем не угодить. Едва не оттяпала себе палец. Затем, перенося посуду в залу, чуть не разбила хрустальную рюмку. Видел бы это жених!

— Там не Гена ли приехал? — повела головою хозяйка на звук проехавшей машины. — Не-ет… Что-то долго он сегодня. Кабы знал, кто его поджидает, поспешал бы…

— А ты бы, Аня, показала покуда свои медали, — предложила Матвеевна. — Я-то уж своими бахвалилась.

Анна Павловна протянула коробочку, в которой вместе с грамотами на имя Дуровой А.П. хранились дорогие ей реликвии: «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «К 30-летию Победы» и «Ветеран труда».

Помогая разбирать медали, Матвеевна пояснила мне:

— Она у нас тоже пороху понюхала, санитарочкой была под Ленинградом. А как ранило, сюда вернулась.

Анна Павловна вытерла глаза и подхватила:

— А как одной жить? Решила в Череповец, в детский дом ехать. Достала у дверей конфету и думаю: кто первый подойдёт, тот и мой будет…

— Он у тебя и теперь до сладостей, как девица. И по характеру.

— Да плохо ли это для жизни? — Анна Павловна взыскующе глянула на меня. — Он и поросят накормит, и себе поесть сготовит, и постирает, и выгладит — всё может. Полы подметает и песни поёт — ну, чисто девка!

Она таяла от любви к сыну.

— Ох, и правда что-то долго, — заёрзала Матвеевна. — Хоть поиграл бы мне Гена-то, а то ноги плясать чешутся!

— А ты попой! — сказала Анна Павловна, прибирая награды.

— Прямо так? — скокетничала Матвеевна и взмахнула рукой, взвеселяя себя. — Где же вы, мои подружки, фронтовые девушки? Раньше были ладушки, а теперь уж бабушки! И-эх!

Повисла тишина.

— Нет, не получается без музыки! — хлопнула себя по коленям сваха. — Хоть бы Сергеевна скорее шла!

— Да вон она, — спокойно молвила хозяйка, торчавшая у окна, и приветно кивнула во двор. — Ну, теперь и за стол садиться станем, всяко скоро Геночка придёт.

Сердце моё застучало неровно. Я вновь поглядела на снимки на стене. Я верила в случай и хотела испытать его на себе. Тридцать с хвостиком — это вам не шуточки…

— А у Сергеевны девочка тоже из детдома взятая, — зачем-то шепнула мне Матвеевна.

Гостья оказалась моложе подруг, полная и пышногрудая, с низким голосом. Она выставила на стол заказанные бутылки и улыбнулась мне ободряюще: дескать, я полностью в курсе дела.

— Давайте, давайте-ко на диван! — с неожиданной решимостью стала загонять нас за стол хозяйка. — Я уже слышу, что сыночкина машина гудит!

Она кинулась из дома. У меня сжалось внутри. Можно было, конечно, подглядеть и в окно…

Анна Павловна впорхнула на порог взъерошенная.

— Сейчас, мои гостечки! Сполоснётся Геночка! — она мигом выбрала в шкафу бельё для сына и вновь исчезла.

Прошло минут десять-пятнадцать, я заметила по настенным часам. Мне показалось — час. Коленки мои вздрагивали. Я прижала их ладонями.

Вошёл Геннадий. Ясный от умытости! Чернобровый! Открытый! И сразу направился к столу.

Женщин как подбросило — они скоренько освободили проход. И я встала…

Он был на голову ниже меня! Я едва не закричала с досады.

Как потом наливали, ели, говорили, пели, помнится смутно. В голове у меня ворочалось: ну, чем они думали, чем, затевая это сватовство?! Хотелось напиться так, чтобы сразу всё кончилось. Но я видела перед собой скрещенные на груди руки Анны Павловны и настойчиво закрывала ладонью стопку.

— Геночка тоже не любит это дело, — довольно соглашалась мать.

— Отчего не люблю? Люблю! — Геннадий был весел, в руках уже держал гармошку. — Просто нам перед выездом давление проверяют. Проблем не хочу, это да.

— Да вы ешьте, ешьте!

Гармошка рассыпалась наигрышем.

— Эй, Сергеевна! — возбуждённо толкнула подругу сваха. Обе выбрались на свободу и задробили по блестящим от лака половицам.

— Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ёй, скажите милушке моёй, чтобы шла венчалася, меня не дожидалася!

— Как артисты выступают, мои слёзы капают. Постарела я теперь, меня уже не сватают!

Репертуар тематический, отметила я.

— Посидим, повечеряем, никому не досадим. По-хорошему любили, никому не отдадим!

Геннадий сдвинул меха. Мы разговорились. Мне было с ним легко и просто. Нащупали несколько общих тем, коснулись многих государственных бед.

Женщины судачили о бабьем и строили планы.

— Двумя-то ящиками не отделаешься на свадьбу! — уловила я краем уха.

— Да хва-атит, куда её?!

За окном стемнело. Вспотевшая Сергеевна обмахивалась платочком. Пора было расходиться. Матвеевна, поднявшись, вопросительно глянула на меня. Я встала. И вдруг ощутила, как хозяйка легонько тянет меня за пальцы:

— Оставайся у нас-то-о…

Я покорно осела на диван.

— А половики-то ещё не казали! Сколь наткано! — простодушная Матвеевна не теряла надежды вытащить меня из-за стола.

Но Анна Павловна подчёркнуто настойчиво подвела её к выходу.

— Милости просим завтра!

— Ой, нет! — враз отрезвела Матвеевна. — Завтра я жениха буду ждать. Вдовец, шестьдесят лет. Я ему сразу трёх невест подобрала. Во как!

— Ну-ну, — похлопала её по спине Анна Павловна, — ступай с Богом.

Дверь закрылась.

— Да-а… — восторженно произнёс в тишине Геннадий. — Талант у человека пропадает!

— Разве пропадает, сынок? — мать перекинула заискивающий взгляд с него на меня.

— Да я так… Давайте убирать.

Он стал носить в кухню тарелки. Я покорной супругой начала мыть посуду. Мать вытирала её.

Когда в дом вернулся порядок, Анна Павловна спросила тихонько:

— Вам где стелить-то, Геночка? Тут или в светёлке?

Он взглядом позволил решить мне. И вместо того, чтобы воспротивиться, я буднично сказала:

— Только не здесь! Жарко тут.

Она кивнула понимающе, протянула мне мимоходом полотенце и сорочку.

— Ступай ополоснись в баньке. Гена проводит.

Мы сели вдвоём на крыльце. Деревья стояли вокруг тёмными стражами, в небе выступила звездная пыль. Пахло какими-то пряными цветами. В сердце моём колыхнулась волна счастья, смывая солёный налёт годов. Неужели чудо опять рядом, только протяни руку? От соседа веяло покоем, мудростью и прочностью. Разве не о таком мне мечталось: вдали от городской сутолоки приклонить голову к надёжному плечу и начать всё сначала? Подумаешь, рост…

Геннадий молча курил, не отвечая на исходившую от меня женскую тревогу. Он был сейчас как друг, как брат. Как интересный собеседник. Но видеть отныне его — и только его? Нет, к этому я не была готова.

— У меня же работа, — оправдывалась я.

— Ну, газета есть и здесь, — не понимал он.

— Я только в большом городе могу работать и жить, — сочиняла я.

— Тогда я мог бы отсюда уехать. Но пока нельзя…

Я догадалась: пока жива мать. И обрадовалась, что есть у Геннадия причина держаться за дом, — иначе пришлось бы мне как-то выкручиваться дальше.

Представилось вдруг, что Анна Павловна притихла сейчас в своём уголке со счастливо бьющимся сердцем и молится о том, чтобы у нас всё сложилось. А у нас не складывалось, никак не вырисовывалось общее будущее!

Он попытался ещё раз:

— А сколько лет твоей дочке?

Я не выказала желания продолжать эту тему. Предложила свою:

— А ты про своих настоящих родителей что-нибудь знаешь?

Он помолчал и обронил:

— Это грустная история, не стоит…

Больше говорить было не о чем. Да и спать было пора. Мы поднялись.

Я нарочно встала ступенькой ниже. Теперь его глаза были вровень с моими, и в них отражалась круглая луна. Опять в душе моей плеснулось девчоночье ожидание счастья. Я изо всех сил немо прокричала: ну, обними же меня, пожалуйста!

Он по-братски положил мне руки на плечи и аккуратно коснулся моих губ своими. Губы его были бесстрастны. Душу мою лизнул холод отчаяния.

— Ну, — бодренько сказала я, — иди, я сейчас! — И пошагала к бане.

Кровать в светёлке оказалась широкая, на двоих. Мы улеглись на комсомольском расстоянии и замолчали. Луна нагло подглядывала сквозь плотную штору.

В тишине прошло минут пятнадцать. Жених не шевелился. Подумаешь! — вдруг обиделась я и отвернулась к стене. Ещё уговаривать его! Значит, есть зазноба, о которой мать не ведает! И слава Богу… Но я-то, я-то хороша!

Никак не спалось. В огороде вдруг истошно завопили коты. Намекают? Я затряслась от смеха, сначала тихонько, потом вслух, в голос.

— Ты чего? — радостно отозвался Геннадий. — А?

Господи! Ну не старики же мы, и оба холостые. Ну не смешно ли проваляться всю ночь в одной постели невинно? Кому от этого радость?

Я потянулась к нему. Он не воспротивился.

Поднялась я небывало рано.

— Ну, хорошой ли мой сыночек? — отчаянно вскинула на меня глаза Анна Павловна.

Я прижала её к себе осторожно, как прижимают к груди птицу, и поцеловала в висок.

— О-очень!

И добавила, чтобы уж сразу:

— Только мне в обед надо на автобус…

— Ка-ак? — заозиралась она.

— Работа, мам, разве не понимаешь? — выручил вошедший Геннадий. — Я вот не могу не пойти, да? Так и другие.

Попили чаю, говоря о пустяках. Затем Геннадий облачился в робу и стал опять посторонний, незнакомый. Но красивый, надёжный и уверенный в себе. Я вдруг пожалела, что нет у меня подруг маленького роста. Ну, куда же местные-то девки смотрят?!

— Мама, ведро сала не забудь подать, обязательно! — сказал Геннадий и уже от дверей по-дружески помахал мне:

— Ну, я пошёл!

— Да как же так, как же так…. — растерянно бродила по дому хозяйка. — И когда же ты приедешь опять, а?

Что я могла сказать? От ведра сала отказалась наотрез. Чтобы загладить вину, до отвала наелась. Становилось тягостно. А она держала мою руку в своих!

— Как же быть-то, как быть, — твердила Анна Павловна погруженно. И вдруг придумала:

— Погоди-ко, я твоей дочке хоть платочек подарю!

Она опустилась на колени и откинула крышку набитого под колено сундука. Запахло чистым бельём, высохшим на солнечном ветру, и ещё чем-то далёким-далёким и тоскливым, из детства. Мне хотелось плакать, и я закрыла глаза. Привиделся вдруг желанный автобус, замерещилась дорога…

Вывел меня из оцепенения хозяйкин голос:

— Вот, аленькой!

Она протянула мне шерстяной платочек, и я приняла его. Поцеловала Анну Павловну во впалый висок. Записала почтовый адрес, чтобы купить и выслать ей домашние тапочки редкого тридцать третьего размера. И сбежала…

Ступают ли ещё по земле её ноги? Женился ли ее сын и счастлив ли он? На его богатство в ту пору охотницы нашлись бы! Но сам он, похоже, тоже дожидался любви.

Я же свою встретила только в сорок. И сразу, как в омут. Оставила и ненаглядную работу, и даже любимый город.

Суженый мой оказался на голову выше меня. Но не это было главным…

1997–2013