Андрей РУМЯНЦЕВ. «Правда безусловная и честная...» Исполнилось 110 лет со дня кончины А.П. Чехова

…писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель…

А.Чехов

О «театре Чехова» всегда думаешь с душевной теплотой, как о согревающей, волнующей и ободряющей песне. Отчего это чувство? Может быть, оттого, что многие герои чеховских пьес воспринимаются как духовные братья и сестры самого писателя. Каждый раз за их словами и поступками, восторгами и жалобами встает сам автор — все понимающий, тонкий и добрый человек. И потому невозможно говорить о его драмах и комедиях, не сказав ничего о нем самом, о писателе, стоящем чуть ли не особняком в ряду корифеев русской литературы, суровых и нежных, жизнерадостных и сумрачных, серьезных и насмешливых.

При имени Чехова возникает образ такой особенный, что о нем не скажешь односложно, так он богат оттенками, обаятелен привычными и неожиданными качествами, самобытен чертами, неотразимыми в своей привлекательности. А разве не таковы же любимые герои его пьес?

***

Лучше других запечатлел Антона Павловича в нескольких скупых строках юрист и литератор Анатолий Кони: «...образ его стоит как живой — с грустным, задумчивым, точно устремленным внутрь себя взглядом, с внимательным и мягким отношением к собеседнику и с внешне спокойным словом, за которым чувствуется биение горячего и отзывчивого на людские скорби сердца».

Талант Чехова вошел в силу, когда Россия переживала особенные годы. Она показывала свои экономические успехи на промышленных выставках за рубежом и у себя дома — и содрогалась от выстрелов народовольцев. Она поражала умы изобретениями и открытиями, прокладывала великий железнодорожный путь к Тихому океану — и вымирала от страшного голода, постоянных эпидемий. Она создавала литературу мирового значения — и была почти неграмотной.

Судя по неутомимому участию Антона Павловича в благотворительных и общественных делах, по его мужественной поездке на Сахалин, он был человеком, горячо откликавшимся на нужды соотечественников. Писателя терзали жестокость власти, сгноившей, по его словам, миллионы людей в сибирских острогах, бедность больниц и школ, тупость и мздоимство чиновников. Но читаешь его письма и ловишь себя на том, что он намеренно, словно в пику другим, умалчивает об общественном недовольстве и дает неверные прогнозы на будущее страны. Лев Толстой пишет в конце века: «...мы уже тридцать лет живем с революцией».

А Чехов в те же годы сообщает А. Плещееву по поводу задуманного продолжения своей повести «Степь» и, в частности, дальнейшей судьбы одного из ее героев: «Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал... Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек».

Что касается революции, то Чехов ошибся, но не потому, конечно, что не видел сгущавшихся туч. Он не хотел потрясений как великого несчастья для родины, не хотел политических, «умственных» поветрий, как консервативных, так и либеральных, тем более взрывных, мятежных. А когда не хочешь чего-то, то стараешься убедить себя, что этого не будет.

Он верил не в революцию. «Я верю в отдельных людей, — утверждал он, — я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, — интеллигенты они или мужики; в них сила, хоть их и мало». И героиня его пьесы признавалась: «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать...»

Без таких признаний нельзя понять Чехова-художника. Писать ради какой-то общественной идеи, держать в уме куцую партийную мысль было для него неприемлемо. С всегдашней иронией он писал:

«Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским[1]. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи... Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи.

Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником».

Его письма полны таких размышлений. Они меняют представление о Чехове, который будто бы редко думал о подлинных целях искусства[2]. Думал — и имел об этом собственное мнение:

«В разговорах с пишущей братией я всегда настаиваю на том, что не дело художника решать узкоспециальные вопросы. Дурно, если художник берется за то, чего не понимает. Для специальных вопросов существуют у нас специалисты; их дело судить об общине, о судьбах капитала, о вреде пьянства, о сапогах, о женских болезнях... Художник же должен судить только о том, что он понимает; его круг так же ограничен, как и у всякого другого специалиста, — это я повторяю и на этом всегда настаиваю».

И в другом месте:

«Художник должен быть не судьей своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем... Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, т.е. уметь отличать важные показания от не важных, уметь освещать фигуры и говорить их языком...

Пишущим людям... пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер. Толпа думает, что она все знает и все понимает; и чем она глупее, тем, кажется, шире ее кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперед». «Всё знают и всё понимают только дураки и шарлатаны», — подводил итог писатель.

Чехова не отнесешь к любителям общих рассуждений на литературные темы. У него глубокие, выношенные личные взгляды на творчество, и он делится ими с близкими людьми. Он всегда выражается о писательской работе — как бы это сказать? — интимно, душевно, так, как любой мастер скажет о любимом деле. У таких людей сами собой найдутся слова и о сути ремесла, и об особенностях родного дела. Когда удается узнать чеховское мнение о литературном труде, напрягается слух, замирает душа: эти думы родились в тишине, в каком-то тайном чистилище, где обитает стыдливая правда. Антон Павлович беседует в письме с Алексеем Сувориным, литератором и издателем газеты «Новое время»:

«Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные — бог, загробная жизнь, счастье человечества и т.п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпру, ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь.

Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет — дело не в названии, но сознаться надо, что положение наше хуже губернаторского. Не знаю, что будет с нами через 10–20 лет, тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут...».

Посмотрите под этим углом зрения на пьесы Чехова «Дядя Ваня», «Чайка», «Три сестры», «Вишневый сад». Автор этих великих драматических произведений тоже зовет читателя: куда — вы поймете, внимательно прочитав их; у него тоже есть высшие духовные и нравственные цели, которые так ясно выражены на страницах пьес. Чехов наговорил на себя, когда признался, что он ничего не боится, даже смерти и слепоты. Смерти он мог не бояться, слепоты, при зрячем сердце, тем более. Главное же из того, о чем сказал писатель, он усвоил с первых своих литературных шагов: «Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником».

Чехов всегда непосредственно, даже восторженно отзывался обо всем талантливом в искусстве. Этот сдержанный, ироничный человек менялся, когда видел на сцене или читал необычное произведение. «Вчера Ленский[3] прислал мне билет в ученический спектакль, — рассказывал он однажды. — Его ученики играли в Малом театре “Пучину”[4]. Пьеса удивительная. Последний акт — это нечто такое, чего бы я и за миллион не написал. Этот акт целая пьеса и, когда я буду иметь свой театр, то буду ставить только этот один акт». Не сдерживая чувств, восторгался он Тургеневым: «Боже мой! Что за роскошь “Отцы и дети”! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает как сделано. Просто гениально». А в другой раз признавался: «Каждую ночь просыпаюсь и читаю “Войну и мир”. Читаешь с таким любопытством, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо».

Он обостренно чувствовал красоту в искусстве. Но так же обостренно Чехов воспринимал красоту и изнанку жизни. Он любил размышлять о России, о ее судьбе, и разговоры с близкими людьми, и письма его полны проникновенных, несуетных, печальных слов на эту тему:

«Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга-муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше “чести мундира”, мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится».

Вот вам и «аполитичный» Чехов, не любивший партий, нигилистов, обывателей. Он не любил пустых разговоров обо всем этом, демагогии, дежурных речей, но он остро переживал апатию людей и считал, что писатель должен быть человеком общественным. Повидав мир, много пережив и передумав, он убежденно говорил: «...если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке, с мангусом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь, а какой-то <...> и больше ничего».

Сколько критиков считало, что Чехов пишет о безвольных, сумеречных людях из-за своего неверия, тоски, меланхолии, а не потому, что напряженно и тяжко размышляет о русской жизни, стремясь докопаться до ее пораженных, хилых корней. Да и о долге отечественного писателя, как знатока этой жизни и, возможно, одного из ее целителей, Чехов имел собственное и глубокое суждение. «Вся энергия художника, — определил он для себя,- должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны... страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой — необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня...» Это письмо помечено февралем 1888 года. А чуть раньше Чехов создал пьесу «Иванов», главный герой которой кончает жизнь самоубийством.

***

Это была первая «большая» пьеса Чехова. До нее он лишь пробовал свои силы в драматургии, написав несколько этюдов и сцен. О героях своей драмы Антон Павлович рассказывал многократно, то ли потому, что ему хотелось быть ясней понятым, то ли потому, что душа художника желала отклика людей знающих и близких. Стоит привести хотя бы некоторые строки, чтобы сверить свои представления о персонажах пьесы с авторскими. Попутно заметим, что слова писателя интересны живой непосредственностью, полным отсутствием того тумана и той значительности, которыми иные авторы окутывают своих героев, когда говорят о них в литературных беседах. Чехов представляет героев пьесы, как если бы он представлял соседей по дому или знакомых: у них есть симпатичные черты, но есть и недостатки, как у большинства людей:

«Иванов, дворянин, университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян... С годами к Иванову приходят физическое утомление, скука, чувство вины. Такие люди теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и, в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд “надломленных” и “непонятых”.

Доктор Львов — тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека. Про таких умные люди говорят: “Он глуп, но в нем есть честное чувство”. Все, что похоже на широту взгляда или на непосредственность чувства, чуждо Львову. Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция.

Саша — девица новейшей формации. Она образованна, умна, честна и проч. Это женщина, которая любит мужчин в период их падения... И что ж? Бьется Саша с Ивановым целый год, а он все не воскресает и падает все ниже и ниже...

Когда я писал пьесу, то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типичные русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных».

Вглядимся попристальней в главного героя пьесы. Его образ был намечен еще в рассказе Чехова «На пути», опубликованном годом раньше. Там Григорий Лихарев, человек выдохшийся, надорвавшийся в жизни, исповедуется молодой барышне в придорожном трактире метельной ночью. Не было в судьбе Лихарева ни одного спокойного часа. Он разбойничал, пытался убежать в Америку, ходил в народ, служил на фабриках, собирал образцы устного творчества, занимался наукой, словом, «увлекался идеями, людьми, событиями, местами... увлекался без перерыва!» И — лишился сил, интереса к жизни.

Эта человеческая драма развертывается и в «Иванове». Хозяин имения Николай Иванов оказался в том же положении, что и Лихарев. «Гимназия, университет, потом хозяйство, школы, проекты... — вспоминает он. — Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много! И вот как жестоко мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь — вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла, что песня и горячие речи пошлы и стары. И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни... Погиб безвозвратно! Перед тобою стоит человек, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своей слабостью... О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство!».

Представьте себе такого человека среди людей, которые ищут причины неустройства русской жизни. Почему при огромных возможностях державы мы нищи, духовно неопрятны, придавлены, мрачны? Этот вопрос можно задать тем, в чьих руках власть и богатства страны. Но этот вопрос можно задать и себе. Его можно связать с неравенством классов и слоев общества, но ответ на него можно искать и внутри духовного бытия, в недрах нашего, по-современному говоря, менталитета.

Разумеется, это размышления современного человека. Но как цветуща и животворна классика, если над ее страницами мы предаемся таким размышлениям! Свершились революции, прокатились войны, а мы снова и снова, затаив дыхание, выслушиваем исповедь чеховского Иванова, с такими надеждами начавшего жизнь и так нелепо, трагически закончившего ее. Значит, есть в этой судьбе какая-то таинственная правда, какой-то вещий урок, какое-то мудрое поучение!

***

Батарейный командир Вершинин из пьесы «Три сестры» говорил: «Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?» Оставим в стороне прозвучавший вопрос — на него каждый должен найти свой ответ. Что же касается возвышенного образа мыслей, то герои чеховских пьес часто подтверждали это. Жизнь вокруг огорчала, а они верили, что когда-нибудь на родную землю сойдет благоденствие и счастье. Кто только в драмах и комедиях Антона Павловича не мечтал о счастье, да не о собственном лишь, но и о счастье всех живущих на Руси! Тот же Вершинин, который вроде бы должен быть по-военному сухим, практичным, даже предлагает своему подчиненному поручику Тузенбаху: «Давайте помечтаем... например, о той жизни, которая будет после нас, лет через двести-триста».

Сам он убежден:

«Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье».

Это, видимо, в характере русского человека — настраивать себя на то, что ты живешь, страдаешь, работаешь для счастья будущих поколений. Подполковник Вершинин доводит свою мысль до конца: «...счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье — это удел наших далеких потомков».

И другие герои «Трех сестер» говорят об этом искренне, с верой в свои слова.

У Чехова такие персонажи, о которых не скажешь: домашние философы, провинциальные умники. У него каждый герой своеобычен, и в каждой пьесе есть персонажи, имеющие особый духовный опыт. Как правило, они осуждают не жизнь, а людей, иногда и себя, в жизни, любят ее, верят ей и очень надеются, что каждый из соотечественников не будет опошлять ее, делать ее грязной, невыносимой и ненужной.

Андрей Прозоров, брат «трех сестер», в начале пьесы — молодой человек, мечтающий о науке, о кафедре в Московском университете, влюбленный в провинциальную девушку Наташу, в конце драмы доволен местом члена земской управы в захолустном городе, знает об измене своей жены Натальи, и, кажется, все прощает обманувшей его жизни. История нередкая, и нажитый опыт героя горек — но правда, с которой поведана эта история и открыт этот опыт, уже сама по себе не забудется любой, узнавшей ее душой. Ведь это же не только с собою, но и с кем-то еще беседует прозревший наконец человек (не зря и фамилия у него со смыслом): «Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему. Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери...»

Андрей тоже, как многие чеховские герои, считает свою неудачную жизнь неким залогом счастья для других поколений — и этому веришь, потому что не могут же добрые молодые порывы каждого человека уйти в песок, должны же чьи-то молодые ум, талант, жажда работать оправдать себя, принести достойные плоды! Искренние, возбужденные слова неудачника Прозорова, как ни странно, если не убеждают, то все же ложатся на душу бальзамом — ведь и мы с вами достигли не всего, о чем мечтали: «Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и вдали забрезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становятся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства...».

Разумеется, такие суждения — не оправдание тем из нас, кто бесплодно мечтал и не сделал ничего, чтобы осуществить задуманное в начале жизни. Нет и нет. Но эти слова роднят большинство людей, живущих обыденно, не на виду, с чистыми и душевными героями Чехова, которые не лгут ни людям, ни себе, а оценивают свою скромную судьбу трезво. И как дорога будет им поддержка автора!

Чехов — один из тех писателей, кто в обыденной жизни предугадывал красоту и поэзию. Его герои могли мрачно смотреть на жизнь, но сам автор не проповедовал неверия в духовную силу человека. Наоборот, он, как истовый проповедник, всегда убеждал читателя: стоит жить, мучиться, страдать, потому что все это оплачивается улыбкой ребенка, блеском солнечного утра, цветком на обочине поля, приветным поклоном встречной крестьянки. Да разве не слышим мы голоса Ольги, средней из трех сестер, так и не выбравшихся из скучного города в благословенную Москву, — страстной речи после того, как старшая рассталась с любимым человеком, а младшая потеряла жениха: «Музыка играет так весело, бодро и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...»

Хочется верить, что это голос самого автора, так согласно звучат слова Ольги с тем, что мы уже читали в письмах Чехова.

***

Чехов не позволял себе писать героев одной краской: этот лжец, а тот правдолюбец, этот жаден, а тот щедр. «Мой герой, — обронил он как-то в письме к А. Плещееву, — лжет в суде, он тяжел и безнадежен, но он милый и мягкий человек. Другая героиня тоже лжет, но эта неправда причиняет ей боль». Чехов не судит своего героя, он рисует его таким, каков человек в жизни, а судьи этому человеку — Бог и сама жизнь. Еще в молодые годы Антон Павлович сказал по поводу рецензии Д. Мережковского на его книгу рассказов: «Меня величает он поэтом, мои рассказы — новеллами, моих героев — неудачниками, значит, дует в рутину[5]. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-то новое. Мережковский моего монаха[6], сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай бог всякому так пожить: и в бога верил, и сыт был, и сочинять умел... Делить людей на удачников и на неудачников — значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения... Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон? Где тут критерий? Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться...»

Думаю, Чехова любят за сердечное внимание к человеку обыкновенному, не броскому, не выделяющемуся большими талантами. Главный дар, по Чехову, это дар человеческий: умение оставаться всегда, в любом положении, деликатным, благородным, отзывчивым.

Для писателя не имело значения положение человека в обществе. Слуга Фирс из «Вишневого сада», нянька Анфиса из «Трех сестер», еще одна няня — Марина из пьесы «Дядя Ваня» — все они, как и герои «из благородных», имеют человеческий дар, о котором мы упомянули; и они не менее чем Астров или Вершинин, Треплев или Гаев запоминаются нам своей светоносностью. Под пером Чехова так беспомощны Раневская и ее брат Гаев, растерявшие свое умение работать. Но сказать о том, что оба эти владельца чудесного имения — люди никчемные, как еще недавно писала критика, это то же, что объявить никчемными Фирса, и старую Анфису, и еще сонм чеховских героев, наделенных чувствительностью, добротой, самоотвержением. Все они наказаны жизнью за непрактичность, за то, что меньше заботились о себе, а больше о других, но, конечно же, они не мешают движению жизни. В одном письме Антона Павловича есть ответ, из какого авторского чувства родился образ Раневской с ее чувствительной, беспомощной и самоотверженной душой: «Ужасно я люблю все то, что называется в России именьем; это слово еще не потеряло своего поэтического оттенка».

Любить и понимать людей — это привлекательная особенность Чехова-драматурга. В его пьесах есть утопические мечтатели, есть прагматики, есть трезвые, здравые люди, видящие цель и знающие пути к ней. Словом, как в жизни. Писатель дает право голоса всем; он не выбирает тех, кто ему по душе, и не подсказывает героям их слова. Каждый говорит, как чувствует, как думает, — иной сумбурно, неопределенно, с фантазиями, а иной — четко, выверено, с предчувствием истины. Нам интересно знать тревоги и надежды этих людей; ведь прошел целый век, и мы можем оценить правоту или неправоту чеховских героев. И странное дело: хотя в России за этот век произошли не виданные ни в какой другой стране потрясения, наши духовные устремления во многом совпадают с теми, о которых говорили персонажи писателя. Поневоле подумаешь, что Чехов знал что-то важное, глубинное о русских людях, коли предвидел их будущее.

Есть нестареющие истины, о которых он напоминал. В одном из писем он рассуждал, например, о «кодексе буржуазии», уже народившейся в России. Вот ее правила:

«Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том, и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые “положительные” типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым».

Милый Антон Павлович, нынешние российские буржуа не так нравственны и богопослушны, как прежние, но в главном, конечно, сохраняют родовые черты: каждый старается быть зверем и в то же время счастливым. «Положительные» типы теперь называются «успешными людьми», а «успешные люди» — это, по преимуществу, те, кто за ненадобностью выключил, как батарейки, совесть, милосердие, справедливость.

Быть зверем и в то же время счастливым — этому, как известно, научиться нельзя, но преуспевающим кажется, что они уже научились. Как они заодно с властью устроят жизнь в России, очень точно предугадал доктор Астров из пьесы «Дядя Ваня»:

«...исчезли и лоси, и лебеди, и глухари... От прежних выселков, хуторов, скитов, мельниц и следа нет. В общем, картина постепенного и несомненного вырождения, которому, по-видимому, остается еще каких-нибудь 10-15 лет, чтобы стать полным. Вы скажете, что тут культурные влияния, что старая жизнь естественно должна была уступить место новой.

Да, я понимаю, если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, — народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного! В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары... Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне... Разрушено уже почти все, но взамен не создано еще ничего...».

Ну и провидец же этот доктор Астров! Точный портрет нынешней России, точная картина того, что устроили на ее просторах новые господа! В который раз убеждаемся мы, что наших классиков нужно читать не только для того, чтобы обустроить свою душу, но и для того, чтобы не дать безумцам разрушить нашу святыню — Россию.

На каких основах нельзя построить благополучную жизнь всех ее граждан — об этом тоже размышляют чеховские герои. Особенно молодые, рвущиеся к личной свободе и отвергающие всякую зависимость от новых крепостников — и материальную, и духовную.

Прочитайте внимательно диалог Ани, дочери помещицы Раневской, и студента Пети Трофимова из комедии «Вишневый сад». Не сегодняшний ли взгляд соотечественников на хозяев и подданных выражают молодые люди:

«А н я. Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде? Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.

Т р о ф и м о в. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.

Пауза

Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов... Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней...».

Так что тех, кто устраивает свое процветание на подневольном труде сограждан, писатель устами своих героев предупредил. А уж услышат ли господа это предупреждение, покажет время...

***

Чехов создал в русской драматургии совершенно новый тип пьесы — лирической и трагической одновременно. К этому определению «новый» подойдет любая комедия и драма Антона Павловича. У него серьезный разговор о жизни, о счастье, о будущем соотечественников всегда окутан поэтической дымкой. Лирика в пьесах писателя (как и в прозе его) сопутствует житейским и философским размышлениям; она, как музыка, настраивает на эти размышления и совершенно не мешает их течению. И лирика не ослабляет, а наоборот усиливает трагическое звучание пьес.

Удивительна в этом смысле комедия «Чайка». Перед Ниной Заречной и Константином Треплевым открываются в жизни романтические пути: она мечтает стать актрисой, он писателем. И словно их состоявшееся будущее — рядом с ними две судьбы: матери Константина, знаменитой актрисы Ирины Николаевны Аркадиной и известного беллетриста Бориса Алексеевича Тригорина. О Заречной и Треплеве поначалу можно сказать, что это люди обыкновенные, тогда как Аркадина и Тригорин, конечно, необыкновенные. Но, как часто бывает у Чехова, то и другое определения можно поменять местами. Известные актриса и писатель оказываются весьма обыкновенными, со многими человеческими недостатками, а молодые люди, с их чистыми чувствами и творческими задатками, пожалуй, необыкновенны. Первые больше ценят внешний успех, вторые острей переживают и ценят возвышенные лирические минуты, творческое вдохновение. И только невероятная сложность отношений между героями пьесы делают лирическую комедию подлинной драмой с ее бурными страстями и тяжелыми душевными потрясениями. Застрелился Треплев, обманутая Тригориным Заречная вынуждена играть на сцене провинциального городка, Аркадина легко пережила измену Тригорина и вновь поладила с ним, Маша, дочь управляющего имением, любившая Треплева, вышла замуж за нелюбимого учителя Медведенко... Чехов не распутывает сложный клубок взаимоотношений героев. Как не бывает в жизни простой развязки таких историй, так и в пьесе все сложности остаются с героями. Мы становимся свидетелями лишь первых трагедий, подготовленных жизнью. Она продолжается и обязательно принесет новые драмы. Зато у героев пьесы остался духовный опыт прожитых лет, пусть и трагический. Он поможет им выстоять в будущем. Не может же быть забыто нами горячечное признание Нины Треплеву: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».

***

Не боятся жизни и герои «Вишневого сада», такие разные по возрасту, по взглядам на жизнь, по своему положению. Петя Трофимов и Аня не боятся будущего потому, что молоды и рвутся испытать свои силы. И еще потому, что жизнь пока не била их слишком больно. Смело смотрит в наступающие дни Лопахин, напористый и удачливый тип из новых, деловых людей. Этому сам Бог велел радоваться: он «купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню». Но даже и житейски беспомощные Раневская и ее брат Гаев только, как говорится, на минуту растерялись перед тяжелым испытанием — продажей с молотка их родового имения. Жизнь больно встряхнула их — но и они оправились от этого. С прежним воодушевлением летит к возлюбленному за границу Любовь Андреевна, пусть на чужие и скудные деньги; со смирением готовится стать банковским служащим, то есть зарабатывать на жизнь собственным трудом, Леонид Андреевич. Они участвуют не в комедии, хотя пьеса отнесена автором к этому жанру, а в драме, подлинной драме, последствия которой пока еще в тумане. У Чехова и не могло быть иначе. Художник мудрый и правдивый, он никогда не сводил жизненные ситуации к комическому пустяку, к облегченному финалу. Каждая его пьеса — это кусочек жизни, выхваченный из ее потока; рассказ о героях начинается в непростое для них время и заканчивается положениями, часто еще более тяжкими в их судьбе. И кто скажет, что это не поучительно для читателя и зрителя?

Мы начали разговор о «театре Чехова» с того, что пьесы и герои писателя будут лучше поняты и точней оценены, если мы хорошо представим самого автора. Это так. Но и тут нужна оговорка, может быть, парадоксальная. Чехов увидел в жизни и «привел» в свои пьесы так много интересных, оригинальных людей, что, кажется, они стали советчиками и учителями для самого автора. Антон Павлович — это такой автор, который слушал своих героев, как живых людей, и любовался ими, и доверял их сердцу и уму. Он творчески наставлял брата Александра, тоже писавшего для театра:

«Главное, берегись личного элемента. Пьеса никуда не будет годиться, если все действующие лица будут похожи на тебя. В этом отношении твоя «Копилка» безобразна и возбуждает чувство досады... Точно вне тебя нет жизни?! И кому интересно знать мою и твою жизнь, мои и твои мысли? Людям давай людей, а не самого себя».

«Людям давай людей», — этим правилом Чехов руководствовался во всем творчестве. И когда его многочисленные герои утешали и проклинали, говорили правду и лгали, помогали другим и ублажали только себя, без устали работали и бездельничали, то перед взором открывалось широчайшее поле жизни, на котором читатель мог представить и себя. Кого он выбрал бы в свои попутчики, чьего совета послушался?

Книжные герои толкуют о простом, житейском, но, в сущности, они говорят о вечном и бессмертном. Ирина из «Трех сестер», двадцатилетняя телеграфистка, в день своих именин с наивной восторженностью рассуждает о пользе всякого труда — можно, как иные гости, с улыбкой воспринимать ее задор, а ведь юные уста вещают правду уже обретенную, добытую и — главное — долговечную: «Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно!».

И недаром молодой поручик Тузенбах, не приученный к труду, так живо откликается на слова Ирины: он предчувствует, что надвигается какая-то особая буря, которая сметет трутней: «Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25–30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!».

Таких героев, дерзко мечтающих и хорошо чувствующих ход времени, мы и любим у Чехова. Но магия его драматургии не только в особенных персонажах, людях, по преимуществу, тонких, искренних, деликатных. «Театр Чехова» имеет и свою интонацию, свои художественные краски, оригинальную композицию каждой пьесы, особенную стилистику, словом, неповторимость чисто творческую — литературную и сценическую. Антон Павлович и сочинения других авторов, своих современников, оценивал с собственной «колокольни», как писатель, слышащий музыку повествования, его лирическую тональность. «Ваш “Соколинец”, — писал он однажды В. Короленко, — мне кажется, самое выдающееся произведение последнего времени. Он написан, как хорошая музыкальная композиция, по всем тем правилам, которые подсказываются художнику его инстинктом».

Достаточно прочесть или услышать несколько строк из «Чайки», «Трех сестер», «Вишневого сада», чтобы сказать: это — Чехов. Так бывает только с шедеврами классической литературы.

Примечания

1. О. Нотович — драматург, журналист, Г. Градовский — публицист.

2. Однажды, в 1890 году, журнал «Русская мысль» назвал Чехова «жрецом беспринципного писания». Антон Павлович ответил на этот выпад издателю журнала: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был... Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял, короче говоря, у меня есть много рассказов и передовых статей, которые я охотно бы выбросил за их негодностью, но нет ни одной такой строки, за которую мне теперь было бы стыдно».

3. А. Ленский — актер, режиссер и театральный педагог.

4. Пьеса А. Островского.

5. То есть повторяет избитое, устоявшееся в критике мнение, что Чехов пишет в основном о неудачниках, лишних людях.

6. Героя рассказа «Святою ночью».