Александр КАЗИНЦЕВ. Знакомство с автором
1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Как и положено, писать начал лет в 14–15. Разумеется, стихи. И конечно, о любви. И вообще о себе: я такой-то, живу на свете, прошу любить и жаловать! При всей элементарности посыла он глубоко укоренён в человеческой природе, оправдан и плодотворен.
Вдумайтесь, именно к пятнадцатилетнему рубежу человек сознаёт себя как личность. Он неповторим, другого такого нет и не будет. И тут же к восторгу примешивается горчайшая печаль — осознание одиночества перед лицом мироздания. Отсюда обострённый страх смерти, свойственный именно юности. Отсюда и пресловутая эмоциональная нестабильность: качели между бурной радостью и унынием.
Именно тогда приходят любовь и стихи. Древний инстинкт самосохранения подталкивает к продолжению рода. И он же диктует первые строки: человек пытается сохранить себя не только физически — в потомстве, но и духовно. Осип Мандельштам отзывался о стихах начинающих с иронией, но и не без грустного понимания: «Ребёнок кричит оттого, что он дышит и живёт, затем крик обрывается — начинается лепет, но внутренний крик не стихает... Стихотворство юношей и взрослых людей нередко этот самый крик... Слова безразличны — это вечное я живу, я хочу, мне больно».
Впрочем, ирония здесь вряд ли уместна. Конечно, подлинному поэту слова далеко не безразличны. Но импульс, одушевляющий юного стихотворца, — сказать, пусть даже косноязычно: «Я живу» — в основе искусства.
Замечательный мыслитель Яков Голосовкер проницательно заметил: «Убегая от смерти, не понимая её, человек, борясь за существование, за свою жизнь, устремляется к вечной жизни, к бессмертию». Творчество, как и любовь, наиболее органичная форма такого устремления. Мыслитель итожит: «Только под углом зрения бессмертия возможно культурное, т.е. духовное творчество».
Так говорит философ. Поэт проще и задушевнее:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит...
Другое дело, что на склоне лет становится ясна «вся дерзость юных легковерий» (Е. Баратынский). Дети вырастают и разлетаются по свету. Та же судьба и у художественных произведений. В какой-то момент сознаёшь: эти книги, эти мысли больше тебе не принадлежат. У них собственное существование. Читатели и толкователи понимают их по-своему, зачастую вкладывая смысл прямо противоположный твоему. И на уважительные реплики: «Как вы правильно написали», — всё чаще поднимаешь брови. Наконец истончается и любовь. Великое чувство, которое — если повезёт! — ведёт по жизни и поднимает над бытом, неудачами, болью. Руки размыкаются, и человек оказывается один на один с Вечностью. Не этот ли ужас последнего одиночества звучит в поздних стихах Евгения Баратынского и в финальном Adagio Девятой, предсмертной, симфонии Густава Малера. Ну да кто же заглядывает так далеко, когда в пятнадцать лет торопливо записывает первые стихотворные строчки!
2.Кого можете назвать своими литературными учителями?
Обычно, говоря об учителях в литературе, имеют в виду равнение молодых на классические образцы. На деле писатель учится, не только читая классиков, но и в живом общении со старшими современниками и со своими сверстниками. Учится и у самого себя. Последнее обстоятельство, как правило, не только не замечают — не сознают даже. Хотя и призывают «учиться на своих ошибках». Убеждён — куда плодотворнее ориентироваться на собственные достижения. Любой вменяемый автор (говорить о других не имеет смысла) сознаёт свои достоинства и недостатки. Анализируя удачи, подробно разбирая, что, как и почему у него получилось, молодой писатель имеет возможность развить успех.
Особенно плодотворно общение со сверстниками. Это почти как учёба у самого себя. В молодости я часами говорил о стихах с друзьями. Мы так живо обсуждали написанное, что в конце концов трудно было сказать, чьи это мысли, замечания, выводы. То был интенсивнейший творческий обмен. Жаль тех, кто обречён вариться в собственном соку без совета и поддержки друзей! Мне повезло — друзьями юности были Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский. Сегодня их имена на слуху; творчество нашей группы, которую мы назвали «Московское время» иногда именуют «поэзией бронзового века» (по аналогии с литературой «золотого» и «серебряного»).
Но ещё раньше — в пятнадцать лет — мне посчастливилось познакомиться с замечательным поэтом Владимиром Полетаевым. Ему тогда не исполнилось еще и семнадцати, и он только что поступил в Литературный институт. Через два года он покончит с собой. Мы целыми днями бродили по московским переулкам (увы, сегодня особняки столичного центра, восхищавшие нас своей неброской гармоничностью, снесены) и упоённо читали стихи. Эстетика в движении, красках, звуках.
Представьте, как если бы уроки словесности проводили не в классах, а в той городской среде, где родились классические произведения. Кстати, моя жена, будучи преподавателем МГУ, однажды провела такое занятие со студентами. У группы не оказалось аудитории, и они пошли в Александровский сад напротив старого здания Университета. Заниматься на свободе так понравилось, что даже начавшийся дождь не распугал студентов — перешли в подземный переход. То было время дефицитов, и прохожие, подходя к группе, спрашивали: «Что дают?» На что получали гордый ответ: «Чехова!» Конечно, такие «открытые» уроки — «высший пилотаж», тут необходим авторитет преподавателя и умение заинтересовать. Зато участники спустя много лет вспоминают о Чехове в саду под стенами Кремля.
Мне посчастливилось общаться и с живым классиком — Арсением Александровичем Тарковским, отцом знаменитого кинорежиссёра. Арсений Тарковский — поэт первой величины, друг Ахматовой, Цветаевой. Носитель духа Серебряного века, он своей личностью связывал ту славную эпоху с нашим временем. Представляете, что это значит — черпать сведения об Анне Ахматовой или Борисе Пастернаке не из книг, а из рассказов их собеседника и друга.
Позже, когда я уже работал в «Нашем современнике», большое влияние на меня оказало общение с Валентином Распутиным, академиком Игорем Шафаревичем, выдающимся дипломатом Юлием Квицинским, Вадимом Кожиновым — человеком-энциклопедией, как его называли.
3.В каких жанрах Вы пробовали себя?
«До тридцати — поэтом быть почётно. И срам кромешный — после тридцати», — писал Александр Межиров. Я уложился во временные рамки. После тридцати стал критиком. Но не потому, что боялся показаться перестарком в поэзии, а потому что хотел помочь моим друзьям. Я обнаружил, что читатели не понимают простых стихов, смысл и красоту пришлось растолковывать. Лет пятнадцать занимался критическим ликбезом. Стал широко печататься. Не без гордости скажу, что читатели включили меня в список 50 наиболее значимых критиков ХХ века.
На рубеже 90-х началась смута, и я с ужасом осознал: люди не понимают не только литературу, но и смысл происходящих событий! Разъясняя суть времени, я стал публицистом. Издал шесть книг, опубликовал сотни статей. Без малого четверть века веду в журнале «Наш современник» авторскую рубрику «Дневник современника», в которой откликаюсь на самые яркие события.
4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Поэзия и публицистика. Кстати, вы заметили: публицистика близка к поэзии? Это всегда прямое высказывание. Тут не спрятаться за позицию героя — как в прозе. За чужой текст — как в критике. Человек лицом к лицу с событием, явлением, проблемой. «Кто за честь природы фехтовальщик?» (О. Мандельштам).
5.Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого — включить в нее?
«Изымать» — это не моё! Полицейская функция. А вот глубже, гораздо глубже, чем требуется по программе, изучать отечественную литературу я горячо советую. Прежде всего древнерусскую, почти нами не прочитанную. «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, философские проповеди Кирилла Туровского, «Слово о погибели Русской земли», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского — вплоть до «Жития» протопопа Аввакума.
Но и, конечно, XVIII столетие. Замечательный мыслитель Георгий Гачев определил его как «век титанов». В школе и университете нас заставляли читать трескучие оды того времени. А между тем, какой огонь, какие страсти кипели в поэзии XVIII века! Хотя бы в этом стихотворении, чей автор до сих пор неизвестен:
Ты, кровь мою встревожа
И ум мой полоня,
Прости, моя надёжа,
Ты едешь от меня.
Я вечно не забуду
Любви твоей ко мне.
А плакать я не буду,
Хоть скучно будет мне.
.....................................
Ты, страсть мою умножа,
Умножила мой жар;
Живи моя надёжа
Ты там хоть у татар.
Я вечно не забуду
Любви твоей ко мне.
А плакать я не буду,
Гори ты на огне.
Специально указываю выходные данные: «Поэты XVIII века». Большая серия «Библиотека поэта», т. 2, Л., 1972, С. 464–465. Быть может, кому-то из молодых филологов, читающих мой текст, удастся вернуть имя гениальному автору этого стихотворения.
6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Человек развивается, «строит себя», по слову Николая Гоголя, всю жизнь. Его восприятие мира и литературы меняется. Но, как правило, это колебания в одном оценочном диапазоне: что-то в молодости нравится больше, а потом чуть меньше. Радикальный пересмотр отношения? Пожалуй, так изменилась моя оценка поэзии и личности Александра Блока. В юности, когда мой учитель Вадим Кожинов предложил мне ответить в анкете «Дня поэзии» на вопрос о лучших поэтах ХХ века, я не включил в список Блока. На недоумение Вадима Валериановича запальчиво ответил: «В “Двенадцати” он воспел советскую власть!». То было время глухого застоя, и молодые интеллектуалы пробовали бунтовать. Блок попал под горячую руку. Теперь я стыжусь моих слов. В голодном революционном Петрограде Блок с великолепным сарказмом набрасывает в «Дневнике» соблазнительную программу выживания: «Научиться читать “Двенадцать”. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда». Конечно, он этот путь отверг. Воспев революционную стихию, отказался стать штатным глашатаем революции. И умер от голода. Поумнев, теперь я считаю Александра Блока лучшим поэтом ХХ века.
7.Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись…)?
Начну с музыки: её я люблю больше и знаю лучше других искусств. Арсений Тарковский, оказавший большое влияние на меня, был не только выдающимся поэтом, но и меломаном. Он учился игре на рояле у Густава Нейгауза, отца прославленного пианиста. От Тарковского я узнал о «трех Ш» немецкого барокко: Германе Шейне, Самуэле Шейдте, Генрихе Шютце. Из них особенно люблю Шютца. Его духовная музыка, прежде всего, оратория «Семь слов Иисуса Христа» — дивный аналог иконописи Андрея Рублёва. Иоганн Себастьян Бах, в чьих грандиозных пассионах, фугах и хоралах слышится дыхание Вселенной, безостановочное движение ветра, ветвей, звёзд. Моцарт. Зачастую его исполняют чересчур певуче, сладостно. На мой взгляд, точнее интерпретация немецкого пианиста Вальтера Гизекинга, подчёркивавшего упругий ритм (этакий скачущий шарик), пронизывающий музыку великого венца. Франц Шуберт — вечная молодость немецкого духа. Шопен: никто не играл его лучше Альфреда Корто и нашего Владимира Софроницкого. Из англичан — Генрих Перселл, современник Шекспира. У итальянцев — создатель жанра оперы Монтеверди, Вивальди, мастера римской и неаполитанской школ XVIII века. Из русских композиторов Максим Березовский, автор духовных концертов XVIII столетия, Чайковский, Рахманинов, Скрябин. Великолепны испанец Мануэль де Фалья и бразилец Вилла Лобос — это уже ХХ век.
В живописи мои познания скромнее: Андрей Рублёв, Эль Греко, Боттичелли, Тициан, Босх, Дюрер, Питер Брейгель и «малые голландцы», Рембрандт, Вермеер. Двумя веками позже — французские импрессионисты, Сезанн, Альбер Марке — живительный глоток реалистического искусства среди мёртвых «измов» ХХ столетия. Английский график Обри Бердслей. Это уже эстетика искуса, чуть ли не разложения, как и всё искусство модерна — не только в живописи, но и в архитектуре, промышленном дизайне, литературе, балете. Обольщение, но какое тонкое! Соблазн, но упоительный! Немало моих коллег не преминут осудить меня за такие пристрастия. Но вдумайтесь — выдающийся католический мыслитель Пьер Тейяр де Шарден куда терпимее относился к человеческому стремлению «всё испробовать» и «всё осмыслить». Разумеется, он имел в виду интеллектуальные искания. Подумайте и о том, что неискушённый, не испытавший искус профан, как правило, легко делается добычей соблазна. Чтобы знать о бездне, надо заглянуть за край. При этом необходимо знать меру. Мера — основа искусства. Да и самой жизни.
Из русских живописцев назову Сильвестра Щедрина, Федора Васильева, Саврасова, Серова, Константина Коровина, Нестерова, Корина, Михаила Савицкого.
Кино для меня — земля незнаемая. Смотрел и люблю Антониони, Висконти, Феллини, Вайду и, уж простите за дурной вкус, Райнера Фасбиндера. Это тоже искусство соблазна. Но соблазн, на мой взгляд, в высшей степени присущ кино. Из русских кинематографистов — Андрей Тарковский, Василий Шукшин. Фильм Шукшина «Калина красная» сыграл особую роль в моей жизни. В юности я и мои соученики по спецшколе при Академии педагогических наук, этаком советском варианте Лицея, совершенно не знали современную русскую литературу. Зачитывались Бёллем, Сартром, Камю. Тогда только начинал покорять читателей латиноамериканский «магический реализм». Родная литература нас не интересовала. Приятель буквально силой затащил меня на «Калину красную». Когда погас свет и я увидел лицо Шукшина — просто лицо, ещё и действия никакого не было! — я испытал потрясение. Всем существом ощутил: это брат мой! Он так же, как я, печалится, смеётся, мечтает. Много позднее, общаясь в поездках по стране с людьми, узнал: то же чувство испытали многие. А тогда в зале я пережил ещё одно потрясение, осознал: я — русский! До этого и не задумывался о своей национальности. Стал выяснять: кто такой Шукшин. Оказалось, что он считает себя прежде всего писателем, что он член редколлегии журнала «Наш современник», где напечатана киноповесть «Калина красная». Окончив школу и университет, я пришёл в «Наш современник», где и работаю 33 года.
8.Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Не просто делом — способом жизни.
9.Что считаете непременным условием настоящего творчества?
Если бы всё сводилось к одному условию, «настоящее творчество» стало бы делом обыденным. Существенны бытовые условия (писать лучше не в коммуналке, а в отдельной квартире, желательно в тихом районе; необходим определённый избыток свободного времени — для письма и для чтения); социальные условия (общественный статус писателя); культурные. Но главное — без чего творчество невозможно — правда. Писатель призван говорить правду и верить в то, что говорит. Тогда и ему поверят.
10.Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
Ложь. В т.ч. полуправда, бессознательная ложь, самообман и т.п.
11.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
Да столько всего успел наговорить! Интервью, воспоминания. Бывшие друзья тоже не обделили вниманием: каждый написал по мемуару. Но вот эпизод, о котором я ещё не рассказывал и который отчасти определил мою судьбу. В конце периода застоя партийные функционеры сообразили: официальная идеология теряет позиции. В том числе в искусстве. Решено было работать с молодыми талантами, дабы те не стали лёгкой добычей идеологического противника. При московском горкоме комсомола создали литстудию. Эталонную, где занятия вели сразу несколько мэтров. В частности, Юрий Ряшенцев, находившийся тогда на пике популярности. Помню, обсуждали поэта-модерниста. Немолодого, с солидной лысиной. Ряшенцев снисходительно похваливал его «творческие поиски». Но не предложил опубликоваться в «Юности», где сам работал. «Эге, — думаю, — и мне в этом кругу уготована та же судьба. Доживу до лысины, а всё буду ходить в перспективных начинающих. Без намёка на публикацию. Привлекательное будущее!» И я порвал с этой средой, где условное диссидентство соседствовало с фальшивой советской элитарностью.
12.Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Чтобы долго не рассуждать, объясню на примере. Не так давно я выступал в Петрозаводске вместе с редакторами трёх журналов — «Юности», «Невы» и «Севера». Ведущая вечера — главный редактор «Севера» поэтесса Елена Пиетиляйнен щедро предоставляла возможность высказаться гостям. Встреча подходила к концу, а она так и не почитала свои стихи. Под занавес мне задали вопрос: каким должен быть критик. Я ответил: прежде всего, он должен любить литературу и тех, кто её создаёт. А потому — прибавил я — отказываюсь от отведенного мне времени и прошу Елену Пиетиляйнен почитать свои стихи. Слушатели поняли. Аплодировали горячо.
13.Каким Вам видится будущее русской литературы?
К сожалению, оснований для оптимизма в отношении судьбы самой России немного. Впереди демографическая яма, уже сейчас очевидно нравственное одичание, деградация образования. По данным социологов Российского фонда фундаментальных исследований, которые обнародовал известный публицист М. Делягин, лишь 17% нашей молодёжи способны воспринимать информацию адекватно. Почти две трети школьников (64%) не обладают навыками грамотного чтения, необходимыми для жизни в обществе, — вплоть до неспособности пользоваться расписанием поездов... Представляете: не могут прочитать расписание, что же говорить о романах и стихах! А ведь литература рождается в диалоге писателя с читателем.
И всё-таки она жива! Несмотря ни на что. Назову несколько имён: Андрей Антипин, Алексей Тимофеев, Елена Тулушева.
14.Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?
15.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
Желаю выстоять в непростых условиях. Сохранить любовь к своим близким, к литературе, к России.
