Алексей КОТОВ. «Степь» Антона Павловича Чехова. Дар предвидения. Революция
Знание?.. Вы говорите, для того, чтобы познать человека, нужно узнать его страсти? Я только улыбнусь в ответ: так ли важно знать, изучая рыбу, устройство сети, в которую она попадает?
Писательство как способ двойного мышления
Почему я люблю Чехова? Потому что в нем нет обрезанной, сладенькой и сектантской любви к человеку. Врач по профессии, он остался им и в литературе, принимая человека таким, какой он есть на самом деле.
Но сначала несколько слов о Рене Декарте и его общеизвестном: «Я сомневаюсь, значит мыслю; я мыслю, значит существую». Спасибо разбитой военной дороге, холодному, осеннему дождю и изматывающей усталости, которые и загнали продрогшего офицера Декарта внутрь теплой голландской печки на пепелище неизвестной деревеньки. Оказывается, человек может быть счастлив и на войне, если он хоть на час выйдет из строя грубых, охрипших солдат. Да, любая война бесчеловечна, но главная ее беда в том, что она не оставляет человека одного ни на секунду. Война — это, прежде всего, четкий строй. Человек живет в строю, думает в строю и умирает в строю. О, благословенная печка!.. Твоя непроглядная тьма, тепло еще не остывших кирпичей, абсолютная тишина и желание сосредоточится хоть на чем-то, кроме войны и насилия, и привели Декарта к парадоксальной, самодоказывающей человеческое «я» идее: «Я сомневаюсь, значит мыслю…»
Антон Павлович Чехов не верил в революцию в России или, по крайней мере, сомневался в ней.
Вот что он писал Плещееву 9 февраля 1888 г.: «…Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал… Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции… Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек».
Через тридцать лет — не такой уж большой исторический срок, примерно равный одному поколению — революция в России все-таки совершилась. Чехов ошибся?.. Но по Рене Декарту сомнение или ошибка доказывают, прежде всего, существование самого человека. Да, казалось бы, ошибка дает неверное знание и искажает информационное поле. Но дело в том, что в литературе, в отличие от точных наук, именно человеческий талант рождает информационное поле, а не ищет и не открывает уже объективно существующее. Талантливый писатель может дать больше, чем просто информация, уже самим фактом своего существования и видения мира. Поэтому дар предвидения, без которого литературный дар немыслим в принципе, дает не просто формальные знания, а те, что выше человеческого понимания сегодняшнего дня. И если предположить, что талант — язык, которым Бог разговаривает с людьми, — Чехов не ошибался. Работая над «Степью» и выполнив Божью работу, Чехов ошибся только в своем личном, человеческом определении будущего России. Но разве сопоставима эта ошибка и то, что было сказано им в «Степи»?
Теория и практика революции
Знание — не всегда основа цивилизации, потому что первые, действительно толковые географические карты придумали варвары во время жестоких допросов пленных римских солдат на пути в Рим…
Уже давно не секрет (и особенно сейчас), что для того, чтобы совершить революцию, нужна бешенная энергетика. Украинский майдан 2014 года тому подтверждение. К сожалению, российская революционная энергетика 1917 года осталась только в книгах.
8 сентября 1914 года Александр Блок написал строки, посвященные Зинаиде Гиппиус:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть…
В свое время сама Гиппиус (1902 год) посвятила двенадцать строк А. Карташову:
О вере
Великий грех желать возврата
Неясной веры детских дней.
Нам не страшна ее утрата,
Не жаль пройденных ступеней.
Мечтать ли нам о повтореньях?
Иной мы жаждем высоты.
Для нас — в слияньях и сплетеньях
Есть откровенья простоты.
Отдайся новым созерцаньям,
О том, что было — не грусти,
И к вере истинной — со знаньем —
Ищи бесстрашного пути.
Ответ на строчки Гиппиус можно найти в конце блоковского «Рожденные в года глухие…». По мнению поэта, поиск «веры со знанием» и «бесстрашный путь» кончаются так:
…Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие Твое!
Блоковский набат — безусловно, знак (или крик) беды. Но почему он «заграждает уста» человека?.. И почему в его, когда-то восторженном сердце «роковая пустота»? «Смертное ложе» тоже не добавляет оптимизма, хотя Блок и говорит о «достойных, которые узрят Царствие Твое». Может быть, Бок знал — и верил — в простую истину: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей... Берегитесь, боги жаждут!», приписываемую Дантону, Демулену и даже Верньо?
Нет, Блок просто предвидел будущее. Правда, в учебнике советской литературы написали бы, мол, Гиппиус звала, а Блок поддакивал, но сомневался. Но тогда кто из них существовал?.. По Рене Декарту, только Блок. Революция, как и любая война, начинается с яркой вспышки, а заканчивается пепелищем. И хорошо, если на нем останется хотя бы одна теплая голландская печка…
Автор этих строк прочитал свою главную жгуче-антисоветскую книгу еще в юности, во времена брежневского застоя. И это был не «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и не «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Это была совсем другая книга — сборник «Служу революции», в которую входила повесть Виктора Кина (Суровикина) «По ту сторону», написанная в далеком 1928 году.
Вот что писал об этой книге еще во времена советской власти Виктор Шнейдер: «…Роман вышел несколькими изданиями. Его инсценировали для театра и кино… Романом зачитывались рабочие и студенты, юные “фабзайцы” и седоусые ветераны подполья. Комсомольцы тридцатых годов, уезжая на стройки первых пятилеток, укладывали его в кожаные чемоданчики со своим нехитрым скарбом. В страницах романа, полных страстной веры в торжество своего дела, полных любви к людям и тонкого юмора, живет и будет жить Виктор Павлович Кин, настоящий коммунист и большой писатель…»
Теперь — о чем эта книга. Двое друзей, Бейзас и Матвеев, едут на Дальний Восток — последнее прибежище белогвардейцев — для связи с революционным подпольем. В дороге они спасают девушку Варю от банды пьяных партизан, а затем знакомятся со скупщиком Жукановым. Свой путь (уже вчетвером) они продолжают на санях пленного скупщика. На одном из постов белых Жуканов пытается избавиться от своих спутников, но неудачно — Матвеев обезоруживает часового белых. Понимая, что скупщик может повторить свою попытку, его хладнокровно убивают.
В Хабаровске, во время боя с белыми, Матвеева ранят в ногу. Ногу приходится ампутировать. Силач и боец-революционер превращается в инвалида. Варя просит его остаться у нее дома. Девушка влюблена в него. Но Матвеев любит другую — Лизу Воронцову. Но Лиза отказывается от инвалида…
«Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и поднялась температура; Варя говорила — лихорадка, но Матвеев знал, что это такое…
Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.
Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается, дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так…»
Подпольная организация большевиков попадает в тяжелое положение. Матвеев предлагает соратникам свои услуги, но его считают инвалидом.
Матвеев начинает думать о самоубийстве. Он справляется со слабостью, поскольку понимает, что «…в этом городе, в его холодных, острых углах, люди делают свою работу. Люди схвачены этой работой, как обойма схватывает патроны, — а он, истраченный патрон, выброшен из пачки и лежит, вдавленный в землю, и на него наступают ногами…»
Матвеев идет расклеивать ночью листовки. Один, без приказа и без оружия.
«…Потом он придумал новый способ и стал расклеивать воззвания около лавочек, на которые можно было поставить ведерко. Он вошел во вкус и уже не боялся ничего…
Город раскрывался навстречу новыми улицами с палисадниками, с заиндевевшими деревьями, немой и сонный. Старый ветер дул в лицо, зажигая кровь. Матвеев пошел, распахнув шинель, навстречу ветру, не помня себя от небывало мучительного восторга…»
Когда Матвеев наткнулся на белый патруль, он не смог убежать и «кинулся в узкий угол, черневший между двумя дворами и замер, прижавшись пылающим лицом к ледяным камням».
Там Матвеев и принял свой последний и страшный бой. Автор описывает его на четырех страницах.
«Он упирался, вертелся как бешенный, и не давался никак. Его можно было только бить, и они (солдаты) отводили душу, колотя от всего сердца, неторопливо, старательно, как выбивают из матраца пыль…»
Когда Матвеева выволокли наружу, драка продолжилась.
«Это была его последняя драка, и он старался, как только мог. Иногда им удавалось прижать его, но потом снова одним движением он вдруг вырывался и бил, что было мочи. Времени у него оставалось немного, и он спешил, одновременно нанося несколько ударов…
Жизнь уходила из тела с каждым ударом сердца, на снегу расползалось большое вишневое пятно, но он был слишком здоров, чтобы умереть сразу…
— Здоровый… дьявол, — донеслось до него. — Помучились с ним.
Это наполнило его безумной гордостью. Оно немного опоздало, его признание, но все-таки пришло наконец. Теперь он получил все, что ему причиталось. Снова он стоял в строю и смотрел на людей, как равный и шел вместе со всеми напролом, через жизнь и смерть…»
Почему я назвал эту книгу контрреволюционной? Не только потому, что талантливый автор Виктор Кин, — пусть помимо своей воли — поставил человека и его желание жить полноценной жизнью — его энергетику — выше революции. Ведь если бы революции не было, рано или поздно Матвеев в похожей ситуации проделал тот же самый путь от «скуки» до своего последнего, решающего боя. Все могло быть иначе по форме, но не по содержанию его жизни. Если сравнить человеческую энергию с весенним ручейком, то человек и не познанное им самим его «я» — только бумажный кораблик, плывущий по этому ручью. Тысячи, миллионы ручейков могут слиться в один (как и почему — уже другой вопрос) и тогда происходят революции, покорение Сибири или открытие Америки. Но человек не выбирает время, в которое он рождается на свет. Человеку свойственно сражаться за себя, и суть в том, что, сражаясь, одни становятся миллиардерами, другие — революционерами, а третьи — святыми.
Самый прямой и наивный вопрос, который можно задать здесь: Матвеев плохой или хороший человек? Если кому-то не нравится октябрьская революция, он, наверное, ответит, — плохой. Другие (несмотря на хладнокровное убийство скупщика Жуканова) сочтут его хорошим. Но если мы будем судить о человеке, окрашенном временем в те или иные революционные цвета, не может быть и речи о его личной свободе. Ведь общеизвестно, что там, где нет свободы — там нет ответственности, и не может быть ни права, ни нравственности. Например, Кант говорит, что отрицать свободу человека — значит отрицать всю мораль. Но тогда получается, что… судить Матвеева нельзя, потому что этот суд перечеркнет любую мораль какой бы она ни была: сверхкоммунистической или супердемократической.
Что остается?.. Снова только первоисточник — энергетика человека. Весенний ручеек, текущий неизвестно откуда и неизвестно куда. И бумажный кораблик, плывущий по нему.
Для справки: 3 ноября 1937 Виктор Кин арестован как «враг народа». Расстрельный приговор подписан 21 апреля 1938. Роман из времен первой мировой войны «Лилль», написанный лишь на три четверти, а также незаконченная повесть из жизни журналистов, написанные во время работы за рубежом, были конфискованы НКВД в 1937, равно как и весь архив писателя. Реабилитирован в 1956.
Дорога в «Степи»
Знание — столь драгоценная вещь, что его не зазорно добывать из любого источника.
Фома Аквинский
Сюжет чеховской повести «Степь» удивительно прост — купец и священник едут продавать шерсть и берут с собой мальчика Егорушку, чтобы он продолжил учебу в другом городе. Но поскольку мы говорим о революции и необходимой ей человеческой энергетике, на героев повести стоит взглянуть так, как смотрит наблюдатель через инфракрасный видоискатель: все, что дышит энергией, станет другого цвета, а то, что лишено ее — сольется с естественным фоном.
Героев, переполненных энергией, в повести трое: мальчик Егорушка, брат трактирщика Моисея Моисеевича Соломон и уже упомянутый выше извозчик Дымов. Энергетику остальных людей можно назвать обычной или природной, это энергетика сытых и самодовольных особей. Например, сопровождающий Егорушку «N-ский купец Иван Иваныч Кузьмичев… о чем-то сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего…» А о. Христофора Чехов, в приведенном выше отрывке письма, называет попросту «глупеньким». «Отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви… влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид».
В описании сопровождающих Егорушку купца и священника определенно есть что-то общее. И даже когда, казалось бы, Чехов говорит о том, в чем и чем не похожи эти два человека, в тексте прослеживаются четкие фоновые нотки, подчеркивающие именно одинаковость купца и священника, причем такие, словно автор описывает две стороны одной монеты.
Вот путешественники отдыхают на дневном привале.
«…Кузьмичев всегда, даже во сне и за молитвой в церкви, когда пели “Иже херувимы”, думал о своих делах, ни на минуту не мог забыть о них, и теперь, вероятно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов... Отец же Христофор, человек мягкий, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни одного такого дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу. Во всех многочисленных делах, за которые он брался на своем веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в настоящей поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длинный путь, дорожные разговоры, спанье под бричкой, еда не вовремя...»
Это суета. Если у Кузьмичева она — деловая, то у отца Христофора та, которая сопряжена с деловой и человеческим общением. Но любая суета начисто лишена высшей человеческой энергетики, а значит и свободы. Жизнь Кузьмичева и отца Христофора течет как Волга, и она может влиться только в Каспийское море. Как бы ни была огромна Степь, дорога о. Христофора и купца Кузьмичева идет из пункта «А» в пункт «Б» со строго определенной целью — продать подороже шерсть.
На секунду прервусь. Кстати, «слово грех — перевод греческого слова αμαρτια, которое буквально означает промах или непопадание в цель. Грех и есть несоответствие человека цели своего существования, неправильное осуществление человеческой природы…» (сайт Azbyka.ru)
Значит, отсутствие свободы воли человека, его внутренняя выхолощенность деловыми заботами или пустое благодушие — грех? С учетом того, что грех рождает смерть, нам стоит поискать ее где-нибудь поблизости…
Снова вернемся к извозчику Дымову.
«…Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый… разразился басистым кашляющим смехом и закричал:
— Братцы, Дымов змея убил! Ей-богу!
…Кончив хлестать, русый Дымов поднял кнутом с земли и со смехом швырнул к подводам что-то похожее на веревку.
— Это не змея, а уж, — крикнул кто-то…»
Какое живое описание дает Чехов! «…по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое». Хищная энергетика, точнее не скажешь.
«…Первый подбежал пить Дымов. Он пил со смехом, часто отрываясь от ведра и рассказывая Кирюхе о чем-то смешном, потом поперхнулся и громко, на всю степь, произнес штук пять нехороших слов. Егорушка не понимал значения подобных слов, но что они были дурные, ему было хорошо известно. Он знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые... Он вспомнил убийство ужа, прислушался к смеху Дымова и почувствовал к этому человеку что-то вроде ненависти…
…Русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену. Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся громче всех и имел такой вид, как будто собирался поднять одной рукой что-то очень тяжелое и удивить этим весь мир. Его шальной насмешливый взгляд скользил по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал, кого бы еще убить от нечего делать и над чем бы посмеяться. По-видимому, он никого не боялся, ничем не стеснял себя и, вероятно, совсем не интересовался мнением Егорушки... А Егорушка уж всей душой ненавидел его русую голову, чистое лицо и силу, с отвращением и страхом слушал его смех и придумывал, какое бы бранное слово сказать ему в отместку…»
Дымова трудно представить без движения. Он — внутренне пуст и, казалось бы, замри он — его сила превратится в ветер или даже бурю.
На мой взгляд, Егорушка не любит Дымова не только за бранные слова, силу и насмешливый взгляд, а еще чисто интуитивно, как любой из нас «не любит» и пытается обойти стороной гудящую под напряжением трансформаторную будку.
Второй человек равный по энергетике Дымову — брат трактирщика Моисея Моисеевича — Соломон.
«Соломон… невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плешью среди жестких кудрявых волос... Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно — явное презрение. Он как будто… ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться… Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми глазами на о. Христофора. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка…»
Если Дымов — весь внешнее движение, то Соломон его полная противоположность. При его внешней «птичьей ощипанности» и некрасивости («жирные губы, хитрые выпученные глаза») он полностью сосредоточен именно на своем внутреннем мире. Его движения — минимальны и вызваны, как правило, просьбой брата.
Объединяет Соломона и Дымова одно — они оба полностью открыты и для них нет никаких тайн. Соломон говорит о себе, что он лакей у брата, брат — у проезжающих, а те — лакеи у Варламова. Вот и вся, ободранная донельзя, до лакейской «глубины», тайна жизни Соломона.
Это отвратительно?
Безусловно, да. Но давайте вспомним Рене Декарта и его ««Я сомневаюсь, значит мыслю; я мыслю, значит существую». Соломон — мыслит, правда, он ни в чем не сомневается. А купец Кузьмичев и о. Христофор? Они не мыслят вообще. И именно поэтому Соломон — даже несмотря на те черные краски, которыми его рисует Чехов — гораздо умнее своих собеседников. А в силу отсутствия сомнений он энергичнее, сильнее и свободнее спутников Егорушки.
«…Немного погодя Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.
— Постой... — перебил его о. Христофор. — Если тебе твоя вера не нравится, так ты ее перемени, а смеяться грех; тот последний человек, кто над своей верой глумится.
— Вы ничего не понимаете! — грубо оборвал его Соломон. — Я вам говорю одно, а вы другое...»
Именно другое!.. Соломону не нужна «старая» вера, которую Гиппиус называет детской, ему нужна «вера со знанием». Поэтому Соломон и не отдал брату свои деньги, оставленные отцом, а сжег их. Ему, в его внутренних рассуждениях, нужен (и гораздо важнее!) человек и знания о нем, а не деньги.
Но сделали ли счастливым Соломона его знания?
«Никого он не любит, никого не почитает, никого не боится...» — говорит о нем брат Моисей Моисеич.
На мой взгляд, Соломон очень похож на «пламенного революционера» Льва Давидовича Троцкого. Дайте Соломону кожаную тужурку, пару томов Маркса, маузер (что, впрочем, не обязательно) и в итоге получится комиссар. Как остра, как яростна и свободна энергия Соломона! Он — субъективно честен?.. Безусловно, да, и до нелепости. Затем и спалил деньги в печке. А когда жег, наверное, думал, что их слишком мало и нужно бы спалить все, чтобы люди не гнули друг перед другом спины.
Есть такая взрывчатка, которая называется «бинарной». Она состоит из двух компонентов и каждый из них сам по себе абсолютно безвреден. Но если их соединить вместе получится вещество огромной разрушительной силы.
Извозчик Дымов убил ужика… Мелочь! Но для этого нужно быть свободным от чего-то и без малейшего колебания использовать свою энергию пусть на маленькое, но злое дело. Соломон спалил деньги. Не велик «подвиг», но для этого тоже нужно быть свободным. Меньше чем через тридцать лет найдется сила, которая объединит извозчика и брата трактирщика. И я имею в виду не только российский октябрь 1917 года. Здесь можно снова вспомнить киевский майдан 2014.
Свобода!..
Революция!..
Очищение!..
И разве не были правы те, кто совершал их? Были! Но правы с точки зрения «знаний», полученных через левое плечо от того, кто всегда прячется позади человека. А рядом с революционерами были благодушные и вялые «о. Христофоры» и погрязшие в делах «купцы Кузьмичевы». На одну силу не нашлось другой.
Как написали бы раньше: увы нам! Мы слишком много говорим о «силе права» и, как цивилизованные люди, учимся презирать «право силы». Но, вдумайтесь, упало ли бы пресловутое яблоко на голову Ньютона, если бы его не потянула вниз сила тяготения? По какому закону падало яблоко: под действием силы тяжести — права силы — или по некоей «силе права»?
Наверное, тут нужно вспомнить о разуме человека. Но разум — не отвлеченное понятие, и «голова профессора Доуэля» — человека, состоящего только из головы — изобретение фантаста Александра Беляева.
«… О. Христофор снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, замер от удивления. Он никак не предполагал, что священники носят брюки, а на о. Христофоре были настоящие парусинковые брюки, засунутые в высокие сапоги, и кургузая пестрядинная курточка. Глядя на него, Егорушка нашел, что в этом неподобающем его сану костюме он, со своими длинными волосами и бородой, очень похож на Робинзона Крузе. Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичев легли в тень под бричкой, лицом друг к другу, и закрыли глаза. Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке животом вверх и тоже закрыл глаза.
— Поглядывай, чтоб кто коней не увел! — сказал он Егорушке и тотчас же заснул.
Наступила тишина…»
Жаль!.. Мне почему-то очень жаль, что о. Христофор и в самом деле не был Робинзоном Крузо. Почему?.. Вот что говорит о себе о. Христофор:
«— М-да... — согласился о. Христофор, задумчиво глядя на стакан. — Мне-то, собственно, нечего Бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай Бог всякому... Живу со своей попадьей потихоньку, кушаю, пью да сплю, на внучат радуюсь да Богу молюсь, а больше мне ничего и не надо. Как сыр в масле катаюсь и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было и теперь ежели б, скажем, царь спросил: “Что тебе надобно? Чего хочешь?” Да ничего мне не надобно! Все у меня есть и все слава Богу. Счастливей меня во всем городе человека нет…»
А вот отрывок из книги Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»:
«…Особенно сильно терзали меня мысли на второй и на третий день моей болезни, и в жару лихорадки, под гнетом жестоких угрызений, из уст моих вырвались слова, похожие на молитву, хотя молитвой их нельзя было назвать. В них не выражалось ни надежд, ни желаний; то был скорее вопль слепого страха и отчаяния. Мысли мои были спутаны, самообличение — беспощадно; страх смерти в моем жалком положении туманил мой ум и леденил душу; и я, в смятении своем, сам не знал, что говорит мой язык. То были скорее бессвязные восклицания в таком роде: “Господи, что я за несчастное существо! Если я расхвораюсь, то, конечно, умру, потому что кто же мне поможет! Боже, что станется со мной?” Из глаз моих полились обильные слезы, и долго потом я не мог вымолвить ни слова…»
Графиня Драницкая
Что это было, Сережа, за эти полтора года? Сны? Объясни мне. Куда, зачем мы бежали?.. Я хочу все забыть, как будто ничего не было!..
Михаил Булгаков
Стремительный приезд на постоялый двор графини Драницкой ломает спокойную и полусонную картину. «Впечатление, произведенное приездом графини, было, вероятно, очень сильно, потому что даже Дениска говорил шепотом…» Красавице- графине, как и всем остальным, нужен купец Варламов. Между делом она успевает заметить мальчика.
«…Егорушка протер глаза. Посреди комнаты стояло, действительно, сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе… Вдруг, совсем неожиданно, на полвершка от своих глаз, Егорушка увидел черные, бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло.
— Какой хорошенький мальчик! — сказала дама. — Чей это? Казимир Михайлович, посмотрите, какая прелесть! Боже мой, он спит! Бутуз ты мой милый...
И дама крепко поцеловала Егорушку в обе щеки, и он улыбнулся и, думая, что спит, закрыл глаза…»
Революция в России — несмотря на чеховское неверие в нее — все-таки совершится, и окажись Егорушка после гражданской войны в далеком Константинополе, что и кого он вспоминал в своих снах? Скорее всего, графиню Драницкую… Ушедшую Россию. Той, которой уже больше никогда не будет.
Здесь любопытно и вот что. Мальчик Егорушка и графиня Драницкая — антагонисты извозчика Дымова и Соломона. Богатырю-извозчику и умному еврею противостоят женщина и мальчик. Трудно сказать, как сложится жизнь первых двух (возможно, Дымов и сопьется, а Соломон угодит в сумасшедший дом, ведь далековато еще до революции), но Чехов, собираясь продолжить «Степь», писал, что «графиня Драницкая живет прескверно…» Виной тому некий Казимир Михайлович, который «здорово обирает ее». Что же касается Егорушки, то Григорович советовал Чехову продолжить «Степь» и «описать семью и в ней 17-летнего юношу, который забирается на чердак и там застреливается… Такой сюжет заключает в себе вопрос дня; возьмите его, не упускайте случая коснуться наболевшей общественной раны; успех громадный ждет Вас с первого же дня появления такой книги» (ГБЛ; Слово, сб. 2, стр. 209).
Удивительно?.. Да! Тут дело даже не в том, что сейчас никто не вспомнит ту «наболевшую общественную рану», ради которой юнец пустил бы себе пулю в лоб, а в том, что в реальной жизни обязательно появятся новые «Дымовы» и «Соломоны», а вот силы, противостоящие им в «Степи», по самому Чехову, сходят на нет.
Ночь, длинные ножики и скучное человеческое счастье
Странная она какая-то…
Чехов в письме о «Степи» Леонтьеву (Щеглову) 22 января 1888 г.
Обоз останавливается на ночь в степи. Дымов рассказывает страшную историю о том, как косари «изрезали» купцов.
«…Дымов стал на колени и потянулся.
— Да, — продолжал он, зевая. — Все ничего было, а как только купцы доехали до этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил у одного косу и тоже давай чистить... Ну, конечно, те одолели, потому их человек восемь было…»
Его рассказ короток и конкретен. Дымов не сопереживает ни купцам, ни разбойникам.
К костру выходит незнакомый человек.
«…Все при первом взгляде на него увидели прежде всего не лицо, не одежду, а улыбку. Это была улыбка необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребенка, одна из тех заразительных улыбок, на которые трудно не ответить тоже улыбкой… Это был высокий хохол, длинноносый, длиннорукий и длинноногий; вообще все у него казалось длинным и только одна шея была так коротка, что делала его сутуловатым…»
После короткого знакомства человека приглашают присесть у костра. В разговоре с возчиками гость — Константин — рассказывает о своей необыкновенной любви к женщине и борьбе за свое счастье.
«…Константин откинул назад голову и закатился таким мелким, веселым смехом, как будто только что очень хитро надул кого-то.
— Гляжу, она с парубками около речки, — продолжал он. — Взяло меня зло... Отозвал я ее в сторонку и, может, с целый час ей разные слова... Полюбила! Три года не любила, а за слова полюбила!
— А какие слова? — спросил Дымов.
— Слова? И не помню... Нешто вспомнишь?..»
Удивительна реакция слушателей на этот рассказ и особенно реакция Дымова:
«…При виде счастливого человека всем стало скучно и захотелось тоже счастья. Все задумались. Дымов поднялся, тихо прошелся около костра и, по походке, по движению его лопаток, видно было, что он томился и скучал. Он постоял, поглядел на Константина и сел… Дымов подпер щеку рукой и тихо запел какую-то жалостную песню. Константин сонно улыбнулся и подтянул ему тонким голоском. Попели они с полминуты и затихли...»
Здесь очень интересно то, что все герои «Степи» воспринимают счастье как что-то скучное и малоподвижное, как застоявшуюся теплую воду в пруду. Оно не освежает, а усыпляет. И поэтому оно чуждо активному Дымову. Ведь «попели с полминуты и затихли». Тут уместно вспомнить революционера Матвеева из «По ту сторону» Виктора Кина, ведь его жизнь в доме влюбленной в него Вари тоже кажется ему скучной. Ручеек человеческой энергетики течет туда, куда он хочет течь. Или куда его направляют другие силы.
Чем все-таки «странна» чеховская «Степь»?
Я не вижу в рассказе Константина о любви никакой поэтики. Скорее, он рассказывал о своем упрямом стремлении к счастью. А «слова забыл…» Это все равно, что забыть дорогу, которая и привела человека к его счастью. Но возможно ли такое?..
Ночь… Необъятная, как мир, степь. Горит костер и человек рассказывает о счастье. На мой взгляд, тут стоит задуматься и о беззащитности этого счастья. Россия тысячу лет воевала со Степью и называла его Диким Полем. Конечно, уже давно исчезли половцы и монголы, а разбойники, о которых рассказывал Дымов, не такие уж частые гости в Степи. Да и сами возчики, рассказывая друг другу страшные истории, не боятся Степи.
«…Прошла минута в молчании.
— А может, это по степи гуляет купец, что тут похоронен, — сказал Дымов.
Все покосились на крест, переглянулись и вдруг засмеялись; стало стыдно за свой страх…»
И все-таки… Слишком огромна и загадочна Степь.
Война
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
(Юлия Друнина)
Наступает следующая ночь, и это уже не тихая ночь, а канун сильнейшей грозы.
«…подводчики… варили кашу. На этот раз с самого начала во всем чувствовалась какая-то неопределенная тоска. Было душно; все много пили и никак не могли утолить жажду. Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная; звезды тоже хмурились, мгла была гуще, даль мутнее… »
Люди предгрозовое состояние природы люди переносят по-разному.
«…У костра уж не было вчерашнего оживления и разговоров.
…Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было брезгливое, точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное...
…Дымов выхватил из рук Емельяна ложку и швырнул ее далеко в сторону. Егорушка, давно уже ненавидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало невыносимо душно, как огонь от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее бежать к обозу в потемки, но злые, скучающие глаза озорника тянули его к себе. Страстно желая сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и проговорил, задыхаясь:
— Ты хуже всех! Я тебя терпеть не могу!.. На том свете ты будешь гореть в аду! Я Ивану Иванычу пожалуюсь! Ты не смеешь обижать Емельяна!
— Тоже, скажи пожалуйста! — усмехнулся Дымов. — Свиненок всякий, еще на губах молоко не обсохло, в указчики лезет. А ежели за ухо?
Егорушка почувствовал, что дышать уже нечем; он — никогда с ним этого не было раньше — вдруг затрясся всем телом, затопал ногами и закричал пронзительно:
— Бейте его! Бейте его!
Слезы брызнули у него из глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу. Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа на тюке и плача, он дергал руками и ногами, и шептал:
— Мама! Мама!
И эти люди, и тени вокруг костра, и темные тюки, и далекая молния, каждую минуту сверкавшая вдали, — все теперь представлялось ему нелюдимым и страшным. Он ужасался и в отчаянии спрашивал себя, как это и зачем попал он в неизвестную землю, в компанию страшных мужиков? Где теперь дядя, о. Христофор и Дениска?..»
Чехов называет Степь «неизвестной землей». А на неизвестной земле, как правило, живут неизвестные и непонятные люди.
Чуть позже к мальчику подошел Дымов. Но не затем, чтобы извиниться, а затем, чтобы подставить лицо для удара. Дымову снова скучно и ему не нужно «скучного счастья» Константина, как точно такого же счастья не нужно инвалиду-революционеру Матвееву и брату трактирщика Моисея Моисеича Соломону. Ни у Дымова, ни у Матвеева, ни у Соломона нет понятия о добре и зле. Для них все делится на «скучно» и «не скучно», и даже мысль Матвеева «признают ли меня равным или нет» значит то, будет ли ему «скучно» или нет.
Следующим вечером в Степи начинается большая гроза.
«…Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой; на ее краю висели большие, черные лохмотья; точно такие же лохмотья… Этот оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение…
— Скушно мне! — донесся с передних возов крик Дымова, и по голосу его можно было судить, что он уж опять начинал злиться. — Скушно!
Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки…»
Буря оказалась настолько сильной, что мальчику почудилось, что он остался один в темноте. Его пугают молнии и разряды грома. Потом Егорушка увидел новую опасность: «за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью…»
Егорушка настолько перепугался, что «уж не крестился, не звал деда, не думал о матери и только коченел от холода и уверенности, что гроза никогда не кончится…»
Степь показала свою воинственную мощь. Всё: дорога, рассказы возчиков у костра, о. Христофор, Кузьмичев, счастливый Константин — всё это растворила и заслонила собой чудовищная гроза.
Гроза в «Степи» — чеховский прообраз революции, тем более что во тьме появляются фигуры великанов с пиками?.. И да, и нет. Да потому что Чехов-художник понимал и видел больше, чем Чехов-человек. А нет, потому что гроза кончается и Егорушка видит, что великаны «оказались обыкновенными мужиками, державшими на плечах не пики, а железные вилы». Да и так лишь редки сильные грозы в Степи?
Или все-таки «да»?.. Ведь писал же Чехов, что «русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно… Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться…» (Григоровичу о 5 февраля 1888 года)
Что ж, действительно, когда тебя бьют или когда вокруг тебя необозримый простор и в самом деле трудно сориентироваться. И не потому ли так бессмысленны и беспощадны русские бунты? Но в 1917 году все-таки нашлась сила, которой удалось пересилить — нет, не беспощадность! — но бессмысленность бунта и превратить его в революцию. Как?.. Как удалось большевикам объединить, казалось бы, заведомо несоединимое, как вода и масло — людей типа Дымова и Соломона? Ответ прост. Во-первых, не их самих (уж слишком они малограмотны), а их детей. Герои «По ту сторону» Бейзас и Матвеев — уже следующее поколение героев «Степи». Энергетика этих людей осталась такой же сильной, но если раньше она была похожа на бурный океан разнонаправленных векторов движения, то теперь — на широкую, могучую реку, текущую в одном направлении.
Революция умеет многое. А главное, она умеет объединять людей: монархистов и кадетов, большевиков и анархистов, физиков и лириков, атеистов и верующих против «скучного счастья» жизни, о котором говорилось выше. Иными словами революция объединяет «бога» и дьявола во имя себя самой. Ведь недаром же Достоевский, обдумывая продолжение «Братьев Карамазовых», сделал своего самого чистого и сердечного героя Алешу — революционером, а в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» Воланд пытается сыграть роль бога.
Кстати, о киевском майдане-2014. Разве не было попов на его сцене перед беснующейся толпой?
Иван Каляев
Любить тогда, когда, казалось бы, разум может только презирать и ненавидеть, это — Крест.
Любить тогда, когда в сердце уже нет даже капельки тепла и надежды, это — Дорога.
Любить с немым шепотом: «Прости их, Господи, ибо они не ведают, что творят!..», это — Голгофа.
Любить… Любить уже почти не понимая зачем и почему это нужно, теряя рассудок от боли, страданий и сиюминутного торжества зла; любить на последнем судорожном выкрике: «Господи, почему ты оставил меня?!»… Но — любить! Это уже — Вера.
2 февраля 1905 года террорист Каляев не бросил бомбу в карету великого князя Сергея, потому что увидел в ней жену князя Елизавету и его детей.
Вот что пишет об этом Борис Савинков в «Воспоминаниях террориста»:
«…Каляев прошел в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:
— Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?..
От волнения он не мог продолжать. Он понимал, как много он своей властью поставил на карту, пропустив такой единственный для убийства случай: он не только рискнул собой, — он рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение откладывалось бы надолго. Я сказал ему, однако, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок…»
Савинкова совершенно не волнуют моральные проблемы, он думает о том, что Каляев «рискнул всей организацией». Он утешает «террориста-гуманиста» как маленького ребенка — ложью. Савинков терпелив и он добивается своего. 4 февраля, на территории Кремля, Каляев все-таки бросил бомбу.
А вот довольно любопытные характеристики, которые дает Савинков двум революционерам-террористам — Каляеву и Сазонову:
«Сазонов был социалист-революционер, человек, прошедший школу Михайловского и Лаврова, истый сын народовольцев, фанатик революции, ничего не видевший и не признававший кроме нее. В этой страстной вере в народ и в глубокой к нему любви и была его сила. Неудивительно поэтому, что вдохновенные слова Каляева об искусстве, его любовь к слову, религиозное его отношение к террору показались Сазонову при первых встречах странными и чужими, не гармонирующими с образом террориста и революционера. Но Сазонов был чуток. Он почувствовал за широтою Каляева силу, за его вдохновенными словами — горячую веру, за его любовью к жизни — готовность пожертвовать этой жизнью в любую минуту, более того, — страстное желание такой жертвы. И все-таки, в первый из наших харьковских дней, Сазонов, встретив меня в Университетском саду, подошел ко мне с такими словами:
— Вы хорошо знаете «Поэта»? Какой он странный.
— Чем же странный?
— Да он, действительно, скорее поэт, чем революционер…» (Выд.авт. — А.К.)
Факт: двое совершенно разных людей объединены одним общим делом. Но если бы не революционный террор, Сазонов и Каляев никогда не нашли общего языка.
В романе Кина «По ту сторону» — Бейзас и Матвеев — та же самая ситуация. Когда Матвеева ранят, он остается в полном одиночестве, потому что негоден для «дела». Нет, товарищи не оставляют его совсем, но Матвеев страдает именно от одиночества. А пытаясь доказать свою способность к борьбе, он гибнет с бесстрашием, достойным христианского мученика. Но отдать свою жизнь только за то, чтобы доказать, что ты все-таки способен к борьбе — мало. Нужна еще вера.
В «Степи» Чехова мы видим, что семена уже брошены в землю: Соломон яростно отрицает веру своих отцов, у него она «другая». А Дымова, который еще хотя и может повиниться перед обиженным мальчишкой («На, бей!») или «затянуть какую-то жалобную песню», спокойно рассказывает об убийстве купцов и сам, без нужды, убивает ужа. Дымов — вне веры, она только прикасается к его душе и сердцу и тут же уходит от этой «скуки». Я уже говорил, что между двумя этими персонажами — Соломоном и Дымовым — казалось бы, нет ничего общего. Но сила, способная объединить их все-таки нашлась… Если общество людей сравнить с каменной стеной, то февральская революция 1917 года сначала ударила по ней кулаком. Позже по той же стене били уже растопыренными пальцами, ломая и выворачивая их, и не потому, что появились «красные» и «белые» и полилась кровь, а потому, что время морально лживых «утешений» Савинкова прошло.
Вот картина Делакруа «Свобода на баррикадах», посвященная революции 1830 года.
По мнению Этьена Жюли, Делакруа писал лицо женщины со знаменитой парижской революционерки — прачки Анны-Шарлотты, которая вышла на баррикады после гибели брата от рук королевских солдат и убила девятерых гвардейцев.
Один человек (брат Анны) плюс девять гвардейцев — десять человек.
У человека — десять пальцев. Вы слышите хруст их костей?..
И последнее, Свобода у Делакруа босая — так в Древнем Риме было принято изображать богов. Что ж, свершилось!.. Бог взял винтовку и сошел на землю, правда, не для того, чтобы быть распятым. Да, он способен на жертву, но Бог ли он или тот, который может только играть роль Бога?..
P.S. В начале предыдущей главы я вставил четыре строчки поэтессы Юлии Друниной. Напомню читателю, что она, видевшая ужасы Великой Отечественной войны, покончила жизнь самоубийством 21 ноября 1991 года.
Вот одно из ее последних стихотворений, посвященных «демократической революции» того же года:
Ухожу, нету сил. Лишь издали
(Все ж крещенная!) помолюсь
За таких вот, как вы, — за избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
Повторюсь: если талант, который немыслим без дара предвидения, — язык, которым Бог разговаривает с людьми, над этими строчками и чеховской «Степью» стоит задуматься…
