Ирина ТУРЧЕНКО. Два рассказа

Ветряная порча

Ниночка Ляпушкина, несмотря на симпатичную внешность, была очень одинока. Нет, муж у неё был, только внимания Ниночке он никакого не уделял. Лето всё пропадал на рыбалке, зимой по лесу с ружьём шастал, ну а в кислое время года лежал бревном перед телевизором, время от времени недовольно реагируя на Ниночкины тяжёлые вздохи.

А Ниночка страдала и мучилась. Хоть и было ей по деревенским меркам лет «под ягодку», душа её так отстала от прожитого, что возрастом тянула всего-то годков на двадцать. И от этого Ниночке хотелось любви.

Иногда ей было совсем невмоготу. Бывало, в такие мгновенья хочет она прижаться к мужу, а он возьмёт на неё и гаркнет:

— Ужинать давай!

Или того хуже, оттолкнёт да ещё и оскалится:

— Что я зород о двух заколах, чтоб меня подпирать.

Ниночка после такого обращения полночи не спит. Плачет да думает: кто знает, может, и о двух. Был слушок, что Катька-бухгалтерша глазки на её мужа заводит. Видать, уж подпёрла с какой стороны...

— Какая Катька? Это порча на тебе, самая настоящая. По ветру пущенная, на безразличие мужика, — за чаем объясняла расстроенной Ниночке подруга. — Погляди, какие у нас на деревне бабы злые. Вот и обзавидовали тебя, то есть спортили...

И Ниночка верила. Уж кто-кто, а Райка знала в этом толк. Зря, что ли, по почте выписывала книги по белой и чёрной магии. Она и сама пробовала эти порчи снимать. С соседской свиньи два дня считывала. Правда, не помогло, околела свинья. Хозяева потом ходили, не здороваясь. Да и ну-ко ты, поросюха-то ростом с комод была! Сколько бы мяса выручили, а так свезли за деревню в овраг.

Но Райка из-за каких-то там обид не отчаивалась. На всякое дело ученье требуется, рассуждала она. Тут, к её радости, у Кольки-агронома спину свело, и за него она взялась с двойным усердием. Подожди! Будут ещё ей в ножки всей деревней кланяться.

Только в семейных делах Райка себя пробовать не решалась. Не то что не понимала чего, а маленько мужиков побаивалась: кто их знает, как среагируют. Поэтому решила, от греха подальше, Ниночку к одному бобылю сводить. Говорили, он от бабки знания перенял.

Привела. Тот Ниночку на диван уложил да давай над ней заговоры творить да слюнями брызгать. Брызгает да по порченой Ниночке руками водит. Даже два раза за бока ущипнуть успел.

Только встала, Райка к ней:

— Ну? Чувствуешь, как трясёт? Это всё худое из тебя уходит.

Закивала головой Ниночка. Как тут не затрясёт, ежели хоть и чужой мужик, а руками по бокам прошёлся.

Правда, муж Ниночкин после того, как был бревном, так бревном и остался, а вот с Ниночкой случился конфуз.

Перед тем днём она во снях такую здоровую лошадь выглядела — рыжую, с огненными глазами. Лошадь весь сон трясла гривой да по мосткам копытом скребла. Утром Ниночка сон разгадала — к обману, и не иначе. И не ошиблась...

Шла она как-то с почты. Пустые думы голову склонили, она и споткнулась. Может, и убилась бы, не подхвати её идущий навстречу Володька, Паши Синицыной сын. Ниночка глаза на него вскинула и удивилась: когда же парень до мужика успел дорасти? Володька Ниночке глазом на прощанье подмигнул, у той сердце всеми струнами запело. Насилу стук угомонила. Пришлось на ужин вместо чая валерьянку заваривать...

— Влюбилась она, — усмехалась над подругой Райка. — Парень-то тебя лет на десять моложе. Да и к Маруське подхаживает. А тебе ли с ней тягаться. Девке двадцать с небольшим.

Ниночка, не знавшая куда деваться от нахлынувших чувств, мямлила:

— Зачем мне с ней тягаться... Я ведь просто так, да и муж у меня...

— Не-ет, никто не спорит, мужика тебе, с твоим-то мужем, конечно, надо подыскать, только уж по своему возрасту. Капитошу, к примеру, зоотехника, ему пятьдесят, или Виктора Палыча с участка, ему тоже не тридцать. Ты не лезь, я сама этим делом займусь. Мне вчера книга по почте пришла. Там всё про это дело прописано.

Ниночка думала, зачем ей Капитоша с Виктором Палычем, если Володька из ума не выходит. И плечи у него шире, и руки теплее, и на голове чуб чёрных волос. Эх! Вот бы годков пять скинуть...

Уцепила себя в зеркале и совсем расстроилась. Разве тягаться ей с Маруськой? И морщинки, и синяки под глазами, и волосы, будто корова языком прилизала. Губы и те съехали с места, будто вот-вот сейчас расквасятся. А уж платье старое, застиранное.

Тут ещё Райка со своими наставленьями лезет. Всё по написанному учит:

— На свидание к Виктору Палычу пойдёшь, пол-литру с собой захвати. В книге написано — раскрепощает...

А у Ниночки другое в голове.

Собралась она и пошла к Володьке. Чего-чего, а смелости сорокалетней бабе не занимать. Пришла да и выложила ему всё, как на духу.

Володька помялся маленько да и говорит:

— Можно, наверное, и повстречаться. Всё равно делать нечего. Только чтоб муж не прознал, да и Маруська тоже...

Ниночка волосы на голове взбила, бровки подвела, наряды из шифоньера вытрясла. Хорошая стала, и не узнать.

Бабы на деревне сразу заподозрили неладное. Даже муж, когда рыбачить уезжал, удивлённо бровь вскинул. Одна Райка недовольная осталась.

— Никогда ты меня не слушаешь! А разве я худых мужиков присоветую? Вот, к примеру, о чём вы с Володькой разговариваете? У него ведь мозгов на десять лет меньше, чем у тебя. А с Капитошей или с Виктором Палычем сразу бы общие темы нашлись. С Капитошей и про коров поговорить можно, и про поросят, а с Виктором Палычем про жену его, Зою Васильевну...

А зачем Ниночке с Володькой говорить? Он за руку возьмёт, она и без разговоров самая счастливая. Как на крыльях порхает. Все артриты враз позабыла. Вместо камфорных натираний стала себя вечерами духами прыскать. Весь дом «Красной гвоздикой» пропах.

После свидания ляжет спать, и не спится, всё мечтается, как пройдут они однажды с Володькой по деревне, людей не таясь. Как обзавидуются ей бабы, что она вон какого молодого отхватила. А Ниночка будет радоваться, поделом им за ихние порчи. И родной муженёк за голову схватится, что никогда жену не приласкал.

Счастью Ниночки не было предела.

Только, маленько похороводившись, Володька стал разные отговорки придумывать. То на работе его задержали, то вовсе в две смены работать поставили. Сначала Ниночка Володьку оправдывала, а потом узнала: Маруська у него с курсов вернулась.

До бабы ли глаза, когда молодуха под боком.

Чем дальше — тем больше. Не зря лошадь рыжая снилась. Ниночка из-за Володькиного обмана так испереживалась, что вся на слёзы изошла.

— Не переживай, — утешала её Райка. — У меня в районе знакомый есть, Иван Сидорович. От него вторая жена недавно ушла. Чем не пара? — И вместе с подругой громко заплакала...

Долго ещё Ниночка страдала по несбывшимся мечтам, долго выискивала на деревне Володьку. А потом как будто устыдилась: не мужняя жена она, что ли, чтобы по чужим рукам плакать?..

Как-то вечером муж за стол ужинать пихается, а она возьми и смахни со стола чашку со всего маху. Тот даже рот от удивления открыл. А Ниночке так понравилось, что и уняться не может. Пять тарелок со шкафа осколками по всей кухне разлетелись, конфетница фарфоровая, розеточка из-под варенья, чашек из сервиза четыре штуки, рюмки из тонкого стекла...

Насилу муж успокоил. Пришлось Ниночку схватить да к себе со всей силы прижать. Прижал, а она мякошкая да горячая.

…Что ж она, дура, раньше-то посуду не вздумала бить?..

Обессиленная Ниночка к мужниной груди прильнула — да так и осталась на ней до самого утра...

— Вот ведь шальняя баба! — жалела она себя. — На Володьку позарилась. А что он против мужа-то? Так, пыльное облачко...

С тех пор, как только муж на озеро запоглядовает или шомпол из-за дивана достанет, или, того хуже, Райка порчу на Ниночке углядит, в избе у Ляпушкиных такой грохот случается, что вся деревня на это дивится...

Жадность

С утра у Аграфены Николаевны всё не заладилось: в хлеву корова грязным хвостом по глазам хлестнула, едва опомнилась; чугунок на шестке опрокинулся — печь затушил, пришлось снова разживлять; худыми рёбрами подвернулся под сковородник муж Пахом Пахомыч. Аграфенушка, кипя от злости, уже с силами собралась, чтоб высказать старому мотовилу, зачем он с самых ранин под ногами волошкается, но тут из-под печья вывернулась голодная кошка и кинулась к пустому блюдцу.

— Ах ты, толстобрюхая пропасть! — под руку с хлебной лопаты, вставленной в притолочную щель, Аграфене попалось затёртое полотенце. — Прорва ты треклятая! Лопашь, лопашь, а нутро своё всё набить не можешь! Жрать она надумала. Ужо я тебя!

И прошлась по кошкиным бокам тяжёлым рукотёртом. Кошка, ошалевшая от такого приёма, выпучив глаза, бросилась на печку и спряталась за коробку с валенками.

— Ты пошто так-то... — боязливо вступился за бедное животное Пахом Пахомыч. — Глаза не успела открыть, а уж скандалишь...

— Это я-то глаза не успела открыть? Да ты пока бока отляживал, я сто дел переворошила! Глаза я, вишь, не успела открыть. Будет ещё он мне говорить. Я, бывало, и в молодости у маменьки твоей не переспала. Ранее солнца всёгды выставала. Всех вас надо было ублажить. А что в благодарность-то заслужила? Платок шерстяной, молью объеденный...

Пахом Пахомыч решил молчать.

— Сестриця твоя, чтоб ей костьё ломало, достала из сундука: «На-ко, Грушенька, за твою заботушку, носи не сымай». А плат-от табачиной так пропах — не то што на голову, на плечи не накинешь. Зато себе всю мануфактуру уволокла. Сколь отрезов у мамоньки было напокупано, — и ситцы, и сатины... Я уж не говорю про оббитые кружевом подвесы да занавесочки. А вышиваний сколь...

К обеду печь пылала жаром, раскачивая лёгкую занавеску над полаткой. Пахом Пахомыч, покашливая в кулак, читал «Сельскую жизнь». Аграфена Николаевна собирала на стол. Пощёлкивая свиными шкварками, на шестке томилась картошка. Пахло хлебом, жареным лучком и домашними наваристыми щами.

Кошка, напившись топлёного молока, до блеска вылизывала свои шёлковые полосатые бока. Зная крутой норов хозяйки, один глаз её косился в сторону кухни, другой в тесный закуток за трубою.

Пахом Пахомыч, отложив в сторону газету, покашлял. То ли он где попростыл, то ли ему не нравилось напечатанное в газете и он так выказывал своё неодобрение, но, наученный временем и своей сварливой женой, он предпочитал не высказываться вслух. Всё одно. А поделись Пахом Пахомыч с женой про недостаток заготовленных кормов или нехватку топлива на эмтээсах, Аграфена Николаевна всё сведёт к мамонькиным шкапам, сундукам да к ненавистной золовушке Любоньке.

Сели обедать.

— Ну слава те, Господи, кусочек в рот кинуть. — Аграфена Николаевна с шумом выфыркнула жирный бульон с ложки. — Вчерась ведь, как назло, на почте, когда пенсию получала, нашу Любоньку встретила. И надо же ей было припереться. Опять на плечах зипунишко новый и бурочки на ногах с шампалышками. Последни деньги, говорит, пришла сыну отправлять. На что кажный раз наряды распокупыват?

А сама так и зыркат на руки почтарихи, как та деньги мне отсчитыват. Даже губами шевелит, счёт моим денежкам ведёт. Во как! Потом прильнула, и в шутку ли, так: денег приду просить, мне до моей-то пенсии ещё долго. Ишь ты, денег! Нет уж, как она хочет. У меня тоже робята есть, да я им не шлю свои пенсии, чтоб потом по деревне ходить побираться.

Пахом Пахомыч выглянул в окно и уж у самых своих ворот узрел сестру.

Любонька затопала по мостовой, стряхивая с валенок снег.

— Припёрлась таки! — Аграфена Николаевна метнулась с тарелкой на кухню. — Скажи, дома меня нету. Её глаза метались в поисках ухутка. Куда на кухне спрячешься? Под печь не залезешь — габариты не те, за буфет — тем более.

Звякнув кольцом, Аграфена Николаевна нырнула в погреб и только прикрыла ставень, как Любонька нырнула в избу.

— Приятного аппетиту, брателко!

— Приятного, приятного, Любовь Пахомовна. Садись ко столу. На улице-то мороз, дак хоть чайком согреешься.

Пахом Пахомыч загремел чашками.

— Чайком это хорошо, раз ничего покрепче нету...

— Как нету, морошечка в подполе имеется. Ужо принесу.

Пахом Пахомыч дёрнул на полу кольцо и увидел посиневший кулак Аграфены Николаевны.

— Кабыть, обманул. Пуста бутыль, Любонька. Можо, Груня кому отдала.

— Да ладно, давай садись к чайнику, и вправду застыла я... А Грунька где? Я до неё, по делу.

— А кто знат, куда её унесло.

— Ну, ладно, пока сижу, бывать, придё... У Гусовой Нинки корова два телёнка принесла. Слыхал? Таки лобасты оба! Вот, Господь дал. А у Курицыных так корова яловой и осталась...

У Аграфены Николаевны зуб на зуб не попадал. Впопыхах даже кофтёнки на себя накинуть не успела. Затекли плечи и ноги. Стараясь не шуметь, нащупала в темноте ушат, маленько подтащила к себе и села. Нестерпимо завоняло вёшней рыбой.

— Фу ты, думала, с грибами. Говорила ведь, клади сперва ушат с грибами, опосля с капустой, потома-ко с толчёной брусницей, туды в угол с клюквой, а уж подале запихай межёно рыбьё. Граборукий, недаром Любонька в сестрицах.

Аграфена Николаевна подтянулась ухом к щели.

— Малинница-то у вас будто брожала. Грунька, видать, сахару пожалела. А малинка сахарок любит. Вот я не жалеючи сыплю...

Аграфена Николаевна, углядев, как золовка большой ложкой кладёт на кусок хлеба варенье, чуть из погреба не вылезла.

— Чужо варенье ест да ещё хистуется. Вылезу, она у меня боле ржаной корочки не попробует.

В лицо лезла паутина. Сквозило холодом из заткнутых ветринок, из тёмного лаза, где была свалена на зиму картошка, тянуло чем-то едучим, но Аграфена Николаевна никак не могла понять — чем.

— Чего рассусоливать? Уж посидела, поела-попила на дармовщинку, поди ты домой-то. А этот, старый дурак, не знат, что ли, кака тут стужа. Давно бы выпроводил.

Ноги-то уж не сгибаются — так застыли.

Аграфена выглянула, Пахом Пахомыч сидел спиной. Любонька, допив чай, опрокинула чашку.

— Слава тебе, Господи! Сейчас собираться будет.

Но не тут-то было. Любонька перешла на диван и прижалась спиной к печи.

— Половики-то уж больно у вас застираны. Новы ведь были натканы. Шурка Мохова говорила, Грунька ещё лонесь заказывала. Тряпья не семь ли мешков было нарвано. Да и занавески на дверях, что тряпицы висят. У меня рукотёрты басче...

У Аграфены Николаевны сильно затолкло в висках. И тут она догадалась, пахнет угаром. Пахом Пахомыч утром три большие корчаги набил угольями и спустил в подпол.

Пахом Пахомыч, расстраиваясь, что жена сидит в холодном подполье, решил поторопить сестрицу:

— Ты, Любушка, по какому делу к Груне? Может, позжая придёшь? Нету долго её, а ты, бывать, торопишься...

— Да можно и не ждать. Я вчераси её на почте встретила, Ваньке деньги отправляла. Он у меня машину задумал покупать. Буду, говорит, мамка, на своих колёсах к тебе издить... Дак вот, Груня-то и пожалела, последни ведь небось отправляшь, дак хоть приди, я тебе дам до пенсии-то дожить. Куды нам столько денег вдвоём. Всё равно одну картошку с редькой едим.

Аграфене Николаевне от таких слов совсем поплохело. Зашумело не только в голове...

— ...а как меня-то дома не застанешь, Пахом Пахомыч тебе со шкапу подаст.

И, встав, Любушка накинула красный платок на голову.

Пахом Пахомыч с растерянным взглядом, не зная, как поступить, поплёлся к шкафу.

Аграфена Николаевна, узрев это уже совсем помутившим сознанием, кинулась вылезать, да, пошатнувшись, шваркнулась прямо на горячую корчагу...

Как доставали её с подпола, Аграфена Николаевна не помнит. Очнулась уж на диване. И соседка тут, тулупом Пахом Пахомыча поверх ватнего одеяла её укутывает, и медичка с нашатыркой да с облепиховым маслом, и красный платок Любушки поверх всех мелькает.

— Ой, не могу! Надо же, в подполе от родной золовушки спрятаться! Дак вот наказал Господь за жадность-то! Подпалил Грунькины толсты бока...