Евгений ВЕСЕЛОВ. Предзакатное золото

***

Что наша память! — выверты судьбы

наивные и хрупкие, как ветки

жасминной свежести… Но вот уже, грубы,

к ним руки тянутся в пустой проём беседки.

Они спешат цветы сорвать и смять,

и обронить прохожему под ноги…

Но есть другие — что спешат поднять

растоптанную нежность на дороге.

***

Собери в ладони песни

всех весенних птиц

и, прижав к груди январской,

сердце отогрей.

И запой, как встарь бывало,

громко и легко, —

в твоей юности далекой,

на семи ветрах.

Мать-и-мачеха всходила

для весенних глаз,

и слова любви шептала

девушка твоя —

те, что вмерзли, как ледышки,

в грудь твою навек.

Собери ж в ладони звуки

юности твоей.

***

Еще снегов живое кружево

метель февральская несет, —

но вся земля уже разбужена

на сто веселых дней вперед,

когда их сетью белотканною

не удержать — не удержать

ни правой силой, ни обманною

во прахе времени лежать.

И гнутся знаком вопрошающим

берёз прозрачные тела, —

чтоб распрямиться восклицающе

в предощущении тепла!

***

Строго смотрит в глаза

моей жизни мечта.

Твои брови, — вразлет,

предвесенние, — вскинуты.

Молчаливо стоишь.

Отлетают во тьму

умолчаний моих

поднебесные шорохи.

Я живу для тебя.

Твои брови вразлет

снятся мне наяву,

пробуждают забытое.

Молчаливо стоишь

у земли на краю —

моей жизни мечта,

предзакатное золото.

АПРЕЛЬ

Предрассветное молчанье

серой улицы… Ворона

одинокая на ветке

растопыренной березы,

тишину тревожит хрипом

одичало-бесприютным;

просыпающимся взглядом

упираюсь я в безмолвье

затуманенного утра,

всё еще в душе надеясь

окунуться взглядом в зелень,

в трепетание листвы.

Но — ни ясеня, ни липы.

Небо застит непогода,

да к тому же день воскресный:

сизый город спит лениво.

Только темная ворона

всё хрипит с надрывом, словно

нет у ней другой заботы,

как будить во мне тревогу;

бьет бездомными крылами,

жестяным, безумным глазом

долго смотрит. И с досадой

отворачиваюсь я.

С покосившейся картины,

что висит над изголовьем

растревоженной постели,

с укоризной Мона Лиза

на меня глядит: мол, нету

здесь вины ее: в апреле

не всегда бывает зелень.

На портрет смотрю — и вижу,

как ее улыбка тает.

Встану, окна занавешу:

с глаз долой — из сердца вон.

***

Столь велики мгновения печали

над сном любви, идущим под откос,

что лучше б мы ответ не получали

ни на один поставленный вопрос.

Вновь тайна сокровенная раздета

и выставлена смеху напоказ.

Не нужно ни вопроса, ни ответа,

ни любопытно выставленных глаз!

Я согнут вновь. А ты уходишь прямо,

тебя заботы новые влекут,

и каблучки по лестнице, как гамма,

насмешливые, дробные бегут.

И снова тишь — не прежняя, живая —

совсем иная! — постучится в дом.

Легко войдет, себя не называя,

как если б я с ней прежде был знаком.

И год за годом, осторожной кошкой

оберегая от случайных встреч,

зрачки сужая чутко и сторожко,

печаль мою останется стеречь.

***

Как прическа, растрепаны чувства,

и взлохмачены кроны деревьев…

Ухожу, как в былое беспутство,

в сожаленье свое и неверье.

Вновь над городом темные грозы

распластают суровые крылья,

и дожди без живительной пользы

прошумят совершившейся былью.

Вот они пролетели и скрылись

за громадами дальних построек,

мне оставив промозглую сырость,

вкус которой и солон, и горек.

ДВОЙНИК

Написать бы слово отреченья

от всего, что я забыть хотел бы…

Снова неприкаянно иду я

по ночным полям своих видений,

огибая топкое болото

левой стороною, ближе к лесу.

Слышу: кто-то окликает зычно —

по полям идет он мне навстречу,

осиянный голубым свеченьем,

с ношею тяжелой в рюкзаке.

Напрягаю зрение — и вижу:

самого себя в ночи я встретил,

только у него лицо бледнее,

как вода, прозрачное лицо.

«От чего ты вздумал отрекаться? —

шелестит вопрос его печальный, —

жизнь перечеркнуть, — возможно ль это?

Что с тобою было — то твое…»

Я стою, как идол безъязыкий,

на краю угрюмого болота,

окруженный писком комариным,

двойника таинственным свеченьем

и раздумьем темным. Наши взгляды,

как вода, текут друг в друга… Тает

силуэт обратного меня.

Не пишу я слово отреченья,

промелькну я облаком над лесом,

тенью по болоту, темным следом

по сырой траве ночного поля…

В спину смотрит человечий взгляд.

ГОРЯЧИЙ ПОЛДЕНЬ

Как уголь, солнце падает на темя —

срывается отвесно с высоты.

Застыла тень. И в точку сжалось время.

И небеса полуденно пусты.

Одно мгновенье — тень бежит к востоку!

Сосны качнулась в поле вертикаль,

возвышенная к небу, одиноко

над буйством трав соизмеряя даль

по горизонту, где к единой грани

для двойственного зренья сведены

земля и небо, что, сливаясь, манят

увидеть мир с обратной стороны.

Туда воображение стремится —

вослед за взором! Чтоб слететь на дно

провала бездн — и чтоб не возвратиться,

и жизнь, и смерть соединив в одно

мгновенье: быть!

Его так много… Мало!

Единосущны небо и земля.

Остывшим пеплом с высоты упало

полуденное солнце на поля.

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

От цветка к цветку порхая,

мотыльков прозрачных стая

предвечерняя клубится,

и воркует голубица.

Терпким запахом душица

кружит голову, как сон, —

и цикад начальный звон

проникает прямо в уши,

слух минуя. Губы сушит

ветер ветру вперегон

на краю речного скоса.

Вдох глубокий. Как дышать?

Остужающие росы

в травы выпали опять —

к высям звон они возносят…

В нем ли буду засыпать?

***

Пора уйти туда,

где больше нет вопросов,

где в мерзлое окно

синица не стучит.

Я больше не скорблю

о дне осенней скуки,

холодный дождь меня

не гнет, не тяготит.

Тотальная судьба

сулит исчезновенье

всем людям, всем живым.

Что ждет нас? Тишь да гладь!

Там, за окном моим,

вновь ясени желтеют.

Пришла пора и мне

желтеть и облетать.

***

Оставьте меня

со смертью наедине.

Жаждой томлюсь я издавна:

кто поможет?

Кто из колодца

каплю достанет мне?

Кто мои сны и горести

подытожит?

Как птицы вечерние,

рыдают мои года,

всё ближе к земле они

с каждым взмахом.

С маленьким птенчиком,

выпавшим из гнезда,

сердце мое

бьется единым страхом…

***

Как скучен взгляд осенней рощи,

когда разверзнутые хляби

исходят влагою холодной.

Листва, как призрак бывшей жизни,

с ветвей спадает оловянно,

без звука умиротворенья.

Лишь на макушке одинокой,

как стойкий маленький солдатик,

заметен лист непобежденный.

В руке продрогшей, почерневшей

трепещет медный флаг державы —

предтеча будущего солнца.

ТИХИЙ ВЕЧЕР

Весь день — ожидание, смута, сомненье.

Но встреча вечерняя — отдохновенье.

Оконные стекла — ловушка для света.

Сгорает заря уходящего лета.

О, как ты близка нам, пора листопада!

Давай помолчим — объяснений не надо.

Придут холода — и земля оскудеет.

Но что недосказано нами — согреет.

СОКРОВЕНИЕ

Не о смерти — о жизни тоскую, —

смерть заботливо смотрит на нас, —

когда в жизнь погрузиться рискую

до озноба, до донышка глаз.

Нет предельнее воли высокой,

чем шагать по тугому лучу

над бездонностью темно-глубокой,

чтобы вдруг осознать: я лечу!..

***

«Ибо прах ты, и в прах возвратишься…»

Бытие не позволит солгать.

Почему же ты к свету стремишься,

человек? Бесполезно гадать.

И напрасно ловить эти тени,

вопрошать, почему и зачем.

В нашем времени годы — ступени

уводящих всё ниже проблем.

Ибо прах ты, не боле. От века

ты лишь пыль, или почва в саду.

В этом суть. В этом крест человека,

вслед которому вечно иду.

***

Не жду, не ведаю, не внемлю

словам полуденных высот…

Я покидаю эту землю

и твердо знаю: я не тот,

каким вчера себя я мыслил

в закатных сполохах небес.

Незримый свет меня возвысил,

я умер там, а здесь воскрес —

в лучах звезды, неразделимой

на спектры цвета, силы волн…

Теперь тропою нелюдимой

шагать мне велено, как в сон,

в тот дальний свет, в ту запредельность,

где, возрождаясь, буду я

свою воссозданную цельность

вплетать в основу бытия.

ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ

Топится печь. Я сижу у стола.

Руки — узлы и мозоли —

не сохраняют былого тепла,

нет ни надежды, ни воли.

Ветер гуляет в пустынных садах,

годы не стали плодами.

Вечер, октябрь. Стылый гул в проводах

близкими бредит снегами.

***

Сердце ли плачет, томит ли беда?

Вроде бы, нет ей причины…

Нет, не гитары поют — провода

песню любовной кручины —

долгую-долгую — ту, что ямщик,

мчащий по зимней дороге,

с ветром на пару горланить привык

через пространства и сроки.

Снова на теплой невинной крови

церковь возводят кому-то,

снова винясь в убиенной любви.

Так завершается смута.

Снова российская зимняя даль

белым пространством клубится,

и утихает земная печаль

в тяжких и мудрых зеницах.

***

Уйдя в снега, как в даль преданий,

душа грустит…

Когда она,

не прерывая путь скитаний,

себя исчерпанной до дна

находит в час безумной стужи,

уже не веруя в тепло,

когда недужен и простужен

весь этот мир, и утекло

за горизонт былое солнце,

и только звезд колючий свет

в равнину снежную уперся,

смешав орбиты всех планет,

и нет надежд на возвращенье,

и с четырех идет сторон,

как темной жизни наважденье,

один лишь снег да вьюги стон,

и дальний лес, немой и черный,

качает тяжкие стволы, —

тогда из глуби непокорной,

как избавление от мглы,

прозренья миг приходит к бедной,

простой, измученной душе —

чтобы восстать ей, заповедной,

в своем последнем мятеже!..