Виктор БАРАКОВ. Заметки на полях
Рецензия на книгу С.Ю. Куняева «”И бездны мрачной на краю…” Размышления о судьбе и творчестве Юрия Кузнецова» (М.: Голос-Пресс, 2014. — 208 с.)
Закрыв обложку с изображенным на ней небосводом и солнечным диском, рассеивающим тьму, я впервые за 15 лет, прошедших после выхода кузнецовских поэм о Христе, вздохнул с облегчением. Нашелся, наконец — среди нашей подлинной, а не мнимой литературной элиты — человек, сумевший отвести тень хулы и чуть ли не анафемы от великого русского поэта. И самое главное, как он это сделал! Не с филологическим микроскопом в руках, рассматривающим детали до мельчайших крупинок смысла, скрытого за псевдонаучной терминологией и брюзжанием ее «птичьего» языка. Не с высоты горделивого критического взгляда, снисходительно взирающего на оцепеневшую от этого взора поэзию. Не с говорливостью кричащей публицистики, воюющей с идеологическими мельницами. Не с панибратской усмешкой мемуариста, расшифровавшего дневники минувших лет… Станислав Куняев страдающим сердцем поэта проник сразу и всецело в тайну кузнецовского замысла, разогнав чужие мутные и рваные мысли, не освещенные правдой любви — а ведь только она и способна понять, простить и оценить душу человеческую!
Сразу надо сказать о так называемой «гордыне» Юрия Кузнецова… Не знаю, не довелось общаться с ним лично (разговор по телефону — не в счет), но если она и была, то исходила не из самооценки личности, а из осознания роли поэта во Вселенной. «Поэт всегда прав!» — говорил Кузнецов, и многих от подобной безапелляционности коробило, и зря: история поэзии подтверждает эту мысль. Взгляд поэта слишком глубок и уходит в бесконечность, ему некогда отвлекаться на сиюминутность и думать о приличиях. Именно это, вероятно, имел в виду Сергей Есенин, когда замечал, что поэт не должен быть скромным. Но как разделить в себе поэтическое и человеческое?..
«Объем знаний о мире был ему дан сразу, — утверждает Станислав Куняев, — а потому он жил и писал, отстраняя от себя многое, что связано с возрастом, личной жизнью, реальными событиями, лирическим воздухом».
Юрий Кузнецов подходил к оценке поэзии с самой высокой меркой, и не его вина, что большинство современников (и не только) не выдержали этого экзамена:
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные — обман и подделка.
Вообще Кузнецов смело, хотя и рискованно, отзывался о любых поэтических авторитетах, и критики неистовствовали: «Когда я усмотрел в моем любимом Блоке провалы духа, условный декор и духовную инородность и отметил это в поэме “Золотая гора”, то вызвал волну лицемерного возмущения: как-де посмел! И стали открывать такое: я не согласен с Пушкиным! Я жесток к женщине! У меня не коллективный разум!! И вообще мои стихи вызывают недоумение! Первое, относительно Пушкина, чересчур, но лестно; второе и третье я отвергаю как недомыслие, а насчет недоумения могу только сожалеть...» (Ответ на вопросы анкеты // Лит. учеба. — 1979. — № 3. — С. 126).
Что касается Пушкина, то Кузнецову припомнили в свое время и строчки из поэмы «Золотая гора», на которой «Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал» («То есть одарил», — парировал Г. Муриков), и статью «О воле к Пушкину». С некоторыми оценками пушкинского творчества в ней, действительно, трудно согласиться. Однако основной пафос статьи (и этого критики не заметили напрочь) направлен не против великого поэта, а против замшелости, против стереотипов в восприятии гениальной поэзии, крепко в нас засевших и мешающих проявить свою «волю к Пушкину». Юрий Кузнецов ругал не Пушкина, а ту часть русской лирики после Пушкина, которая однобоко восприняла и исказила его некоторые традиции. Так что идеалы Кузнецов никак не «задевал», а просто «смотрел на них глубже, чем принято смотреть». Между прочим, в кузнецовском стихотворении «Голос» слышна перекличка со знаменитым «Пророком»: тот же «Божий глас», то же проникновенное восприятие Воли как светлой Истины: «Светло в моем сердце...», только Кузнецов более категоричен, когда говорит о Божьей Воле как первоисточнике творческого духа:
— Сияй в человечестве! или молчи.
Пушкин «пригубил» от чаши мифологических откровений, от мистической реки вечности, написав «Анчара» и «Пророка», но «больше расплескал» во все стороны десятки и сотни жанровых заготовок, необходимых для будущей русской литературы. Потом явились и Гоголь, и Лермонтов, и Достоевский, и Лев Толстой — и все они были благодарны Пушкину за эту творческую жертвенность. А Кузнецову, «богатырю русской поэзии», была нужна глубина, и только глубина: «Юрий Поликарпович, — замечает Ст. Куняев, — неодобрительно и почти брезгливо относился ко всему личному, по его суждению, приземленному и недостойному витать в высших олимпийских сферах…» «…Мировоззренческий спор Поликарпыча с Пушкиным, — размышляет далее автор книги, — то исчезал, то возникал снова, продолжаясь всю жизнь». Он очень и очень подробно прослеживает, как развивался этот спор, как проникал в другие темы поэта, например, в тему кровного родства. Ст. Куняев приводит цитаты из Ю. Кузнецова, обращавшегося к Пушкину на протяжении всего творческого пути.
Порой возникает впечатление, что вся книга о Кузнецове вышла из этого сравнения-спора. Не случайно на ее обложке классики стоят рядом, — Кузнецов чуть пониже. К слову, Пушкина Куняев знает великолепно, цитируя «наше все» всегда к месту.
Фигура А.С. Пушкина стоит в центре повествования, но не только она. Поэзия Кузнецова, как об этом убедительно пишет Ст. Куняев, удивительным образом соприкасалась с творчеством А. Блока, О. Мандельштама, М. Светлова, А. Прасолова и других поэтов, которых Юрий Кузнецов, как один из наиболее образованных литераторов России, знал, конечно, не понаслышке, а весьма глубоко, многие стихотворения декламировал наизусть.
И к Николаю Рубцову у Кузнецова было сложное, если не ревнивое, отношение. С одной стороны, в юности он пережил рубцовское влияние, с другой — сторонился его в зрелом возрасте, чувствуя дыхание соперника, так же, как и он, жившего в символическом пространстве, правда, не в космосе эпического мифа, а на родных просторах лирической народной песни.
У этих поэтов — схожая сиротская судьба. Не замечены были и их первые книги, вышедшие в провинции. Расцвет таланта у обоих пришелся на 60-е годы (хотя пятилетняя разница в возрасте все-таки сказалась)... После смерти Рубцова Кузнецов постоянно упоминал его имя в своих выступлениях и статьях, называя Рубцова в числе своих кумиров и справедливо считая его «одним из очень немногих поэтов, кому удалась попытка прорыва к большому бытию». Свою поэму «Золотая гора» Кузнецов опубликовал в Вологде. «Тут было наследование, — считает В. Курбатов, — хотя прямой переклички между поэтами будто нет, здесь было наследование, сознающее себя как противостояние». Вольные или невольные реминисценции видны у Ю. Кузнецова во многих стихотворениях и даже в переводах:
Мы в прошлом перевеса не найдем,
Испытано родное и чужое,
За все добро заплачено добром,
За все грехи заплачено душою.
Сравним у Рубцова:
За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...
Влияние рубцовской музы было настолько явным, что его приписывали даже очень ранним (50-х годов) стихотворениям Кузнецова (был такой грех и у автора этих строк. — В.Б.).
Позже, пытаясь переболеть рубцовской интонацией в своих стихах, поэт вступал нередко в сознательную, откровенную перекличку с ним по принципу «клин клином вышибают»: «Отказали твои пистолеты, Опоздали твои поезда» (кузнецовские «Тридцать лет») — У Рубцова: «Пролетели мои самолеты, просвистели мои поезда» («Посвящение другу»). Но Кузнецов быстро нашел свою дорогу в русской поэзии. Эпическое восприятие жизни и предельная насыщенность символической образностью — вот качества, которые «всерьез и надолго» вошли в плоть и кровь его стихотворений. Рубцовская традиция оказалась плодотворной.
Внешний облик Юрия Кузнецова дан Ст. Куняевым особенно широко, в разных ситуациях, особенно в период его работы заведующим отделом поэзии журнала «Наш современник» (автор признается, что замышлял в дальнейшем передать в руки поэта руководство лучшим патриотическим изданием). Впрочем, Куняев двумя-тремя точными уверенными штрихами рисует яркие портреты и других служителей муз, например, Виктора Смирнова: «Вскоре ко мне в кабинет вбежал весьма самовлюбленный и знающий себе цену поэт из Смоленска Виктор Смирнов. Он держал на вытянутых руках, словно нечто непотребное, свежий номер журнала.
— Станислав Юрьевич! — закричал он плачущим голосом. — Посмотри, что твой Кузнецов натворил с моими стихами!
Что-то бормоча и тыча пальцами в журнальные строчки, Смирнов, чуть ли не роняя слезы, пытался объяснить мне, что Поликарпыч так переписал его стихи, так изуродовал, исправляя их, что он, Виктор Смирнов, отказывается признать их своими и требует опровержения!»
В книге множество проницательных наблюдений, мыслей, не переходящих в выводы — автор дает возможность другим пройти по «железному пути» Юрия Кузнецова. Это и размышления о символах пыли, пути, вещего сна: «Это не просто стихи, — говорит Ст. Куняев. — А может быть, и вообще не стихи в обычном смысле слова. Это скорее откровения… Этому особому жанру поэзии нужны не литературные критики, а истолкователи», ибо Кузнецов «сражался с невидимым злом, Что стоит между миром и Богом»!..
Заключительные главы книги рассказывают о последнем, самом главном, подвиге Ю. Кузнецова, создавшего поэтическую трилогию о Христе, поэму «Сошествие в ад» и незавершенную — «Рай». С середины 1990-х годов Юрий Кузнецов совершил сверхмощный рывок, он все свои силы бросил на алтарь дерзновенной по замыслу и величественной по исполнению цели: «Задача была приблизить Иисуса к душе русского человека. Я ее выполнил». (Из воспоминаний поэта В.В. Иванова «Преодоление одиночеств»).
«Между тем за публикацию поэмы в журнале, — рассказывает Ст. Куняев, — высказались, кроме Дмитрия Дудко, и Вадим Кожинов, и Владимир Личутин, и Николай Лисовой.
Против были протоиерей Александр Шаргунов и мой друг Владимир Крупин». Особенно непримиримой была рецензия о. Александра.
Думается, что здесь произошло недоразумение, связанное с принципиальным различием поэзии (мышления в образах) и богословия. Помнится, что о. Александр Шаргунов выступал и против С. Есенина, посчитав предательством веры его хрестоматийные строки:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Протоиерей Александр Шаргунов взглянул на образ рассудочно, не постигнув сердцем мысль поэта, пульсирующую в подтексте: без России, без ее веры нет спасения, нет рая. Русь Святая — Престол Божий, и если «рать» отвергает Россию, то никакая она не святая, а только прикинувшаяся таковой. Она похожа на «тень монаха» в стихотворении «Поэт и монах», написанном Кузнецовым за неделю до смерти. Дмитрий Дудко в своем отзыве, словно почувствовав что-то, отметил: «Да, это про нас говорят курганы и сорок сороков звонят, чтоб мы возвратились в отчий дом. Через Россию в Царство Небесное»… «Утром 17 ноября 2003 года он собрался на работу, оделся, сел в кресло и вдруг сказал:
— Мне надо домой!
— Юра, ты же дома! — сказала жена.
— Домой! — повторил Поликарпыч… Это было последнее слово в его жизни…
…Для Юрия Поликарповича создание этой поэмы, — пишет Ст. Куняев, — было его личным, его собственным путем к Богу и к спасению души».
Не буду вдаваться в подробности и предположения (например, о том, что в образе Монаха Юрий Кузнецов вывел Святителя Игнатия Брянчанинова), так как не силен в богословии, но приведу оценку современного священноначалия: «Культура является богозаповеданным деланием человека… и способна быть носительницей благовестия… когда влияние христианства в обществе ослабевает или когда светские власти вступают в борьбу с Церковью» (из «Социальной концепции Русской Православной Церкви» (2000)). Если искусство способствует спасению человеческой души, то оно полезно, если ведет ее к погибели — греховно.
Украшает книгу серьезный и содержательный анализ поэмы «Сошествие в ад». Нельзя сказать, что до Ст. Куняева не было попыток подобного «вхождения в текст». Можно упомянуть хотя бы основательную работу Н.И. Ильинской «Между миром и Богом: духовные и художественные искания Юрия Кузнецова» (2008). Но только у Станислава Куняева говорится о смысле этого удивительного произведения, давшего подлинную оценку ревнителям так называемых «европейских ценностей», а также нашим доморощенным грешникам, бунтовщикам и предателям России.
К последним поэмам Юрия Кузнецова критики подходили в большинстве случаев традиционно, со своей меркой, не понимая истинной природы символа, не разглядев его духовной основы. Кроме того, их надо анализировать в контексте всей поэзии Кузнецова, в движении его творческого времени.
Ключ к расшифровке этих произведений все тот же: Кузнецов, как поэт, воспринимал христианство мифологически: «Я долгие годы думал о Христе. Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы». («Воззрение»). Свое отношение к православной религии Кузнецов-человек выразил не менее четко: «Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковленная, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своем творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и поэтому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии» (выделено мной. — В.Б.). Поэтому мы не можем и не должны переходить на личность поэта и оценивать его как православного христианина. Все то, что произошло в его душе, он унес с собой. А вот непостижимая тайна его поэзии будет манить нас всегда.
Размышления о судьбе и творчестве Юрия Кузнецова — одна из лучших, а может, и лучшая книга Станислава Куняева, награжденного за поэтическое и критическое мужество творческим долголетием.
